свое обнажив, Лишь будет печальней, дрожа в своей спальне: В душе ее мертвый останется жив.
Так сердце Комнены не знает измены, Но знает безумную жажду игры И темные муки терзающей скуки, Сковавшей забытые смертью миры.
89 «Ро щи пальм» (08) и через 10 лет «Эзбекие». — «Рощи пальм» — стихотворение из сборника «Жемчуга», написано по впечатлениям путеше¬ствия в Египет (1907):
Рощи пальм и заросли алоэ, Серебристо-матовый ручей, Небо, бесконечно голубое, Небо, золотое от лучей.
И чего еще ты хочешь, сердце? Разве счастье — сказка или ложь? Для чего ж соблазнам иноверца Ты себя покорно отдаешь?
Разве снова хочешь ты отравы, Хочешь биться в огненном бреду, Разве ты не властна жить как травы В этом упоительном саду?
«Эзбекие» — стихотворение вошло в сборник «Кос¬тер» (июль 1918). Ахматова видит в «Эзбекие» воспоми¬нания о поре юношеской любви Гумилева к ней:
ЭЗБЕКИЕ
Как странно — ровно десять лет прошло С тех пор, как я увидел Эзбекие, Большой каирский сад, луною полной Торжественно в тот вечер освещенный.
Я женщиною был тогда измучен, И ни соленый, свежий ветер моря, Ни грохот экзотических базаров, Ничто меня утешить не могло. О смерти я тогда молился Богу И сам ее приблизить был готов.
Но этот сад, он был во всем подобен Священным рощам молодого мира:
Там пальмы тонкие взносили ветви, Как девушки, к которым Бог нисходит; На холмах, словно вещие друиды, Толпились величавые платаны,
И водопад белел во мраке, точно
Встающий на дыбы единорог;
Ночные бабочки перелетали
Среди цветов, поднявшихся высоко,
Иль между звезд, — так низко были звезды,
И, помню, я воскликнул: «Выше горя
И глубже смерти — жизнь! Прими, Господь,
Обет мой вольный: что бы ни случилось,
Какие бы печали, униженья
Ни выпали на долю мне, не раньше
Задумаюсь о легкой смерти я,
Чем вновь войду такой же лунной ночью
Под пальмы и платаны Эзбекие».
Как странно — ровно десять лет прошло, И не могу не думать я о пальмах, И о платанах, и о водопаде, Во мгле белевшем, как единорог. И вдруг оглядываюсь я, заслыша В гуденьи ветра, в шуме дальней речи И в ужасающем молчаньи ночи Таинственное слово — Эзбекие.
Да, только десять лет, но хмурый странник,
Я снова должен ехать, должен видеть
Моря, и тучи, и чужие лица,
Все, что меня уже не обольщает,
Войти в тот сад и повторить обет
Или сказать, что я его исполнил
И что теперь свободен…
89 Последнее воспоминание (в «Памяти»): «Был влюблен, жег руки…» — «Помять» — стихотворение, открывающее последний сборник стихов Н. Гумилева «Ог¬ненный столп» (вышел в августе 1921 г.). Книга посвяще¬на второй жене Гумилева — А.Н. Гумилевой, однако Ах¬матова видела в стихотворении воспоминание об их любви с Гумилевым и завершение памяти о ней.
Был влюблен — жег руки… — несколько раз цитиру¬емые Ахматовой строки из допечатной редакции стихот¬ворения «Память». Одна из философских идей Гумилева о перевоплощении душ в бесконечности бытия, получившая развитие в «Памяти», использована Ахматовой в незавер¬шенной трагедии «Энума элиш. Пролог, или Сон во сне», в диалогах «Она и Голос» (см. т. 3).
ПАМЯТЬ Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака, Вот кого он взял себе в друзья, Память, Память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я. ,
И второй… любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир.
Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака.
Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году, Тот ли это или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею не тронутую грудь.
Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет: Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но все пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.
Крикну я… но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.
8 9 МашуКузьмину-Караваеву, которая его не любила… благословляет и живую и мертвую. До самого конца. — Кузъмина-Kapaeacea Мария Александ¬ровна (1888—1911), с которой Гумилев встретился в Слеп-неве — имении своей матери летом 1911 г., когда Ахматова была в Париже.
Тезка Ахматовой, Анна Андреевна Гумилева, жена бра¬та Николая Степановича — Дмитрия, писала: «В жизни Коли было много увлечений. Но самой возвышенной и глу¬бокой его любовью была любовь к Маше. Под влиянием рассказов Анны Ивановны о родовом имении Слеп-неве и о той большой старинной библиотеке, которая в цело¬сти там сохранилась, Коля захотел поехать туда, чтобы оз¬накомиться с книгами. В то время в Слепневе жила тетушка Варя — Варвара Ивановна Львова, по мужу Лампе, стар¬шая сестра Анны Ивановны. К ней зимой время от времени приезжала ее дочь Констанция Фридольфовна Кузьмина-
Караваева со своими двумя дочерьми. Приехав в имение Слепнево, поэт был приятно поражен, когда, кроме старень¬кой тетушки Вари, навстречу ему вышли две очарователь¬ные молоденькие барышни — Маша и Оля. Маша с первого взгляда произвела на поэта неизгладимое впечатление. Это была высокая тоненькая блондинка с большими грустными голубыми глазами, очень женственная. Коля должен был остаться несколько дней в Слепневе^ но оттягивал свой отъезд под всякими предлогами. Нянечка Кузьминых-Караваевых говорила: «Машенька совсем ослепила Николая Степано¬вича». Увлеченный Машей, Коля умышленно дольше, чем надо, рылся в библиотеке и в назначенный день отъезда го¬ворил, что библиотечная «.. .пыль пьянее, чем наркотик», что у него сильно разболелась голова, театрально хватался при тетушке Варе за голову, и лошадей откладывали. Барышни были очень довольны: им было веселее с молодым дядей. С Машей и Олей поэт долго засиживался по вечерам в биб¬лиотеке, что сильно возмущало нянечку Караваевых, и она часто бурно налетала на своих питомиц, но поэт нежно об¬нимал и унимал старушку, которая после говорила, что «долго сердиться на Николая Степановича нельзя, он своей нежно¬стью всех обезоруживает».
Летом вся семья Кузьминых-Караваевых и наша про¬водили время в Слепневе. Помню, Маша всегда была оде¬та с большим вкусом в нежно-лиловые платья. Она люби¬ла этот цвет, который был ей к лицу. Меня всегда умиляло, как трогательно Коля оберегал Машу. Она была слаба лег¬кими, и, когда мы ехали к соседям или кататься, поэт все¬гда просил, чтобы их коляска шла впереди, «чтобы Ма¬шенька не дышала пылью». Не раз я видел Колю сидящим у спальни Маши, когда она днем отдыхала. Он ждал ее выхода, с книгой в руках все на той же странице, и взгляд его был устремлен на дверь. Как-то раз Маша ему откро¬венно сказала, что не в праве кого-либо полюбить и свя¬зать, так как она давно больна и чувствует, что ей недолго осталось жить. Это тяжело подействовало на поэта.
…Когда она родилась, сердце В железо заковали ей И та, которую любил я, Не будет никогда моей.
Осенью, прощаясь с Машей, он ей прошептал: «Ма¬шенька, я никогда не думал, что можно так любить и грус¬тить». Они расстались, и судьба их навсегда разлучила» (Гумилева А. Николай Степанович Гумилев//Но¬вый журнал. № 46.1956. С. 107-126).
Ахматову особо возмутили слова, вложенные мемуа¬ристкой в уста Гумилева, из появившихся только через де¬сять лет в «Заблудившемся трамвае».
Публикатор книги «Николай Гумилев в воспоминани¬ях современников» В. Крейд назвал воспоминания А. Гумилевой «одним из фундаментальных вкладов в мему-арную литературу о Гумилеве». Однако Ирина Одоевцева, близко знавшая Гумилева в последний год его жизни, пи¬шет: «Г. Струве справедливо «без особого доверия» отнесся к домыслам и заключениям невестки Гумилева о любви Гу¬милева, якобы единственной настоящей его любви, к его рано умершей кузине Маше Кузьминой-Караваевой и к тому, что написанный в 20 году «Заблудившийся трамвай» относится именно к ней». «Я не знаю, — продолжает Одоевцева, — был ли влюблен Гумилев в свою кузину, он при мне вообще никогда не вспоминал о ней. Но я охотно допускаю это. Ведь Гумилев был влюблен несчетное число раз… Но рассказ о том, что «Заблудившийся трамвай» (кстати, написанный не в 20-м, а весной 21 года) относится к Маше Кузьминой-Караваевой, вполне фантастичен. Небезынтересно упомя¬нуть, что в первом варианте «Машенька» называлась «Ка¬те нькой» — и только впоследствии, в честь «Капитанской дочки», превратилась в Машеньку… Та Гуми-
лева перепутала даты второй женитьбы Гумилева и рожде¬ние его дочери Елены. Гумилев действительно вернулся в Петербург в мае и вскоре же, — по желанию Ахматовой, — произошел развод с ней. Но женился он на Анне Николаев¬не Энгельгардт не «в следующем году», а, по словам самого Гумилева, «тут же», т.е. через неделю после развода» (Ни¬колай Гумилев в воспоминаниях. С. 265).
Назвав Ахматову «чуждым элементом», вторгшимся в семью, А.А. Гумилева-Фрейганг писала: «В семье Гуми¬левых очутилось две Анны Андреевны. Я — блондинка, Анна Андреевна Ахматова — брюнетка. А.А. Ахматова была высокая, стройная, тоненькая и очень гибкая, с боль¬шими синими, грустными глазами, со смуглым цветом лица. Она держалась в стороне от семьи. Поздно вставала, яв¬лялась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столо¬вую, говорила: «Здравствуйте все!» За столом большею частью была отсутствующей, потом исчезала в свою ком¬нату, вечерами либо писала у себя, либо уезжала в Петер¬бург» (Николай Гумилев в воспоминаниях. С. 128).
В том же роде делилась воспоминаниями соседка ближнего к Слепневу имения Подобино Вера Неведомская: «Я как сейчас помню мое первое впечатление от встречи с Гумилевым и Ахматовой в их Слепневе. На веранду, где мы пили чай, Гумилев вошел из сада; на голове — феска лимонного цвета, на ногах — лиловые носки и сандалии и к этому русская рубашка. Впоследствии я поняла, что Гуми¬лев вообще любил гротеск и в жизни,
