самых близких друзей)». Далее Лукницкий записывает: «АА пришла в («Бродячую собаку»? в «Аполлон»? — ка¬жется в «Аполлон»…) и спросила Лозинского, где Нико¬лай Степанович. Лозинский ответил: «Он с Ларисой Рей¬снер уехал». Потом, когда Николай Степанович вернулся домой и стал объяснять, что он был на заседании, оно за¬тянулось, потом еще где-то — по делу. АА сказала ему, что это не так. «Ты был с Ларисой Рейснер — мне Лозинский сказал!»» Николай Степанович очень рассердился тогда на Лозинского» (Л у к н и ц к и й, 1. С. 164).

На этот вечер Блок не пошел (см. «Записная книж¬ка»), — Ошибка памяти. Запись Блока не в записных книжках, а в дневниках. См. запись от И ноября 1911 г.: «Вчера вечером не пошел ни слушать рассказ Ясинского, ни к матери жены Кузьмина-Караваева, где собралось «Гу-милевско-Городецкое общество»» (Блок, 7. С. 86).

61 Маковский Сергей Константинович (1877— 1962) — художественный критик, поэт, организатор и ре¬дактор литературно-художественного журнала «Аполлон» (1909-1917).

Секретарем «Аполлона» М.Л. Лозинский был в 1913-1917 гг.

Лозинская Татьяна Борисовна (урожд. Шапирова; 1885—1955) — историк. Умерла в один день с мужем. Со¬хранилась запись Л.К. Чуковской: «Анна Андреевна по-трясена смертью Лозинских. Говорит о них с умилением, с гордостью.

— Величественная кончина! Завидная. Он умер, не зная, что она умирает. Что ж. Дети у них пристроены, толь¬ко внуков жаль… Какие люди!» Запись (от 6 февраля 1955 г.) снабжена пояснением Л. Чуковской: «Михаил Ле¬онидович Лозинский скончался 31 января 1955 года.; жена его, Татьяна Борисовна, убедившись, что он — накануне кончины, приняла яд. Оба они умерли в один и тот же день и в один день похоронены» (Ч у к о в с к а я, 2. С. 109).

«Марьон Делорм» — трагедию В. Гюго «Ма¬рион Делорм» Ахматова перевела в 1952 г.

«Письма Рубенса» — книга «Петр Павел Рубенс. Письма»/Пер. А.А. Ахматовой. Ред. и предисл. A.M. Эфроса (М.; A: Academia, 1933).

О шилейкинском чаромутни… — В.К. Шилейко, знаток древневавилонской культуры, ее магических аспек¬тов. Вокруг его «чаромутии» вилось столько легенд, что одну из них Г. Иванов то ли пересказал, то ли сочинил в своих ненавидимых Ахматовой «Петербургских зимах».

Приведем отрывок из новеллы «Магический опыт», по-видимому, сознательно пародирующий ситуацию, якобы приключившуюся в самом деле: «На Михайловской улице мы взяли таксомотор. Шилейко молчал. Только когда мы были на Охтинском мосту, он спросил отрывисто:

— Пушкинское «Заклинанье» помнишь?

— Еще бы.

— Ну-ка, прочти. Я начал:

О, если правда, что в ночи…

— Не так, не так, — перебил он меня. — Не так чита¬ешь. Интонация неверная. Это не обыкновенные стихи, а магические, колдовские. Пушкин сам не знал, что он на-писал. … И вот взял вдруг не умом, а силой гения, до¬говорился до последних вещей, до самой глубины глубин. Вот как это надо читать:

О, если правда, что в ночи, Когда покоятся живые И с неба лунные лучи Скользят на камни гробовые, О, если правда, что тогда Пустуют тихие могилы.

Он читал свистящим металлическим шепотом, полу¬закрыв глаза и откинув назад птичью смуглую голову. Стальные очки его поблескивали. В горле странно клоко¬тали гласные.

Явись, возлюбленная тень… —

просвистел он, как какое-то настойчивое приказание, ко¬торому нельзя не повиноваться. Мне стало не по себе.

… Дом был одноэтажный, новый. Новенькая вы¬веска: «Столярная мастерская В.П. Венникова» — весело засияла в свете автомобильных фонарей. Сам хозяин открыл нам дверь. … Вещичка-то с вами? — обратился он к Шилейке. — Позвольте сюда. Вот так, — положил он не¬большой сверток, вынутый Шилейкой из портфеля, под холст, сильно прикрутив лампу, отставил ее в дальний угол.

— Садитесь, господа, прошу покорно. Как креще¬ны? — обратился он ко мне. — Как имя то есть? Георгий — значит, Егор. Ну-с, начнем, благословясь.

Мы уселись. Хозяин посредине. Справа — я, слева — Шилейко. Накрытый холстом стол с возвышающимся бу¬горком подложенного под холст, неизвестного мне пред¬мета смутно белел перед нами. Минуту длилось сосредо¬точенное, неприятное молчание. Потом тихим, монотонным голосом, немного нараспев, столяр начал бормотать:

Стоит мать сыра земля, Бегут по земле три кобеля, Растут на земле три гриба, Идут по земле три Божьих раба, Владимир, Егор и Василий. У каждого кобеля свои дела. У каждого гриба своя нога. У каждого человека своя судьба. У Владимира, у Егора, у Василия.

… Монотонный распев перешел незаметно в свист, мягкое оканье сменилось каким-то металлическим шелес¬том. Совсем как Шилейко читал в автомобиле пушкинс¬кое «Заклинанье». «О, если правда, что в ночи…» — вспом¬нил я. Если правда, что этот мужик-столяр нашептывает сейчас какую-то таинственную сагу и.что-то непонятное, сверхъестественное сейчас произойдет. … Свистящая скороговорка помимо моей воли увлекала меня куда-то, и я не имел силы сопротивляться. Что-то мутно-липкое было в этом постепенном опутывании разума набором ритмичес¬ких свистящих слов, где, как припев, повторялись наши имена вперемежку с Богородицей, Христом, зелеными лу¬гами, морями-океанами и какими-то замысловатыми при-сказками. Несмотря на елейный смысл, неуловимый отте¬нок кощунства был во всем этом. Еще все повторялось о руке: «белой руке», «сахарной руке», «царской руке», о ко-торой тоскуют и от которой чего-то ждут Владимир, Егор и Василий.

Явись, рука, из-под бела платка Владимиру, Егору и Василию.

Вдруг совершенно отчетливо я увидел на холсте перед собой женскую руку. Это была прелестная, живая, теплая, смуглая рука. Она шевелилась и точно тянулась к чему-то, она вся просвечивала, точно сквозь нее проникало солнце. …

Шилейко вскрикнул и отшатнулся. Столяр не бормо¬тал больше. Вид у него был разбитый, изнеможденый, гла¬за мертвые, на углах рта пена.

— Что же было в пакете? — спросил я, наконец, ког¬да мы выехали с Литейного на ярко освещенный Невский.

— Как что было в пакете? Да, ведь ты не знал. Вот, смотри.

Он достал портфель и развернул газетную бумагу. В бумаге был ящик вроде сигарного со стеклянной крыш¬кой. Под стеклом желтела сморщенная, крючковатая лапка, бывшая когда-то женской рукой. Такая-то принцесса, на¬звал Шилейко. Такая-то династия. Такой-то век до Рожде¬ства Христова. Из музея. Завтра утром положу на место. Никто не узнает» (И в а н о в Г. Т. 3. С. 379—382).

62 «И отравительница Федра»… — Мандельш¬там исправил на «негодующая Федра».

Гум (Гумми) — дружеское прозвище Н.С. Гумилева.

Это они (да простит им Господь) внушили мне, что равного ему нет на свете. — Ахматова имеет в виду В.К. Шилейко.

В 20-ых годах — тяжелые осложнения в личной жизни: он полюбил молодую девушку. — Ахматова имеет в виду Оношкович-Яцыну Аду Ивановну (1897—1935), поэтессу, переводчицу. В 1920—1921 гт. занималась в сту¬дии перевода при Доме Искусств под руководством Ло¬зинского. Наиболее известные ее переводы — из Киплин¬га, Байрона, Колриджа, Гейне. Печаталась в альманахах «Новый Гиперборей» (1921), «Дракон» (1922).

М.М. Кралин комментирует строки Ахматовой: «В этом фрагменте Ахматова, вольно или сознательно, до¬пускает ряд неточностей, объяснимых, видимо, тем, что она передает историю любви М.Л. Лозинского, не зная подроб¬ностей. Молодая девушка, о которой пишет Ахматова, по¬этесса и переводчица, ученица Лозинского … Лозинс¬кий полюбил ее не в 30-х годах, а по крайней мере десятиле¬тием раньше. Уже в начале 20-х годов Оношкевич-Яцына вышла замуж за офицера флота, впоследствии контр-адми¬рала Евгения Евгеньевича Шведе (1890—1977); в 1922 г. у них родился сын Николай» (БО 2. С. 351).

…о методе перевода «Divina Commedia» —

главная работа Лозинского — перевод «Божественной ко¬медии» Данте, над которым он работал в 1939—1945 гт.

Изданный в 1945 г., этот перевод получил Сталинскую пре¬мию 1946 г.

В моей книге прозы должна быть глава о моем дорогом незабвенном друге, образце мужества и благо¬родства. — 5 января 1940 г, Ахматову вновь принимали в Союз писателей, из которого она вышла в 1929 г. в знак протеста против исключения из писательской организации Б. Пильняка и Е. Замятина после публикации за рубежом романов «Красное дерево» и «Мы». Л.К. Чуковская вспо¬минает рассказ Ахматовой об этом дне, соединяя свои сло¬ва с цитатой из самой Анны Андреевны: «…В Союз при¬нимали ее очень торжественно. За ней заехали секретарша и член правления Союза — Лозинский. Председательство¬вал Слонимский.

— Я его по привычке все еще называю Мишей. … Миша сказал, что я — среди собравшихся, и предложил приветствовать меня. Все захлопали. Я встала и поклони-лась. Потом говорил Михаил Леонидович. Он ужасные вещи говорил. Представьте себе: дружишь с человеком 30 лет — и вдруг он встает и говорит, что мои стихи будут жить, пока существует русский язык, а потом их будут со¬бирать по крупицам, как строки Катулла. Ну что это, прав¬да! Ну можно ли так! Народу было много, и все незнако¬мые» (Ч у к о в с к а я, 1. С. 65—66).

Он пригласил меня на «Валенспанскую вдову». — Пьеса Лопе де Вега (наст, имя Вега Карпьо; 1562—1635). Перевод был завершен М.Л. Лозинским к 1939 г. Пре¬мьера спектакля прошла 21 марта того же года в Ленин¬градском театре комедии в постановке и художественном оформлении Н.П. Акимова.

и4 «Собака на сене» — комедия Лопе де Вега (опубл. 1618).

О переводе «Гамлета»… — «Гамлет» переведен Ло¬зинским в 1933 г. и вошел в первый том Полного собрания сочинений Шекспира в восьми томах (М.; Л.: Academia, 1936). В 1937 г. вышел отдельным изданием с параллель¬ным текстом на русском и английском языках (Academia).

К моей Вале… относятся «тысячелетние глаза», «и с цепью маленькие руки…». — Из стихотворения М. Лозинского:

Тебе ль не петь пэан хвалебный,

Мой мудрый рок, мой друг волшебный,

Мне давший сердцем позабыть,

Что время перестало быть?

В Патмосцем сказанные годы,

Когда веков живые воды

Полынью смертной протекли.

Когда из края в край земли

Под черным ветром несвободы

Свинцовой зыбью шли народы,

Ты опоясал Город мой

Войной, и гладом, и чумой.

Ты облачил его каменья,

Порфирой дивной запустенья,

И он, как призрак, засверкал

Во льдах магических зеркал,

И ты меня, с больною кровью

К его сиянью пронизал

Последней, вещею любовью.

И нежный, и безумный яд

Впивал мой обреченный взгляд.

И я бродил по стогнам сонным, Как бы в бреду преображенным, Познав впервые благодать Внимать и видеть, помнить, ждать Тебе ль не петь пэан высокий, Мой мудрый рок, мой друг жестокий, Мне завещавший каждый день Вступать в торжественную сень, Где меркнет свет, где молкнут звуки, Чтобы, плывя над тишиной, Опять прошли передо мной На литургии древней муки. Как нерожденная гроза Тысячелетние глаза И с цепью маленькие руки, Похожие на крик разлуки.

(Дракон. Альманах стихов. Вып. I. Цех Поэтов. Пб., 1921)

Реминисценция из этого стихотворения содержится в ахматовской надписи на книге (1940 г.), подаренной Ло¬зинскому, — «из мглы магических зеркал» (отмечено Р.Д. Тименчиком. «Поэма без героя». С. 330—331).

И будет страшное к нетлению готово. — Из сти¬хотворения М. Лозинского «Так много милого, и сердцу