им) квартиру… — Нащокикский пере¬улок, дом 5, квартира 26. В этой квартире в ночь на 14 мая 1935 г. Мандельштам был арестован. Ходили слухи, что среди стихов, свидетельствующих о неблагонадежности поэта, фигурировали и написанные на получение квартиры (ноябрь 1933):
Квартира тиха, как бумага — Пустая без всяких затей, И слышно, как булькает влага По трубам внутри батарей.
Имущество в полном порядке, Лягушкой застыл телефон, Видавшие виды манатки На улицу просятся вон.
А стены проклятые тонки, И некуда больше бежать — А я как дурак — на гребенке Обязан кому-то играть…
Наглей комсомольской ячейки И вузовской песни наглей, Присевших на школьной скамейке Учить щебетать палачей.
Пайковые книги читаю, Пеньковые речи ловлю И грозное баюшки-баю Кулацкому паю пою.
Какой-нибудь изобразитель, Чесатель колхозного льна, Чернила и крови смеситель, Достоин такого рожна
Какой-нибудь честный предатель, Проверенный в чистках, как соль, Жены и детей содержатель — Такую ухлопает моль…
И столько мучительной злости Таит в себе каждый намек, Как будто вколачивал гвозди Некрасова здесь молоток.
Давай же с тобой, как на плахе, За семьдесят лет начинать, — Тебе, старику и неряхе, Пора сапогами стучать
И вместо ключа Ипокрены Давнишнего страха струя Ворвется в халтурные стены Московского злого жилья.
Печ. по автографу В.Я. Виленкина, переданному ему Н.Я. Мандельштам (см. ВЛ. С. 202). Одним из поводов к созданию стихотворения явились слова Б. Пастернака, при¬шедшего посмотреть новое жилье Мандельштамов: «Ну вот, теперь и квартира есть — можно писать стихи». Однако «Мандельштам почувствовал себя пойманным в клетку, за которую еще потребуют с него страшной платы. Этот страх и ужас прорвались стихотворением, написанным как бы в ответ на веселые и лепсие слова Пастернака, пришедшего поздравить его с новосельем» (ЛО. 1990. № 3. С. 94).
40 «Як смерти готов» — фраза, сказанная О. Ман¬дельштамом Ахматовой в феврале 1934 г., вошла в текст «Поэмы без героя»:
Это все наплывает не сразу. Как одну музыкальную фразу, Слышу шепот: «Прощай! пора! Я оставлю тебя живою, Но ты будешь моей вдовою, Ты — Голубка, солнце, сестра!» На площадке две слитые тени… После — лестницы плоской ступени, Вопль: «Не надо!» — и в отдаленья Чистый голос:
«Я к смерти готов».
Эта фраза, а также дата первого посвящения к «По¬эме без героя» позволяет считать, что в мифологеме поэта в «Поэме без героя» присутствуют и черты О.Э. Мандель¬штама.
41 «Хулители Искусства» — не совсем точное сви¬детельство Ахматовой: «Осип читал мне на память отрыв¬ки стихотворения Н. Клюева «Хулители искусства» — при-чину гибели несчастного Николая Алексеевича. Я своими глазами видела у Варвары Клычковой заявление Клюева (из лагеря о помиловании): «Я осужденный за мое стихот¬ворение «Хулители искусства» и за безумные строки моих черновиков». В действительности: «Из заявления во Все¬российский Центральный Исполнительный Комитет адми¬нистративно ссыльного в Нарымский край, в поселок Кол-пашево поэта Клюева Николая Алексеевича: «После двад¬цати пяти лет моей поэзии в первых рядах русской литера¬туры я за безумные непродуманные строки из моих черно¬виков, за прочтение моей поэмы под названием «Погорель-щина», основная мысль которой та, что природа выше ци¬вилизации, сослан Московским ОГПУ в Нарым на пять лет»» (Николай Клюев в последние годы жизни: письма и документы. По материалам семейного архива//Новый мир. 1988. № 8. С. 171. Публ. СИ. Субботина).
41 Клычкова Варвара Николаевна — жена писате¬ля Сергея Антоновича Клычкова (наст. фам. Лешенков; 1889—1940). Клычковы были соседями Мандельштамов по писательскому «Дому Герцена», поддерживали дружес¬кие отношения и опекали приезжавшего из Ленинграда Л.Н. Гумилева.
Не расстреливал несчастных по темницам. — Стро¬ка из стихотворения СА. Есенина: «Я обманывать тебя не стану…» (1922). См. в «Четвертой прозе» Мандель-штама: «Есть прекрасный русский стих, который я не ус¬тану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, дру¬зья, этот стих — он полозьями пишет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:
…Не расстреливал несчастных по темницам.
Вот символ веры, вот подлинный канон настоящего писателя, смертельного врага литературы» (М а н -д е л ь ш т а м, 2. С. 184).
Эта проза такая неуслышанная, забытая, только сейчас начинает доходить до читателя… — Борис Фи¬липпов в предисловии издания нью-йоркского собрания сочинений писал в августе 1965 г.: «Проза Мандельшта¬ма — огромный шаг вперед… Впрочем, в культуре нет ни ‘вперед» ни «назад»: проза Мандельштама отходит от пси-хологического повествования А. Белого, от фольклорного реализма Замятина, от старого фабульного повествования. Иногда она обыгрывает остроту сюжетного или словесно¬го анекдота, иногда — сюитное построение целой свиты афоризмов. Она ведет повествование всегда не по линии стержня прежней фабулы: поступки героя и их психологи¬ческая мотивация. Она рисует героя при посредстве окру¬жающих его вещей, истерического фона его жизни. Этот фон так приближается к герою, что иногда буквально при¬гнетает его к земле, иногда заслоняет его лицо. Но, как это ни парадоксально, мы видим персонажи Мандельштама много лучше, чем если бы они были нарисованы по старин¬ке — прямой наводкой фотообъектива.
Проза Мандельштама — одновременно летопись и оратория эпохи» (М андельштам, 2. С. XVIII).
Осип Эмильевич… сказал мне: «Стихи сейчас должны быть гражданскими») и прочел »Под собой мы не чуем»». — Имеется в виду стихотворение, написанное Мандельштамом в ноябре 1933 г.:
Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, — Там припомнят кремлевского горца. Его толстые пальцы, как черви, жирны, А слова, как пудовые гири, верны, Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища
А вокруг его сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, Он один лишь бабачит и тычет.
Как подковы, кует за указом указ —
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина.
И широкая грудь осетина.
Э. Герштейн рассказывает об истории создания и бы¬тования этого стихотворения, ставшего, по ее убеждению, причиной ряда трагедий, и главным образом Льва Нико-лаевича Гумилева, в следственном деле которого содержался текст стихотворения, переписанный его рукой: «Утром не¬ожиданно ко мне пришла Надя, можно сказать, влетела. Она заговорила отрывисто. «Ося сочинил очень резкое сти¬хотворение. Его нельзя записать. Никто, кроме меня, его не знает. Нужно, чтобы еще кто-нибудь его запомнил. Это будете вы. Мы умрем, а вы передадите его потом людям. Ося прочтет его вам, а потом вы выучите его наизусть со мной. Пока никто не должен об этом знать. Особенно Лева».
Надя была очень взвинчена. Мы тотчас пошли в На-щокинский. Надя оставила меня наедине с Осипом Эми-льевичем в большой комнате. Он прочел: «Мы живем, под собою не чуя страны» и т.д. все до конца — теперь эта эпиг¬рамма на Сталина известна. Но прочитав заключительное двустишие — «Что ни казнь у него, то малина. И широкая грудь осетина», он вскричал:
— Нет, нет! Это плохой конец. В нем есть что-то цве¬таевское. Я его отменяю. Будет держаться и без него… — И он снова прочел все стихотворение, закончив с величай¬шим воодушевлением:
Как подковы дарит за указом указ — Кому в лоб, кому в пах, Кому в бровь, кому в глаз!!
— Это комсомольцы будут петь на улицах! — под¬хватил он сам себя ликующе. — В Большом театре… на съездах… со всех ярусов… — И он зашагал по комнате.
Обдав меня своим огненным взглядом, он остановился:
— Смотрите — никому. Если дойдет, меня могут… РАССТРЕЛЯТЬ!» (Ге р ш т е й н. С. 51).
Однако Мандельштам не удержался и читал это сти¬хотворение не только людям, которым было можно дове¬рять. Вскоре его пригласили на Лубянку, и он, решив быть до конца откровенным с ЧК, полагая таким образом дока¬зать искренность и правоту поэта, которого, он был уверен, «следует судить по законам, им самим над собой поставлен¬ным», назвал всех, кому читал стихи, как они были воспри¬няты, и даже через несколько дней припомнил «забытую» им М.С. Петровых, в результате чего, по мнению Э. Гер¬штейн, было написано стихотворение «Черная свечка».
«Мне хочется сказать не Сталин — Джугаш¬вили»… — Строка из «Оды» (январь-февраль 1937). У Мандельштама: «Хочу назвать его — не Сталин, Джу¬гашвили». Написано в состояния отчаяния. Как пишет С. Аверинцев: «Не признавая и все же каждодневно ощу¬щая себя «тенью», изверженной из мира людей и только по видимости замешкавшейся в нем, поэт проходит через свое последнее искушение: попросить милостыню у тени, под¬даться иллюзорному соблазну, использовать свой дар, что¬бы вернуться в жизнь. Так возникает «Ода Сталину». Впол¬не очевидно, что Мандельштам — какими бы противоре¬чивыми ни были к этому времени его, может быть, уже не всегда вменяемые мысли — должен был причинить себе при работе над «Одой» немалое насилие; внешним его знаком было уже то, что стихи не рождались на ходу, в движении,
«с голоса», как обычно, — нет, поэту пришлось засадить себя за стол. «Каждое утро О.М. садился к столу и брал в руки карандаш: писатель как писатель, — вспоминает Н .Я. Мандельштам. — Просто Федин какой-то…» С дру¬гой стороны, столь же очевидно, что в отличие от жутких, откровенно мертворожденных опытов Ахматовой в офи-циозном роде из цикла «Слава миру», это не совсем пустая версификация, а нечто, хотя бы временами, отдельными прорывами и проблесками, причастное мандельштамовс-кому гению» (Аверинцев С. Судьба и весть Осипа Мандельштама//М андельштам О. Соч.: В 2 т. М.,1990.Т.1.С.58).См.такжеАмелин Г., Мор¬де р е р В. Миры и столкновения Осипа Мандельштама. М.; СПб., 2000. Глава «Сталин и Тарас Бульба».
42 Лунин Николай Николаевич (1888—1953) — историк искусства, муж А. Ахматовой.
«Немного географии» — стихотворение А. Ахмато¬вой (1937) с посвящением О. Мандельштаму.
…воспетый первым поэтом… — А.С. Пушкиным.
13-го мая 1934 года его арестовали. — Имеется в Еиду первый арест О.Э. Мандельштама.
…столкновение с Толстым. — Ненависть к А.Н. Толстому возникла у Мандельштама, когда тот вы¬ступил неправедным председателем товарищеского суда (май 1934 г.), на котором разбиралась история по делу ос¬корбления Мандельштамов поэтом Амиром Саргиджаном, соседом Мандельштамов по Дому Герцена. Мандельштам грозился дать пощечину Толстому, причем в распрю был вовлечен Лев Гумилев, живший в это время в Москве:
«Лева должен был подстерегать его, чтобы вовремя по¬дать сигнал Мандельштаму. Тогда Осип Эмильевич дол¬жен был возникнуть перед «графом» и дать ему пощечину. В связи с этой затеей, оба друга, старый и юный, просижи¬вали в какой-то столовке или забегаловке у Никитских во¬рот, недалеко от дома Алексея Толстого. Этот район имел и другую притягательную силу: неподалеку был Гранатный переулок, где жила Петровых. Она не служила, и, несом¬ненно, они забегали к ней в дневные часы.
Ревность и соперничество были священными атрибу¬тами страсти
