Поэзии» (1922 Харьков).

Там, в Воронеже, его с не очень чистыми побужде¬ниями заставили прочесть доклад об акмеизме. Не дол¬жно быть забыто, что он сказал в 1937 году: «Я не отре-каюсь ни от живых, ни от мертвых». На вопрос, что та¬кое акмеизм, Мандельштам ответил: «Тоска по мировой культуре».

В Воронеже при Мандельштаме был Сергей Бори¬сович Рудаков, который, к сожалению, оказался совсем не таким хорошим, как мы думали. Он, очевидно, стра¬дал какой-то разновидностью мании величия, если ему казалось, что стихи пишет не Осип, а он — Рудаков. Рудаков убит на войне, и не хочется подробно описывать его поведение в Воронеже. Однако все идущее от него надо принимать с великой осторожностью.

Все, что пишет о Мандельштаме в своих бульвар¬ных мемуарах «Петербургские Зимы» Георгий Иванов, который уехал из России в самом начале 20-ых годов и зрелого Мандельштама вовсе не знал, — мелко, пусто и несущественно. Сочинение таких мемуаров — дело не¬мудреное. Не надо ни памяти, ни внимания, ни любви, ни чувства эпохи. Все годится и все приемлется с благо¬дарностью невзыскательными потребителями. Хуже, конечно, что это иногда попадает в серьезные литерату-роведческие труды. Вот что сделал Леонид Шацкий (Страховский) с Мандельштамом: у автора под рукой две-три книги достаточно «пикантных мемуаров» («Пе¬тербургские Зимы» Георгия Иванова, «Полутораглазый стрелец» Бенедикта Лившица, «Портреты Русских По¬этов» Эренбурга, 1922). Эти книги использованы пол¬ностью. Материальная часть черпается из очень раннего справочника Козмипа «Писатели Современной Эпохи», Москва, 1928. Затем из сборника Мандельштама «Сти-хотворения» (1928) извлекается стихотворение «Музы¬ка на вокзале» — даже не последнее по времени в этой книге. Оно объявляется вообще последним произведе-нием поэта. Дата смерти устанавливается произвольно 1945 (на семь лет позже действительной смерти — 27 де¬кабря 1938 г.). То, что в ряде журналов и газет печата-лись стихи Мандельштама, хотя бы великолепный цикл «Армения» в Новом Мире в 1930 г., Шацкого нисколь¬ко не интересует. Он очень развязно объявляет, что на стихотворении «Музыка на вокзале» Мандельштам кон¬чился, перестал быть поэтом, сделался жалким перевод¬чиком, опустился, бродил по кабакам и т.д. Это уже, ве-роятно, устная информация какого-нибудь парижского Георгия Иванова. И вместо трагической фигуры редкос¬тного поэта, который и в годы воронежской ссылки про-должал писать вещи неизреченной красоты и мощи, мы имеем «городского сумасшедшего», проходимца, опус¬тившееся существо. И все это в книге, вышедшей под эгидой лучшего, старейшего и т.п. Университета Амери¬ки (Гарвардского), с чем и поздравляем от всей души лучший, старейший университет Америки.

Чудак? Конечно, чудак! Он, например, выгнал мо¬лодого поэта, который пришел жаловаться, что его не печатают. Смущенный юноша спускался по лестнице, а Осип стоял на верхней площадке и кричал вслед: «А Ан¬дрея Шенье печатали? А Сафо печатали? А Иисуса Христа печатали?» С. Липкин и А. Тарковский и посей¬

Очень ему не нравилось, когда молодые женщины любили «Четки». Рассказывают, что он был как-то у Катаевых и приятно беседовал с красивой женой хозяи¬на дома. Под конец ему захотелось проверить вкус жены, и он спросил ее: «Вы любите Ахматову?» — на что та, естественно, ответила: «Я ее не читала», — после чего гость пришел в ярость, нагрубил и в бешенстве убежал. Мне он этого не рассказывал.

Зимой в 1933/34 гг.: когда я гостила у Мандельш¬тамов на Нащокинском в феврале 1934 г., меня пригла¬сили на вечер Булгаковы. Осип взволновался: «Вас хо¬тят сводить с московской литературой?» Чтобы его ус¬покоить, я неудачно сказала: «Нет, Булгаков сам изгой. Вероятно, там будет кто-нибудь из МХАТа».

Осип совсем рассердился. Он бегал по комнатам и кричал: «Как оторвать Ахматову от МХАТа?»

Однажды Надя повезла Осипа встречать меня на вокзал. Он встал рано, озяб, был не в духе. Когда я вышла из вагона, сказал мне: «Вы приехали со скоростью Анны Карениной».

час охотно повествуют, как Мандельштам ругал их юные стихи.

Артур Сергеевич Лурье, который близко знал Ман¬дельштама и который очень достойно написал об отно¬шении Осипа Мандельштама к музыке, рассказывал мне (10-е годы), что как-то шел с Мандельштамом по Нев¬скому и они встретили невероятно великолепную даму. Осип находчиво предложил своему спутнику: «Отнимем у нее все и отдадим Анне Андреевне». (Точностьможно еще проверить у Лурье.)

Комнатку (будущую кухню), где я у них жила, Осип назвал — Капище. Свою — называл Запястье (потому что в первой комнате жил Пяст). А Надю называл Ма-манаш (наша мама).

Чудак? Но совсем не в этом дело. Почему мемуа¬ристы известного склада (Шацкий, Миндлин, С. Ма¬ковский, Г. Иванов, Бен. Лившиц) так бережно и лю¬бовно собирают и хранят любые сплетни, вздор, главным образом обывательскую точку зрения на поэта, а не скло¬няют головы перед таким огромным и ни с чем не срав¬нимым событием, как явление поэта, первые же стихи которого поражают совершенством и ниоткуда не идут?

У Мандельштама нет учителя. Вот о чем стоило бы думать. Я не знаю в мировой поэзии подобного факта. Мы знаем истоки Пушкина, Блока, но кто укажет, отку¬да донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама!

В мае 1937 года Мандельштамы вернулись в Моск¬ву «к себе» в Нащокинский. Я в это время гостила у Ардовых в том же доме. Осип был уже больным, много лежал. Прочел мне свои новые стихи, но переписывать не давал никому. Много говорили о Наташе (Штемпель), с которой дружил в Воронеже. (К ней обращены два сти-хотворения: «Клейкой клятвой пахнут почки» и «К пус¬той земле невольно припадая».)

Уже год, как, все нарастая, вокруг бушевал террор. Одна из двух комнат Мандельштамов была занята чело¬веком, который писал на них ложные доносы, и скоро им стало нельзя даже показываться в этой квартире. Разре¬шения остаться в столице Осип не получил, тогда Осип говорил Наде: «Надо уметь менять профессию. Теперь мы — нищие» и «Нищим летом всегда легче».

Еще не умер ты, еще ты не один, Покуда с нищенкой-подругой Ты наслаждаешься величием равнин, И мглой, и голодом, и вьюгой.

Последнее стихотворение, которое я слышала от Осипа, — «Как по улицам Киева — Вия» (1937). Это было так. Мандельштамам было негде ночевать. Я оста¬вила их у себя (в Фонтанном Доме). Постелила Осипу на диване. Зачем-то вышла, а когда вернулась, он уже засыпал, но очнулся и прочел мне стихи. Я повторила их. Он сказал: Благодарю вас», — и заснул.

В это время в Шереметевском доме был так назы¬ваемый «Дом занимательной науки». Проходить нам надо было через это сомнительное заведение. Осип оза¬боченно спросил меня: «А может быть, есть другой за¬нимательный выход? »

В то же время мы с ним одновременно читали «Улис¬са» Джойса. Он — в хорошем немецком переводе, я — в подлиннике. Несколько раз мы принимались говорить об «Улиссе», но было уже не до книг.

Так они прожили год. Осип был уже тяжело болен, но он с непонятным упорством требовал, чтобы в Союзе писателей устроили его вечер. Вечер был даже назначен, но, по-видимому, «забыли» послать повестки, и никто не пришел. О.Э. по телефону приглашал Асеева. Тот от¬ветил: «Я иду на «Снегурочку»», — а Сельвинский, когда Мандельштам попросил у него, встретившись на бульва¬ре, денег, дал три рубля.

В последний раз я видела Мандельштама осенью 1937 года. Они — он и Надя — приехали в Ленинград дня на два. Время было апокалипсическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. У Мандельштамов не было де¬нег. Жить им было уже совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами. Я пришла, чтобы повидать¬ся с ними, не помню куда. Все было как в страшном сне. Кто-то пришедший после меня сказал, что у отца Осипа Эмильевича (у «деда») нет теплой одежды. Осип снял бывший у него под пиджаком свитер и отдал его для пе¬редачи отцу. Мой сын говорит, что ему во время след¬ствия читали показания Осипа Эмильевича о нем и обо мне и что они были безупречны. Многие ли наши совре¬менники, увы, могут сказать это о себе?

Второй раз его арестовали 2 мая 1938 года в нервном санатории около станции Черусти (в разгар ежовщины). В это время мой сын сидел на Шпалерной уже два меся-ца. О пытках все говорили громко. Надя приехала в Ле¬нинград. У нее были страшные глаза. Она сказала: «Я ус¬покоюсь только тогда, когда узнаю, что он умер».

В начале 1939 года я получила короткое письмо от московской приятельницы (Э.Г. Герштейн): «У подруж¬ки Лены (Осмеркиной) родилась девочка, а подружка Надюша овдовела», — писала она.

…Когда старик Мандельштам узнал, что Осип 1 арестован, он стал плакать и повторять…: «Ведь он та¬кой нежный» (или: «нежненький мой Ося»). Я меньше всего стремлюсь создать Мандельштаму «респекта¬бельную» биографию. Да она совсем и не нужна ему. Это был человек с душой бродяги в самом высоком смысле этого слова и poete maudit par ехсе11епсе+,что и доказала его биография. Его вечно тянул к себе юг, море, новые

+ Настоящий проклятый поэт (фр.).

места. О его исступленной влюбленности в Армению сви¬детельствует бессмертный цикл стихов 1929 года. Годами ему приходилось с утра думать, где достать денег на обед. Беречь и считать деньги он совсем не умел. Го¬ворят, что «он у всех занимал деньги». У меня, кстати сказать, он никогда не попросил ни копейки. У Срез-невской тоже.

Отметить и попытаться объяснить разницу отноше¬ния к Мандельштаму Ленинграда и Москвы. (30-ые годы.)

Деятельность салона Лили Брик.

Были поэты знаменитые при жизни (Сологуб), но 2 совершенно забытые после смерти.

Были и неизвестные при жизни (Гумилев), но став¬шие знаменитыми сразу после смерти. (Это и участь Модильяни.)

С Мандельштамом дело обстоит сложнее. Он писал для своих правнуков. И вот эти правнуки, вырос¬шие в крови, в грязи, в нужде, в неправде чистыми, ум¬ными и полными сил. Они пришли и сказали: «Вот он — не хотим никого другого».

песня…

минуя внуков к правнукам уйдет. И новый бард чужую песню сложит И как свою ее произнесет —

писал еще юношей О. Мандельштам, провидя, что случится в 60-ых годах 20 столетия.

(А были еще такие, как Вячеслав Иванов — вели¬кий мистификатор. Уехав за границу, он убедил и себя, и Других, что был знаменитым на родине.)

ОПЯТЬ ОБ О. МАНДЕЛЬШТАМЕ

(Случайно встретив в редакции) Мандельштам — 3 Федину о его «Похищении Европы»: «Это голландское какао на резиновой подошве, а резина — советская».

О. МАНДЕЛЬШТАМ

25-го октября 1917 проходил по Дворцовой площа-4 ди и видел там последний парад женщин. Одна из них крикнула с лошади даме в толпу: «Au revoir, tante Vera»*.

Когда Осип узнал, как мне плохо жить в Фонтан-5 ном Доме (вероятно, от Нади), он, прощаясь (это было на Московском вокзале), сказал мне:

«Аннушка4-, всегда помните, что мой