гораз¬до раньше, когда «Распад» только вышел. Ты опоздал на двадцать лет… и все-таки тебе я рада. Нет, без шуток, хоть и тошнит, но «Распад» — очень ценю» (цит. по кн.: Ива¬нов Г. Т. 2. С. 443).

В эмиграции Г. Иванов слыл человеком безнрав¬ственным. В частности, М. Цветаева писала: «Если хо¬чешь писать быль — знай ее, если хочешь писать паск¬виль — меняй имена или жди сто лет. Не померли же мы все на самом деле» (Ц в е т а е в а М. Т. 4. С. 168).

Неоднозначно отзывался о нем и В. Яновский: «Ге¬оргий Иванов, человек интимно связанный со всякого рода бытовой мерзостью, но по-своему умница… Георгия Ива-нова, несмотря на его нравственное уродство, я считал самым умным человеком на Монпарнасе… человеком беспринципным, лишенным основных органов, которыми дурное и хорошее распознается» (Яновский B.C. Поля Елисейские. СПб., 1993. С. 197-199).

107 Познер Владимир Соломонович (1905 — 1992) — поэт, беллетрист, киносценарист, переводчик. В 1919 г. занимался в семинаре Н. Гумилева. В мае 1926 г. эмигрировал во Францию, в 1932 г. выпустил книгу очер¬ков об СССР.

Лишневская Вера Александровна (урожд. Кашниц-кая; 1894—1924?) — жена Б.К. Пронина, одного из со¬здателей и администратора артистических кабаре «Бродя¬чая собака» и «Привал комедиантов». См. «Петербургс¬кие зимы» Г. Иванова (И в а н о в Г. Т. 3. С. 47—57).

14

Впервые — «Записные книжки». С. 267. Печ. по ав¬тографу РГАЛИ (РТ 107).

1 I/O Волошин и Кузмин — враги. — В ноябре 1909 г. на Черной речке состоялась дуэль Н. Гумилева с М. Волошиным, посчитавшим, что была оскорблена Е. Дмитриева (Черубина де Габриак). Волошин вспоми¬нает: «Мы встретились с ним в мастерской Головина. … Все были уже в сборе. Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему по¬щечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И.Ф. Анненского, который го¬ворил: «Достоевский прав. Звук пощечины — действитель¬но мокрый». Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь» (мы с ним были на «ты»). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэль¬ного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?» (то есть: поняли, за что?) Он ответил: «Понял»» (Волошин М. Воспоминания о Черубине де Габри¬ак/ /Публикация А.Н. Тюрина. Новый журнал. 1983. № 151. С. 188—208. Цит. по: Николай Гумилев в воспо-минаниях. С. 146).

Отношения Гумилева с М. Кузминым испортились после того, как Гумилев в рецензии на вторую книгу стихов Кузмина «Осенние озера» назвал его поэзию «салонной по преимуществу» (Аполлон. 1912. № 8).

Надо было дать В.М. Жирмунскому. — Ахма¬това высоко ценила статью Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916) и видела в нем наиболее авторитетного из возможных авторов статей о Н. Гумилеве.

Бредовые сказки о конце препятствуют выходу Гумилева на Родине. — Ахматова имеет в виду домыс¬лы о причинах ареста Гумилева и об его участии в контрре¬волюционном заговоре: см. воспоминания Г. Струве, Оцу-па, Маковского, Одоевцевой и др. Тогда еще не было офи¬циальных сведений о сфабрикованном деле так называе¬мого заговора Таганцева (см.: Лукницкая В., Лукницкий С. Следственное дело Н.С. Гумиле-ва//Тайны ремесла. Ахматовские чтения. Вып. 2. М.: «Наследие», 1992. С. 233—259). Ахматова не без осно¬ваний считала слухи и домыслы препятствием на пути воз¬вращения Гумилева к читателю на родине.

15

Впервые — «Записные книжки». С. 267—268. Печ. по автографу РГАЛИ (РТ 107).

109 Черубииа де Габриак — под этим именем печа¬талась Елизавета Ивановна Васильева (урожд. Дмитриева; 1887—1928). Неприязнь Ахматовой к Дмитриевой, винов¬нице оскорбления, нанесенного Волошиным Гумилеву, и их дуэли усиливалась тем, что редактор «Аполлона», ОК. Маковский, предпочел стихи «таинственной инозем-* ки» Черубины де Габриак стихам И.Ф. Анненского, уже подготовленным к публикации в очередном номере журна¬ла. По убеждению Ахматовой, это и явилось причиной ско¬ропостижной смерти Анненского на пороге Павловского вокзала.

Она написала мне надрывное письмо и пламенные стихи Николаю Степановичу. — По-видимому, настроения и чувства утраченного, «надрывного письма», которое Е.И. Дмитриева-Васильева послала Ахматовой, как и ее «пламенные стихи Николаю Степановичу», близки ее «Исповеди», опубликованной в книге — Гу м и л е в Н.

Неизданное и несобранное. С. 169—177. Приводим текст «Исповеди» Черубины де Габриак:

… В первый раз я увидела Н.С. в июле 1907 г. в Париже в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет. Он был еще совсем мальчик, бледное, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голу¬бого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Н.С. читал стихи (из «Романтических Цветов»). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Ма-ленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоз¬дик, Н.С. купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада и Н.С. гово¬рил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он.

Весной уже 1909 г. в Петербурге я была в большой компа¬нии на какой-то художественной лекции в Академии Художеств; был Максимилиан Александрович Волошин, который казался тогда для меня недосягаемым идеалом во всем. Ко мне он был очень мил. На этой лекции меня познакомили с Н.С, но мы вспомнили друг друга. Это был значительный вечер «моей жиз¬ни». Мы все поехали ужинать в «Вену», мы много говорили с Н.С. — об Африке, почти в полусловах понимая друг друга, обо львах и крокодилах. Я помню, я тогда сказала очень серьезно, потому что я ведь никогда не улыбалась: «Не надо убивать кро¬кодилов». Николай Степанович отвел в сторону М.А. и спро¬сил: «Она всегда так говорит?» «Да, всегда», — ответил М.А.

Я пишу об этом подробно, потому что эта маленькая глу¬пая фраза повернула ко мне целиком Н.С. Он поехал меня про¬вожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это «встреча», и не нам ей противиться. Это была молодая, звонкая страсть. «Не смущаясь и не кроясь, я смотрю в глаза людей, я нашел себе подругу из породы лебедей», — писал Н.С; на альбоме, подаренном мне.

Мы стали часто встречаться, все. дни мы были вместе и друг для друга. Писали стихи, ездили на «Башню» и возвраща¬лись на рассвете по просыпающемуся серо-розовому городу. Много раз просил меня Н.С. выйти за него замуж, никогда не соглашалась я на это; в это время я была невестой другого, была связана жалостью к большой, непонятной мне любви. В «будни своей жизни» не хотела я вводить Н.С.

Те минуты, которые я была с ним, я ни о чем не помнила, а потом плакала у себя дома, металась, не знала. Всей моей жизни не покрывал Н.С, и еще: в нем была железная воля, желание даже в ласке подчинить, а во мне было упрямство — желание мучить. Воистину он больше любил меня, чем я его. Он знал, что я не его — невеста, видел даже моего жениха. Ревновал. Ломал мне пальцы; а потом плакал и целовал край платья. В мае мы вместе поехали в Коктебель.

Все путешествие туда я помню, как дымно-розовый закат, и мы вместе у окна вагона. Я звала его «Гумми», не любила име¬ни «Николай», а он меня, как зовут дома, «Лиля» — «имя похо¬же на серебристый колокольчик», — как говорил он.

В Коктебеле все изменилось. Здесь началось то, в чем боль¬ше всего виновата я перед Н.С.

Судьбе было угодно свести нас всех троих вместе, его, меня и М.А. — потому что самая большая моя в жизни любовь, самая недосягаемая — это был М.А. Если Н.С. был для меня цветение весны, «мальчик» (мы были ровесники, но он всегда казался мне младше), то М.А. для меня был где-то вдали, кто-то никак не могущий обратить свои взоры на меня, маленькую и молчаливую.

Была одна черта, которую я очень не любила в Н.С, — его неблагожелательное отношение к чужому творчеству; он всегда бранил, над всем смеялся, — мне хотелось, чтобы он тогда уже был «отважным корсаром», но тогда он еще не был таким.

Он писал тогда «Капитанов» — они посвящались мне. Вме¬сте каждую строчку обдумывали мы. Но он ненавидел М.А., мне это было больно, очень здесь уже неотвратимостью рока встал в самом сердце образ М.А.

То, что девочке казалось чудом, совершилось. Я узнала, что М.А. любит меня, любит уже давно; к нему я рванулась вся, от него я не скрывала ничего. Он мне грустно сказал: «Выбирай сама. Но если ты уйдешь к Гумилеву, я буду тебя презирать». Выбор был уже сделан, Н.С. все оставался для меня какой-то благоуха-ющей алой гвоздикой. Мне все казалось: хочу обоих, зачем вы¬бор! Я попросила Н.С. уехать, не сказав ему ничего. Он счел это за каприз, но уехал, а я до осени (сент.) жила лучшие дни моей жизни. Здесь родилась Черубина. Я вернулась совсем закрытая для Н.С, мучила его, смеялась над ним, а он терпел и все просил меня выйти за него замуж. А я собиралась выходить замуж за М.А. Почему я так мучила Н.С? Почему не отпускала его от себя? Это не жадность была, это была тоже любовь. Во мне есть две души, и одна из них верно любила одного, другая другого.

О, зачем они пришли и ушли в одно время! Наконец, Н.С. не выдержал, любовь ко мне уже стала переходить в ненависть. В «Аполлоне» он остановил меня и сказал: «Я прошу Вас пос¬ледний раз — выходите за меня замуж». Я сказала: «Нет!» Он побледнел: «Ну, тогда Вы узнаете меня». Это была суббота. В понедельник ко мне пришел Понтер и сказал, что Н.С на «Башне» говорил Бог знает что обо мне. Я позвала Н.С. к Ли¬дии Павловне Брюлловой, там же был и Понтер. Я спросила Н.С, говорил ли он это. Он повторил мне в лицо. Я вышла из комнаты. Он уже ненавидел меня. Через два дня М.А. ударил его, была дуэль. Через три дня я встретила его на Морской. Мы оба отвернулись друг от друга. Он ненавидел меня всю свою жизнь и бледнел при одном моем имени.

Больше я его никогда не видела.

Я не могла оставаться с М.А. В начале 1910 г. мы расста¬лись, и