Западе [я] после 1912 г. я не была, а в 1938 г. дальше Москвы не ездила.
Я совершенно уверена, что Ваша работа будет ин¬тересной и нужной, но меня несколько беспокоит ее био¬графическая часть. Во всяком случае я предупреждаю Вас, что писаниями Георгия Иванова и Л. Страховского пользоваться нельзя. В них нет ни одного слова прав¬ды»*.
Много времени Ахматова уделяла молодой англий¬ской исследовательнице Аманде Хейт, приехавшей в Москву собирать материалы к биографии Н. Гумилева. Ахматова со всей серьезностью отнеслась к работе Хейт, увидев в ней человека, через которого можно донести до читателей правду о Гумилеве и себе, передать ее, как го¬ворится, из рук в руки. Она специально готовилась к ра¬боте с Амандой, перечитывала статьи и книги десятых годов, делала многостраничные записи в своих рабочих тетрадях с пометами: «Аманде», «Для Аманды». Аман-да Хейт практически под руководством Ахматовой на¬писала и защитила в Лондоне диссертацию, создав пер¬вую ее литературную биографию. Книга Аманды Хейт об Ахматовой издана на русском языке, в Москве, уже после ее безвременной смерти**.
* Записные книжки Анны Ахматовой. С. 151. ** X е й т А. Анна Ахматова. Поэтическое странстви*. Днев¬ники, воспоминания, письма А. Ахматовой. М.: Радуга, 1991.
А. Хейт приезжала в Москву на международную конференцию, посвященную столетию Ахматовой, в июне 1989 г., за два месяца до своей кончины. Выступая на конференции в Институте мировой литературы, она, в частности, сказала: «Ее тяжким огорчением в… первый раз, когда я ее увидела, была статья Сергея Маковского, только что полученная из-за границы. Я не стану вхо¬дить здесь в подробности этого дела, упомяну только, что по ходу разговора я поняла, что ее жизнь, так же как жизнь Гумилева, была описана неверно и дурно, и она чувствовала, что это делает бессмыслицей их творче¬ство»* .
С 1963 г. происходит возвращение к автобиографи¬ческой прозе на новом витке. Огорченная «псевдомему-ариями», искажавшими не только творческие связи, но и личные, в которых Ахматова представлена, как ревни¬вица, чуть ли не нелюбимая жена, брошенная мужем, она намеревается противопоставить писаниям друзей и род-ственников Гумилева мемуары, как она говорила, «насто¬ящие», предлагает подруге детства и юности по Царско¬му Селу, Валерии Сергеевне Срезневской, познакомив-шей ее с Гумилевым, написать воспоминания.
Судя по записи от 8 марта 1964 г., к этому времени воспоминания B.C. Срезневской уже были завершены. В вопроснике «Для Аманды», длинном и дотошном, пер¬вым пунктом обозначено: «Воспоминания B.C. Срез-невской. (Их преимущество над эмигрантским бре¬дом. Точность, ясность, чистота)». Через несколько дней — «Записки Вали»**.
* Там ж е. С. 15.
w Записные книжки Анны Ахматовой. С. 444.
Однако Ахматова, с ее максималистскими требова¬ниями, не было удовлетворена написанным, судя по сде¬ланному ею списку необходимых уточнений и дополне¬ний. По-видимому, ознакомившись с первым их вариан¬том, она пишет список дополнений для Срезневской, но более, как можно полагать, уже для себя:
1) Учились не в одном классе.
2) Мы уехали на юг в начале августа 1905 г. (от¬ставка отца и разлука родителей).
3) Отец — специалист по торговому мореплаванью (насколько помню).
4) Подчеркнуто простая обстановка дома — след¬ствие полного равнодушия отца и народовольческих традиций матери, которая всю жизнь одевалась, как старая революционерка.
5) Во время нашей разлуки мы вели оживленную переписку. (В 11 г. для Валерии кончилось Царс-кое Село).
6) …вышла замуж и переехала в Петербург.
7) Эпизод с Верой Викторовной Азбелевой (Ю.Е. Нольде).
8) Характеристки женской гимназии. Учителя. Классные дамы. (Бурса.)
9) Одной из… Шура — ее роль.
10) М.б., СВ. Штейн и Ек. Колесова.
Каток. Мариинский театр — Уг ложи. Кнут Гамсун. Пан. Виктория. Ибсен. Выставки. Музеи.
Апухтин и рядовые французские романы.
Уроки французского языка у m-me Матье. Не¬мецкого — у Frau Шульц.
Критика Голлербаха, Рожденственского и т.п.
(сбор сплетен, вранья).
11) Фотографии и портреты (в частности, портрет Альтмана).
12) Гибкость и физкультура.
13) Анненский об Инне и обо мне. (к «Расе»* )
14) Туберкулез 1913 г. («Как страшно изменилось тело…»)
15) — журавли, сыну.**
Кроме этого списка, свидетельствующего о точнос¬ти целого и детали, требования, как бы переходящего из мира ее поэзии в прозу, сохранилось несколько развер¬нутых планов-конспектов, предполагающих бытописание Царского Села. Ни один из них не был реализован. Но, вчитываясь в скупые назывные предложения, убежда¬ешься, что они обращены к «чреву» города и, быть мо¬жет, могли быть развернуты в подобие «физиологичес¬кого очерка», что существенно отметить, поскольку Ах¬матова предупреждала, что своего «физиологического очерка» создавать не предполагает. Однако, когда Ах¬матова делала какие-либо категорические заявления, очень часто за этим скрывалось что-то неосуществлен¬ное или неудавшееся.
«Физиологического очерка» Ахматова не написа¬ла, но она создала свой особый жанр фрагмента в прозе, взаимодействующий с ее же поэзией. «Царскосельская ода», датированная 3 августа 1961 г., в первой публика¬ции имела подзаголовок «Безымянный переулок. Девя¬ностые годы», возвращая к «Дому Шухардиной» в Бе¬
* К «Миру» (um.).
* Записные книжки Анны Ахматовой. С. 14.
зымянном переулке, т.е. к одному из первых фрагментов автобиографической прозы.
Наброски к «Городу» создавались одновременно с картинами Петербурга в «Поэме без героя», где город предстает двойником Достоевского:
И царицей Авдотьей заклятый, Достоевский и бесноватый Город в свой уходил туман, И выглядывал вновь из мрака Старый питерщик и гуляка!
Многовариантность строфы, не вошедшей в окон¬чательный текст поэмы, также, по-видимому объясняет¬ся стремлением заглянуть в «чрево города». Приведем одну из них, датированную 1961 г. Ахматова определила ее место в поэме в одном из неопубликованных списков. Этот фрагмент как отдельное стихотворение был вклю-чен Ахматовой в книгу «Бег времени» под названием «Петербург в 1913 году»:
За заставой воет шарманка, Водят мишку, пляшет цыганка На заплеванной мостовой. Паровик идет до Скорбящей, И гудочек его щемящий Откликается над Невой. В черном ветре злоба и воля, Тут уже до Горячего Поля, Вероятно, рукой подать. Тут мой голос смолкает вещий, Тут еще чудеса похлеще, Но уйдем — мне некогда ждать.
В незавершенном либретто по «Поэме без героя» Ахматова настойчиво ведет будущего зрителя на улицы ночного «зверского» Петербурга, словно забыв, что толь-ко что призывала уйти от этого мира — «но уйдем, мне некогда ждать».
«Мейерхольдовы арапчата» раздвигают второй, лег¬кий занавес. ••• показывают город Питер, [Петруш¬ку], трактир, тройку, [тюрьму], [Вяземскую Лавру] — все, что придется» (Т. 3. С. 284). А героиню поэмы — Коломбину, — Ахматова видит пляшущей, вместе с дру¬гими пятью Коломбинами в Вяземской Лавре, страш¬ных петербургских трущобах, скрывающихся за фасадом пустующего дворца князей Вяземских, между Фонтан¬кой и Сенной площадью.
В последний год жизни Ахматова предпринимает попытки собрать фрагменты автобиографической прозы в целое, «под одну крышу». В ее рабочих тетрадях появ-ляются термины строителя — «мостик», «перемычка», обозначающие переходы тем, одна в другую, в поисках целостности. Однако задача эта была обречена на не¬удачу, воссоединения не произошло.
Свою последнюю книгу Ахматова назвала «Бег вре¬мени». В 1961 г. в одном из четверостиший написанной ею «вереницы» она создала как бы толкующую ее назва-ние строфу-сопровождение:
Что войны, что чума! — конец, их виден скорый,
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?
Но поздняя Ахматова все явственнее тяготела к философской лирике, к осмыслению вопросов мирозда¬ния, времени и пространства. Среди ее друзей были фи¬зики, с которыми она любила обсуждать космические темы, не поддающиеся одномерному толкованию. «Куда уходит время» — одна из ахматовских мадригалий, встре¬чающаяся в ее записных книжках.
Событием в ее жизни стало письмо астрофизика Б. Шкловского, упомянувшего в своей статье, в «неупо-минаемое время», стихотворение Н. Гумилева «На Ве¬нере». По-видимому, Ахматова не могла полностью со¬отнести развитие своей прозы с «бегом времени», отсю¬да «вспышки памяти» как маленькие метеориты в чер¬ном хаосе современной ей действительности. Она не раз говорила, что в своей прозе ориентируется на «Шум вре¬мени» О. Мандельштама и «Охранную грамоту» Б. Пастернака, называя их «двоюродными сестрами» своей будущей книги, уверяя, что та останется при них «Золушкой».
Об этих ее сомнениях вспомнил в своих «Диалогах» И. Бродский, с которым Ахматова была особенно дружна в последние годы и даже предполагала взять эпиграф к «Листкам из дневника» из письма И. Бродского: «Из чего же он (Человек) состоит: из Времени, Простран¬ства, Духа? Писатель, надо думать, и должен, стремясь воссоздать Человека, писать Время, Пространство, Дух…»*. Бродский, хорошо улавливавший ход мысли Ахматовой, отнюдь не однозначной, замечал: «Обе эти книжки — и Пастернака, и Мандельштама — совершен¬но замечательные. Просто мне «Шум времени» дороже,
* Записные книжки Анны Ахматовой. С. 724.
да? Но если взглянуть на них издали — а издали мы и смотрим — то между этими двумя книгами есть нечто общее в фактуре, в том, как используются детали, как строится фраза. И я думаю, что если Ахматова называла свою планируемую книгу «двоюродной сестрой» этих двух, то она на самом деле указывала на истинное поло-жение вещей. На то, что происходило в ее авторском со¬знании. Потому что я думаю, что таким образом она пи¬сать прозу была не в состоянии. Ее проза ни в коей мере не могла быть подобной ни мандельштамовской, ни пас-тернаковской. И она осознавала это. Она осознавала преимущество их прозы, и, видимо до известной степени ее гипнотизировала эта перспектива — что так она не на¬пишет. .. »*
Если И. Бродский полностью прав, говоря о раз¬личных жанровых построениях «Шума времени», «Ох¬ранной грамоты» и ахматовской прозы, то и сама Ахма¬това тоже ощущала эти жанровые несовпадения, тща¬тельно отрабатывая фрагменты, прекрасно понимала, что движется к познанию времени и себя в его потоке другим путем. Бродский также не мог не понимать этой специ¬фики, когда сказал в той же беседе: «Прозу Ахматовой я обожаю! Ей я это сказал первой, но потом продолжал утверждать всю жизнь: лучшая русская проза в XX веке написана поэтами. Ну, за исключением, быть может, Платонова. Но это другие дела. И при том, что прозы у Ахматовой написано мало, то, что существует, — это со¬вершенно замечательно: пушкинские штудии, воспо¬минания о Модильяни и Мандельштаме, мемуарные за-писи. И помимо содержания, их интерес — в совершенно
* Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С 270.
замечательной стилистике. По ясности — это образцо¬вая русская проза, настоящий кларизм. У нее просто нет лишних слов. … Фрагментарность — это совершен¬но естественный принцип, присутствующий в сознании любого поэта. Это принцип коллажа или монтажа, если угодно. Протяженная форма — это то, чего поэт просто по своему темпераменту не выносит. Поэту с протяжен¬ной формой совладать труднее всего. И это не потому, что мы люди короткого дыхания, а потому, что в поэти¬ческом бизнесе принцип конденсации — чрезвычайно важный. И если ты начинаешь писать подобной конден¬сированной фразой, то все равно, как ни крути, получа¬ется коротко»*.
Фрагментарность ахматовского письма, отмеченная Бродским, и, как он замечает,
