был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском говорил Пастернаку: — «Ваше пол¬ное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных сти¬хотворений». Мандельштам знал, что в переводах уте¬кает творческая энергия, и заставить его переводить было

В венке олив, под белым покрывалом,

Предстала женщина, облачена

В зеленый плащ и в платье огнеалом.

……………«Всю кровь мою

Пронизывает трепет несказанный:

Следы огня былого узнаю!» (Пер. М. Лозинского)

почти невозможно. Кругом завелось много людей, часто довольно мутных и почти всегда ненужных.

Несмотря на то, что время было сравнительно веге¬тарианское, тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме. Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили — не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов». Вот уже 28 лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места.

Я довольно долго не видала Осипа и Надю. В 1933 го¬ду Мандельштамы приехали в Ленинград, по чьему-то приглашению. Они остановились в Европейской гости¬нице. У Осипа было два вечера. Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть стра¬ницами. Мы стали говорить о «Чистилище». Я прочла кусок из XXX песни (явление Беатриче):

Sopra candido vel cinta d’oliva Donna m’apparve, sotto verde manto, Vestita di color di fiamma viva.

……………«Men che dramma

Di sanque m’e rimaso non tremi: Conosco i seqni dell’ antica fiamma»*.

(Цитирую по памяти)

Осип заплакал. Я испугалась — «Что такое?» — «Нет, ничего, только эти слова и вашим голосом». Не моя очередь вспоминать об этом. Если Надя хочет, пусть вспоминает.

Осип читал мне на память отрывки стихотворения Н. Клюева «Хулители Искусства» — причину гибели несчастного Николая Алексеевича. Я своими глазами видела у Варвары Клычковой заявление Клюева (из ла¬геря о помиловании): «Я, осужденный за мое стихотво¬рение «Хулители Искусства» и за безумные строки моих черновиков». Оттуда я взяла два стиха как эпиграф — «Решка», а когда я что-то неодобрительно говорила об Есенине — Осип возражал, что можно простить Есени¬ну что угодно за строчку: «Не расстреливал несчастных по темницам».

Жить в общем было не на что: какие-то полупере¬воды, полурецензии, полуобещания. Пенсии едва хвата¬ло, чтобы заплатить за квартиру и выкупить паек. К этому времени Мандельштам внешне очень изменился: отяже¬лел, поседел, стал плохо дышать — производил впечат¬ление старика (ему было 42 года), но глаза по-прежнему сверкали. Стихи становились все лучше, проза тоже.

Эта проза такая неуслышанная, забытая, только сей¬час начинает доходить до читателя, но зато я постоянно слышу, главным образом от молодежи, которая от нее с ума сходит, что во всем 20 веке не было такой прозы. (Это так называемая «четвертая проза»).

Я очень запомнила один из наших тогдашних раз¬говоров о поэзии. Осип Эмильевич, который очень бо¬лезненно переносил то, что сейчас называют культом лич¬ности, сказал мне: «Стихи сейчас должны быть граж¬дамскими», и прочел «Под собой мы не чуем». Пример¬но тогда же возникла его теория «знакомства слов». Много позже он утверждал, что стихи пишутся только как результат сильных потрясений, как радостных, так и трагических. О своих стихах, где он хвалит Сталина: «Мне хочется сказать не Сталин — Джугашвили» (1935?), он сказал мне: «Я теперь понимаю, что это была болезнь».

Когда я прочла Осипу мое стихотворение «Уводили тебя на рассвете» (1935), он сказал: «Благодарю Вас». Стихи эти в «Реквиеме» и относятся к аресту Н.Н.Пу-нина в 1935 году. На свой счет Мандельштам принял (справедливо) и последний стих в стихотворении «Не¬много географии» («Не столицею европейской»):

Он воспетый первым поэтом, Нами грешными и тобой.

13-го мая 1934 года его арестовали. В этот самый день я после града телеграмм и телефонных звонков при¬ехала к Мандельштамам из Ленинграда, где незадолго до этого произошло его столкновение с Толстым. Мы все были тогда такими бедными, что для того, чтобы купить билет обратно, я взяла с собой мой орденский знак Обе-зьяньей Палаты, последний данный Ремизовым в Рос¬сии (мне принесли его уже после бегства Ремизова) (1921), и статуэтку (работы Данько, мой портрет, 1924), для продажи. Их купила С. Толстая для Музея Союза Писателей.

Ордер на арест был подписан самим Ягодой. Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи, ходили по выбро¬шенным из сундучка рукописям. Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной, у Кирсанова, иг¬рала гавайская гитара. Следователь при мне нашел «Вол¬ка» и показал Осипу Эмильсвичу. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в 7 утра. Было совсем светло. Надя пошла к брату, я к Чулковым на Смоленский бульвар, 8, и мы условились где-то встре¬титься. Вернувшись домой вместе, убрали квартиру, сели завтракать. Опять стук, опять они, опять обыск. Евге¬ний Яковлевич Хазин сказал: «Если они придут еще раз, то уведут Вас с собой». Пастернак, у которого я была в тот же день, пошел просить за Мандельштама в «Изве¬стия», к Бухарину, я в Кремль к Енукидзе. Тогда про¬никнуть в Кремль было почти чудом. Это устроил актер Русланов, через секретаря Енукидзе. Енукидзе был до¬вольно вежлив, но сразу спросил: «А может быть, ка¬кие-нибудь стихи?» Этим мы ускорили и, вероятно, смяг¬чили развязку. Приговор — три года Чердыни, где Осип выбросился из окна больницы, потому что ему казалось, что за ним пришли (см. Стансы, строфа 4) и сломал себе руку. Надя послала телеграмму в ЦК. Сталин велел пересмотреть дело и позволил выбрать другое место, по¬том звонил Пастернаку4-.

Остальное слишком известно. Вместе с Пастерна¬ком я была и у Усиевич, где мы застали и союзное на¬чальство, и много тогдашней марксистской молодежи. Была я у Пильняка, где видала Балтрушайтиса, Шпета и С. Прокофьева.

+ Все связанное с этим звонком требует особого рассмотрения. Об этом пишут обе вдовы, и Надя и Зина, и существует бесконечный фольклор. Какая-то Триолешка даже осмелилась написать (конечно, в пастернаковские дни), что Борис погубил Осипа. Мы с Надей счита¬ем, что Пастернак вел себя на крепкую четверку.

А в это время бывший синдик Цеха Поэтов, быв¬ший Сергей Городецкий, выступая где-то, произнес сле¬дующую бессмертную фразу: «Это строчки той Ахмато¬вой, которая ушла в контрреволюцию», так что даже в Литературной газете, которая напечатала отчет об этом собрании, подлинные слова оратора были смягчены. (См. Литературную газету 1934 года, май).

Бухарин в конце своего письма к Сталину написал: «И Пастернак тоже волнуется». Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопо¬тал. «Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти». Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. «Почему Вы не обратились ко мне или в писательские организации?» — «Писательские организации не зани¬маются этим с 1927 года». — «Но ведь он Ваш друг?» Пастернак замялся, и Сталин после недолгой паузы про¬должил вопрос: «Но ведь он же мастер, мастер?» Пас¬тернак ответил: «Это не имеет значения».

Борис Леонидович думал, что Сталин его проверя¬ет, знает ли он про стихи, и этим он объяснил свои шат¬кие ответы.

«Почему мы всё говорим о Мандельштаме и Ман¬дельштаме, я так давно хотел с Вами поговорить», — «О чем?» — «О жизни и смерти». Сталин повесил труб¬ку.

Надя никогда не ходила к Борису Леонидовичу и ни о чем его не молила, как пишет Роберт Пейн+.

+ Эти сведения идут от Зины, которой принадлежит знамени¬тая бессмертная фраза: мои мальчики (сыновья) больше всего любят Сталина — потом маму.

Навестить Надю из мужчин пришел один Перец Маркиш. Женщин в тот день приходило много. Мне за¬помнилось, что они были красивые и очень нарядные, в свежих весенних платьях: еще не тронутая бедствиями Сима Нарбут; красавица пленная турчанка (как мы ее прозвали), жена Зенкевича; ясноокая, стройная и не-обыкновенно спокойная Нина Ольшевская. А мы с На¬дей сидели в мятых вязанках, желтые и одеревеневшие. С нами была Эмма Герштейн и брат Нади.

Через 15 дней рано утром Наде позвонили и пред¬ложили, если она хочет ехать с мужем, быть вечером на Казанском вокзале. Все было кончено. Нина Ольшев¬ская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали мно¬го. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку все содержимое своей сумочки.

На вокзал мы поехали с Надей вдвоем. Заехали на Лубянку за документами. День был ясный и светлый. Из каждого окна на нас глядели тараканьи усища «ви¬новника торжества». Осипа очень долго не везли. Он был в таком состоянии, что даже они не могли посадить его в тюремную карету. Мой поезд с Ленинградского вокзала уходил, и я не дождалась. Братья, т.е. Евгений Яковле¬вич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам про¬водили меня, вернулись на Казанский вокзал и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разреше¬но общаться. Очень плохо, что я его не дождалась и он меня не видел, потому что от этого ему в Чердыни стало казаться, что я непременно погибла. Ехали они под кон¬воем читавших Пушкина «Славных ребят из железных ворот ГПУ».

В это время шла подготовка к первому съезду писа¬телей (1934 г.), и мне тоже прислали анкету для запол¬нения. Арест Осипа произвел на меня такое впечатле¬ние, что у меня рука не поднялась, чтобы заполнить ан¬кету. На этом съезде Бухарин объявил первым поэтом Пастернака (к ужасу Демьяна Бедного), обругал меня и, вероятно, не сказал ни слова об Осипе.

В феврале 1936 года я была у Мандельштамов в Воронеже и узнала все подробности его «дела». Он рас¬сказал мне, как в припадке умоисступления бегал по Чер-дыни и разыскивал мой расстрелянный труп, о чем гром¬ко говорил кому попало, а арки в честь челюскинцев счи¬тал поставленными в честь своего приезда.

Пастернак и я ходили к очередному верховному про¬курору просить за Мандельштама, но тогда уже начался террор и все было напрасно.

Поразительно, что простор, широта, глубокое ды¬хание появилось в стихах Мандельштама именно в Во¬ронеже, когда он был совсем не свободен.

«Ив голосе моем после удушья Звучит земля — последнее оружье».

Вернувшись от Мандельштамов, я написала стихот¬ворение «Воронеж». Вот его конец:

«А в комнате опального поэта Дежурят страх и Муза в свой черед, И ночь идет,

Которая не ведает рассвета».

О себе в Воронеже Осип говорил: «Я по природе ожидальщик. Оттого мне здесь еще труднее».

В начале 20-х годов (1923) Мандельштам дважды очень резко нападал на мои стихи в печати (Русское Искусство № 1, 2—3). Этого мы с ним никогда не об¬суждали. Но и о своем славословии моих стихов он тоже не говорил, и я прочла его только теперь (рецензии на «Альманах Муз» (1916) и «Письмо о Русской