дом — ваш…»
(Что-то в отношении ко мне другого Иосифа напо¬минает мне Мандельштама.)
Это могло быть уже перед самым концом (т.е. когда был нащокинский дом).
Мою прозу о Мандельштаме — Жирмунскому. б О. Мандельштам жил в Крыму в 1916—17 г. не только в Коктебеле, но и в Алуште у Магденко. Там в это время были Мочульский, Недоброво, Смирнов, братья Радловы, Жирмунский (1916—17 гг.), Сало-
* «До свидания, тетя Вера» (фр.).
+ Он никогда в жизни так не называл меня.
мея с Рафаловичем+, Чудовские. Судейкин и Вера Ар¬туровна отдельно, недалеко от Алушты. Это она
О. МАНДЕЛЬШТАМ
Осип в цехе (это было у Лозинского) сказал мне: 7 «У меня от Ваших стихов иногда впечатление полета. Сегодня этого не было, а должно быть. Следите, чтоб всегда было!». И другой раз: (цитата). «Эти ваши стро¬ки можно удалить из моего мозга только хирургическим путем». (О чем-то из «Четок»).
По поводу стихов Н. Бруни (в 1-ом Цехе) пришел в ярость и прорычал: [Есть] бывают такие стихи, кото¬рые воспринимаешь как личное оскорбление.
Продолжение Сказать о «Собаке». Адрес: Михайловская площадь, 5. Две зимы. Пронин прятал в диванах ре¬волюционную^ литературу. Про «Привал» ничего не знаю, не бывала. [Там] В «Собаке» бывали заезжие иностранцы — Paul Fort, Marinetti, — устраивали дис¬путы формалисты. Много музыки. Об «Изгнании из Рая»+++*. Роли. Ольга — Ева. Миклашевская —
+ Пара, из которой старый пасквилянт (Г. Иванов) мог сле¬пить богатого армянина и его хорошенькую содержанку. Оба в это вре¬мя были в Париже, и, конечно, без битья дело бы не обошлось»1″»1″, не знать, к кому относится соломка, Георгий Иванов просто не мог (это знали все), и если он называет ее хорошенькой содержанкой, ему нуж¬на маска.
++Ср.: «Ахматова, Паллада, Саломея». * Авторское примечание отсутствует.
змий. Юбилей Карсавиной. Каждый день или, вер¬нее, ночь — Маяковский в желтой кофте. Любил там читать.
Помню:
Что за супруг
Прямо вырвал из рук…
FINALE Функционируя летом, Осенью сад закрывает засов. Станция желтым билетам, Нету местов…
Послали за лейб-медиком, Лейб-медик тут как тут. Игрушечным медведиком Бежит придворный шут.
Из другой собачьей пьесы:
Ура, пошло лечение Настало облегчение
При чем-то были колики с шикарной рифмой католики.
О. Мандельштам говорил мне: «Вы, как под покров 8 людей принимаете, когда говорите с ними».
Царское в 20-х годах представляло собой нечто не-9 вообразимое. Все заборы были сожжены. Над откры¬тыми люками водопровода стояли ржавые кровати из ла-заретов 1-ой войны, улицы заросли травой, гуляли и ора¬ли петухи всех цветов и козы, которых почему-то всех звали Тамара. На воротах недавно великолепного дома гр. Стенбок-Фермора красовалась огромная вывеска:
«Случный пункт», но на Широкой так же терпко пахли по осеням дубы — свидетели моего детства. И вороны на соборных крестах кричали то же, что я слышала, идя по соборному скверу в гимназию, и статуи в царскосель¬ских парках глядели, как в 10-х годах. В оборванных и страшных фигурках я иногда узнавала царскоселов. Гос¬тиный двор был закрыт.
Все каменные циркули и лиры, — мне всю жизнь кажется, что Пушкин это про Царское сказал, и еще по¬трясающее:
В великолепный мрак чужого сада, — самая дерз¬кая строчка из когда-нибудь прочитанных или услышан¬ных мной (однако не Плохо и «священный сумрак»).
На днях, перечитывая (не открывала книгу с 1928 г.) ю «Шум времени», я сделала неожиданное открытие. Кро¬ме всего высокого и первозданного, что сделал ее автор в поэзии, он еще умудрился быть последним бытописате¬лем Петербурга. У него эти полузабытые и многократно оболганные улицы возникают во всей своей свежести 90-х — 900-ых годов. Мне скажут, что он писал всего через пять лет после революции — 1923 г., что он долго отсутствовал, а отсутствие — лучшее лекарство от заб¬вения (объяснить потом), лучший же способ забыть на¬век — это видеть ежедневно (так я забыла Фонтанный Дом, в котором прожила 35 лет). А его театр — о Ко-миссаржевской, про которую он не говорит последнего слова: королева модерна, а Савина — барыня, разомлев¬шая после Гостиного двора, а запахи Павловского вокза¬ла, которые преследуют меня всю жизнь. И все велико¬лепие военной столицы, увиденное сияющими глазами пя¬тилетнего ребенка, а чувство иудейского хаоса и недо¬умение перед человеком в шапке (за столом).
Иногда эта проза звучит как комментарий к стихам, но нигде Мандельштам не подает себя как поэта, и если не знать его стихов, не догадаешься, что эта проза поэта. Все, о чем он пишет в «Шуме времени», лежало в нем где-то очень глубоко — он никогда этого не рассказывал, брезгливо относился к мирискусническому любованию старым (и не старым Петербургом).
Кроме того, очень интересны подробности полити¬ческих манифестаций у Казанского собора, которые сви¬детельствуют об очень пристальном внимании к эти со¬бытиям и заставляют вспомнить о том, что сам Осип со¬общил для помещения в книге «Писатели современной эпохи» (цитата).
ПРИМЕЧАНИЕ К ЗАМЕТКЕ «О. МАНДЕЛЬШТАМ»
Если хотите, я подробнее опишу, как это сделано в данном случае. У Шацкого под рукой две книги дос¬таточно «пикантных» мемуаров — Г. Иванов и Эренбург. Они использованы полностью. Материальная часть чер¬пается из справочной книги Козьмина «Писатели совре¬менной эпохи» (1928). Кроме того, в сборнике «Сти-хотворения» (1928) находится последнее по времени сти-хотворение Мандельштама «Музыка на вокза¬ле». Оно объявляется вообще последним произведением поэта. Дата смерти устанавливается произвольно — 1945 г. (на семь лет позже действительной смерти). (Мандельштам умер 26 декабря* 1938.) То, что
* Так в тексте. См. также с. 48, 292. О.Э. Мандельштам умер 27 декабря 1938 г.
в ряде журналов и газет до самого его ареста (май 1934) печатались стихи Мандельштама (хотя бы велико¬лепный цикл «Армения» в «Новом мире»), Шацкого нисколько не интересует. Он объявляет, что на стихот-ворении «Музыка на вокзале» Мандельштам кончил¬ся, стал жалким переводчиком (Мандельштам почти ничего не переводил), бродил по кабакам и т.д. (Это уже, вероятно, словесная информация Георгия Иванова), и вместо трагической фигуры [замечательного] редкостного поэта, который и в годы ссылки в Воронеже продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи, мы имеем «городского сумасшедшего», проходимца, опустившее¬ся существо. И это в книге, вышедшей под эгидой луч¬шего и т.д. Университета Америки (Гарвардского). [Да будет стыдно «лучшему» университету Америки и тем, кто допустил такое скотство…
Июнь 1958.
Красная Конница]
ЛОЗИНСКИЙ
(Начало )
«Завтра день молитвы и печали»
Меня познакомила с ним Лиза Кузьмина-Ка-раваева в 1911 г. на втором собрании Цеха по-этов+ [у нее] на Манежной площади. Это была велико¬лепная квартира Лизиной матери (Пиленко), рождден-ной чуть ли не Нарышкиной. Сама Лиза жила с Ми¬тей Кузьминым-Караваевым по-студенчески. Внешне Михаил Леонидович был тогда элегант¬ным петербуржцем и восхитительным остряком, но сти¬хи были строгие, всегда высокие, свидетельствующие о напряженной духовной жизни++. Я считаю, что лучшее из написанных мне тогда стихов принадлежит ему («Не забывшая»). Дружба наша началась как-то сразу и про¬должалась до его смерти (31 января 1955 г.). Тогда же, т.е. в 10-х годах, составился некий триумвират: Ло-зинский, Гумилев и Шилейко. С Лозинским Гуми-лев играл в карты.
+ На этот вечер не пошел Блок. (См. «Записная книжка». Стр. …).
++ Это те стихи, которые обычно никто не любит. Его и не любили. «Горный ключ» успеха не имел.
Лозинский (Продолжение )
Шилейко толковал ему Библию и Талмуд. Но глав¬ное, конечно, были стихи.
Гумилев присоветовал Маковскому пригласить _Д0зинского в секретари в «Аполлон». Лучшего по¬дарка он не мог ему сделать. Бездельник и [лентяй] бол¬тун Маковский (Papa Масо или Моль в перчатках) был за своим секретарем, как за каменной стеной. Лозинс-кий прекрасно знал языки и был до преступности доб-росовестным человеком. Скоро он начал переводить, сча¬стливо угадав, к чему «ведом»+ . На этом пути он достиг великой славы и оставил образцы непревзойденного со¬вершенства. Но все это гораздо позже. Тогда же он ез¬дил с Татьяной Борисовной в оперу, постоянно бывал в «Бродячей собаке и возился с аполло-новскими делами. Это не помешало ему стать редакто¬ром нашего «Гиперборея»++ (ныне библиографичес-кая редкость) и держать корректуры моих книг. Он делал это безукоризненно, как все, что он делал+++. Я капризничала, а он ласково говорил: «Она занималась с своим секретарем и была не в духе». Это на Тучке, ког¬да мы смотрели «Четки»++++, и через много лет («Из шести книг», 1940): «Конечно, раз вы так сказали, так и будут говорить, но, может быть, лучше не портить рус-
+ См. Бенвенуто Челлини. Перевод Лозинского. ++ И даже устраивать гиперборейские пятницы в своем доме (см. По пятницам в «Гиперборее» [Цветник] Расцвет акмеистичных Роз…).
+++ А какие-то чудаки читали доклады: «Пунктуация Ахмато¬вой».
++++ «Вечер» он не смотрел.
ский язык». И я исправляла ошибку. Последняя его по¬мощь мне: чтение рукописи «Марьон Делорм». Смотрел он и мои «Письма Рубенса», для чего заходил в Фонтанный Дом после работы в Публичной библиотеке.
Во время голода Михаил Леонидович и его жена еле на ногах держались, а их дети были толстые, розовые, с опытной и тоже толстой няней. Михаил Леонидович был весь в фурункулах от недоедания…
Лозинский кончил два факультета СПБ универси¬тета (юридический для отца и филологический для себя) и был образованнее всех в Цехе. (О шилейкинс-ком чаромутии не берусь судить). Это он при мне сказал Осипу, чтобы тот исправил стих: «И отравительница Федра», потому что Федра никого не отравляла, а про¬сто была влюблена в своего пасынка. Гуму он тоже не раз поправлял мифологические и прочие оплошности*. Они были на «ты» и называли друг друга по имени-отечеству. Целовались, здороваясь и прощаясь. Пили вместе так называемый «флогистон» (дешевое разливное вино). Оба, Лозинский и Гумилев, свято верили в гени-альность третьего (Шилея) и, что уже совсем непрости¬тельно, — в его святость. Это они (да простит им Гос¬подь) внушили мне, что равного ему нет на свете. Но это уже другая тема.
В 20-ых годах — тяжелые осложнения в личной жизни: он полюбил молодую девушку. Она была пере-водчицей++ и его ученицей. Никаких подробностей я не
+ Например, Самотрасская победа — Самофракийская. + Конечно, и сама писала, и даже неплохо.
знаю, и, если бы знала, не стала бы [писать], разумеет¬ся и сообщать, но на каком-то вечере во «Всемирной диТературе» (Моховая, 36) она потребовала, что¬бы он на ней женился, оставив семью. Все кончилось тем, что Михаил Леонидович оказался в больнице4″. Она вышла замуж, по скоро умерла. Когда она умирала, он ходил в больницу — дежурил всю ночь.
Хворал он долго и страшно. В 30-ых годах его постигло страшное бедствие: разрастание гипофиза, ис¬казившее его. У него так болела голова, что он до 6-ти часов не показывался даже близким. Когда, наконец, справился с этим и с горловой чахоткой, пришла астма и убила его.
В прошлогодней телевизионной передаче
