в понимании Мандельштама.
— Как это интересно! У меня было такое же с Ко¬лей, — восклицал Осип Эмильевич. У него кружилась го¬лова от разбуженных Левой воспоминаний о Николае Сте¬пановиче, когда в голодную зиму они оба домогались в Пет¬рограде любви Ольги Николаевны Арбениной…» (Г е р -ш т е й н. С. 49-50).
История с пощечиной А. Толстому — одна из мифоло¬гизированных историй бытия Мандельштама, равно как и история с вырванными у Блюмкина расстрельными ордера¬ми, которые тот подписывал, сидя в кафе. Свою версию Ахматова рассказала И. Берлину поздней осенью 1945 г.: «.. .Я спросил про Мандельштама. Она не произнесла ни слова, глаза ее наполнились слезами, и она попросила меня не говорить о нем: «После того как он дал пощечину Алек¬сею Толстому, все было кончено…». Ей нужно было неко¬торое время, чтобы успокоиться, затем совершенно другим тоном она сказала: «Алексей Толстой меня любил. Когда мы были в Ташкенте, он ходил в лиловых рубашках и любил го¬ворить о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вер¬немся из эвакуации. Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бур¬ного темперамента. Его уже нет. Он был способен на все; он был чудовищным антисемитом; он был отчаянным авантю¬ристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего «Петра Первого», потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. «Что мне делать с ними всеми старыми?». Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, — меня это коробило, — но мне нравился, хотя он и был причи¬ной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня» (В кн.: «Requiem». С. 207; Б е р -л и н И. Из очерка «Встречи с русскими писателями»).
Однако полагаем, что наиболее достоверно изложе¬ны события Федором Федоровичем Волькенштейном (1908—1985), сыном поэтессы Н.В. Крандиевской и па¬сынком А.Н. Толстого, знавшим о случившемся не с чу¬жих слов (имеются также воспоминания Е. Тагер, Н. Чу¬ковского, С. Липкина и др.). Цитируемые воспоминания Ф. Волькенштейна были в свое время изъяты из его мему¬аров, публиковавшихся под фамилией Крандиевский в жур¬нале «Звезда» (1981. № 1 и 1984. № 4).
«…Заседание товарищеского суда должно было про¬исходить в помещении столовой в Доме Герцена. Это ста¬ринный желто-белый особняк со столовой, библиотекой, бильярдной, с разными редакциями и другими писательски¬ми учреждениями, а также с небольшим писательским об¬щежитием, коммунальной кухней, в которой всегда пахло кислыми щами. Одну из комнат в этом общежитии занимал Осип Мандельштам с женой, в другой жил какой-то моло¬дой поэт, не русский. Я не помню сейчас ни его имени, ни национальности. Он вел себя довольно нагло: отказывался вернуть сорок рублей, взятых когда-то у Мандельштама взаймы. Оскорбительно вел себя по отношению к жене Ман¬дельштама. Уже много месяцев среди горячих конфорок и кастрюль с супом шла нескончаемая коммунально-кухонная писательская склока. В конце концов, Мандельштам подал на своего обидчика жалобу в товарищеский суд. Председа¬телем этого суда был почему-то назначен Толстой.
Дом Герцена находился в густом саду, отделявшем его от Тверского бульвара. В летние теплые вечера в саду рас¬ставлялись столики, зажигались разноцветные лампочки. Здесь можно было попивать пиво или есть мороженое, рас¬сматривая проходящих по бульвару.
Сейчас здесь было совсем темно. Лишь в первом эта¬же светились окна столовой. Нам навстречу выбежал мо¬лодой человек, поздоровался, помог раздеться, а затем, взяв отчима под локоток, повел его через зал и через сцену в какую-то заднюю комнату. Там в течение десяти-пятнад-цати минут Толстого инструктировали, как надо вести про¬цесс: проявить снисхождение к молодому национальному поэту, только начинающему печататься, к тому же члену партии.
Все столы в столовой (небольшой зал со сценой) были сдвинуты в угол, а стулья — расставлены перед сценой, как в театре. Мы с мамой сели в одном из первых рядов. В зале было много народу: вставали, садились, собирались группками и тихо беседовали. На нас с мамой смотрели с опаской. Все устали от полуторачасового ожидания. На¬конец, зазвонил колокольчик. Все сели.
— Суд идет!
Все встали. Толстой с папкой под мышкой поднялся на сцену и сел на приготовленное для него место. Воцари¬лась тишина. Толстой открыл заседание. Проведя ладонью по лицу, как бы снимая паутину (такой знакомый, его все¬гдашний жест!), он сказал:
— Мы будем судить диалектицки.
Все переглянулись. Раздался тихий ропот. Никто не понял, и сам председатель не знал, что это значит. Начались
Еопросы, речи, суд протекал, как ему положено. Истец, Мандельштам, нервно ходил по сцене. Обвиняемый, разва¬лясь на стуле, молчал и рассматривал публику. На его лице не было ни тени волнения. Казалось, что на сцене протекает никому пе нужная процедура. Мандельштам произнес тем¬пераментную речь. Обвиняемый молчал как истукан. Все выглядело так, как будто судили именно Мандельштама, а не молодого начинающего национального поэта.
После выступлений всех, кому это было положено, суд удалился на совещание. Довольно быстро 1олстой вернулся и объявил решение суда: суд вменил в обязанность молодо¬му поэту Еернуть Осипу Мандельштаму взятые у него со¬рок рублей. Поэт был неудовлетворен таким решением и требовал иной формулировки: вер1гуть сорок рублей, когда это будет возможно. Суд, кажется, принял эту поправку.
Народ в зале не расходился. Все были возмущены. Ожидали, что суд призовет к порядку распоясавшегося молодого поэта. Зал бурлил. Раздавались возгласы: «Бе-зобразие!», «Позор!» Не стоило созывать заседание суда, чтобы вынести постановление, что, мол, надо отдавать взя¬тые взаймы деньги.
Щупленький Мандельштам вскочил на стол и, потря¬сая маленьким кулачком, кричал, что это не «товарищес¬кий суд», что он этого так не оставит, что Толстой ему за это еще ответит. Это было похоже на выступление Камил¬ла Демулена перед Люксембургским Дворцом во время Французской революции. Атмосфера накалилась. Отчим, мама и я сочли разумным ретироваться…
На этом рассказанная здесь история не кончается. У нее есть свой эпилог…
В Ленинграде на Невском, против Казанского собора, стоит большой дом. Это бывший дом Зингера, немецкой фирмы по продаже швейных машинок. Стена украшена ве¬ликорусской красавицей в кокошнике, которая крутит ручку машинки. Теперь это Дом книги. На первом этаже располо¬жен громадный книжный магазин. На следующих этажах — различные редакции и издательства. Здесь в коридорах все¬гда можно встретить разных писателей. Однажды Толстой столкнулся в дверях лицом к лицу с Осипом Мандельшта¬мом. Мандельштам побледнел, а затем, отскочив и развер-нувшись, дал Толстому звонкую пощечину.
— Вот Вам за Ваш «товарищеский суд», — пробор¬мотал он.
Толстой схватил Мандельштама за руку.
— Что Вы делаете?! Разве Вы не понимаете, что я могу Вас у-ни-что-жить! — прошипел Толстой.
И когда спустя некоторое время Мандельштам был арестован, а затем сослан и след его утерялся, возник слух, что это дело рук Толстого. Я знал и заверяю читателя, что ни к аресту Мандельштама, ни к его дальнейшей судьбе Толстой не имел никакого отношения… Да разве мог че¬ловек произнести такую угрозу, имея в виду ее осуществ-ление?» (Волькенштейн Ф. Товарищеский суд по иску Осипа Мандельштама. С. 54—57; публикация Л.Н. Радловой; цит. по кн.: «Сохрани мою речь…»).
В этом же издании опубликованы документы, по¬влекшие за собой арест О.Э. Мандельштама 2 мая 1938 г. и гибель поэта: письмо секретаря Союза писателей СССР Владимира Петровича Ставского (наст. фам. Кирпични¬ков; 1900—1943), адресованное наркому внутренних дел Н.И. Ежову, и заключение «О стихах О. Мандельшта¬ма» литературного функционера — писателя П.Н. Пав¬ленко. Материалы, полученные Комиссией по творчес¬кому наследию репрессированных писателей при Союзе писателей СССР из КГБ СССР (публикация В. Шета-линского):
Союз Советских Писателей СССР Наркомвнудел тов. Ежову Н.И.
Сов. Секретно 16 марта 1938 г.
Уважаемый Николай Иванович!
В части писательской среды весьма нервно обсуждается вопрос об Осипе Мандельштаме!
Как известно — за похабные клеветнические стихи и анти¬советскую агитацию О. Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).
Но на деле — он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом — литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньга, делают из него «страдальца» — гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы, выступали остро.
С целью разрядить обстановку О. Мандельштаму была оказана материальная поддержка через Литфонд. Но это не ре¬шает всего вопроса о Мандельштаме.
Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, кле¬ветнических стихов о руководстве партии и всего советского на¬рода. Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихот¬ворений. Но особой ценности они не представляют — по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем).
Еще раз прошу Вас помочь решить этот вопрос об О. Ман¬дельштаме.
С коммунистическим приветом
В. Ставский
О СТИХАХ МАНДЕЛЬШТАМА
Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмо¬ванных произведений. От этого чувства не могу отделаться и те¬перь, читая его последние стихи. Они в большинстве своем холод¬ны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию, — нет темперамента, нет веры в свою страну.
Язык стихов сложен, темен и пахнет Пастернаком. (См, 4-ю строфу «Станс» стр. № 5 и даже 7-ю и 8-ю).
Едва ли можно отнести к образцам ясности и следующие строки:
«Где связанный и пригвожденный стон?
Где Прометей — скалы подспорье и пособье?
А коршун где — и желтоглазый гон
Его когтей, летящих исподлобья?» (стр. № 23).
Мне трудно писать рецензию на эти стихи. Не любя и не понимая их, я не могу оценить возможную их значительность или пригодность. Система образов, язык, метафоры, обилие флейт, арий и проч., все это кажется давно где-то прочитанным.
Относительно хороши (и лучше прочих) стихи пейзажные (стр. 21, 25, 15), хороши стихотворения: 1) «Если б меня наши враги взяли…» (стр. 33), 2) «Не мучнистой бабочкою белой…» (стр. 7) и 3) «Мир начинается, страшен и велик…» (стр. 4).
Есть хорошие строки в «Стихах о Сталине», стихотворе¬нии, проникнутом большим чувством, что выделяет его из ос¬тальных.
В целом же это стихотворение хуже своих отдельных строф. В нем много косноязычия, что неуместно в теме о Сталине.
У меня нет под руками прежних стихов Мандельштама, чтобы проверить, как далеко ушел он теперь от них, но — чи¬тая — я на память большой разницы между теми и этими не чув¬ствую, что, может быть, следует отнести уже ко мне самому, к нелюбви моей к стихам Мандельштама.
Советские ли это стихи? Да, конечно. Но только в «Сти¬хах
