в цветы под скорбные моленья, Добыча гробовых червей.

Скажите же червям, когда начнут, целуя,

Вас пожирать во тьме сырой, Что тленной красоты — навеки сберегу я И форму, и бессмертный строй.

(Пер. В. Левика)

…эти гиены, блудницы и т.д. — повторяющие¬ся в лирике Гумилева образы, олицетворяющие женское зло и коварство. «Гиена» («Над тростником медлительного Нила», 1906), блудницы — см. стихотворение «За гро¬бом» (1908): «Ты увидишь пред собой блудницу//С ост¬рыми жемчужными зубами…», «Ужас» (1907):

Я подошел, и вот мгновенный, Как зверь, в меня вцепился страх: Я встретил голову гиены На стройных девичьих ногах.

Лиру положили в лучшей зале,//А поэту выколо¬ли очи. — Из стихотворения «Под рукой уверенной по¬эта…», написанного до 23 февраля 1908 г. (автограф при письме В.Я. Брюсову; Гумилев Н. Стихотворения и поэмы. С. 593). Ахматова считала, что повторяющийся у Гумилева образ «царицы беззаконий» связан с ней:

Под рукой уверенной поэта Струны трепетали в легком звоне, Струны золотые, как браслеты Сумрачной царицы беззаконий.

Опьянили зовы сладострастья, И спешили поздние зарницы,

Но недаром звякнули запястья На руках бледнеющей царицы.

И недаром взоры заблистали: Раб делил с ней счастье этой ночи, Лиру положили в лучшей зале, А поэту выкололи очи.

См. также стихотворение «Заклинание» (1907, вош¬ло в книгу стихов «Жемчуга»):

Юный раб в пурпуровом хитоне Говорил нездешние слова, Перед ней, царицей беззаконий, Расточал рубины волшебства…

115 «Она Мэзн, ей все можно»… — Мэзи, герои¬ня романа Р. Киплинга «The light that failed», в русском переводе — «Свет погас» (1937) — о судьбе художника, пережившего трагическую любовь и погибшего в колони¬альных войнах Британии. Герой произносит фразу: «Ко¬ролева не может ошибаться».

Левберг Мария Евгеньевна (урожд. Купфер; 1894-1934) — поэтесса.

Энгельгардт Анна Николаевна (1895—1942) — дочь Николая Александровича Энгельгардта, известного литера¬тора, историка литературы, и Ларисы Михайловны Гарели-ной, первой жены К. Бальмонта. Гумилев женился на А.Н. Энгельгардт в том же августе 1918 г., когда произо¬шел развод с Ахматовой. Ей посвящен сборник стихов «Ог¬ненный столп» (1921). В апреле 1919 г. родилась Елена Ни¬колаевна Гумилева. Обе умерли в блокадном Ленинграде.

«К синей звезде» —

стихи, посвященные Дю-

буше Елене Карловне, в которую Гумилев был влюблен в свой последний приезд в Париж.

«Каталог побед» — ариозо Лепорелло из оперы «Дон Жуан» (1787, либретто Ла Понте).

20

Впервые — «Записные книжки». С. 313. Печ. по ав-

С.К. Маковский, автор книги «На Парнасе Серебряного века» (Мюнхен, 1962), включающей в себя раздел о Ни¬колае Гумилеве. Ахматова обвиняет автора в забвении или незнании фактов, изложенных в мемуарах и записанных с чужого голоса людей, как она считала, враждебных и ей, и Гумилеву, — А.А. Гумилевой, В.А. Неведомской, Л. Стра¬ховского и др.

…и вместо того, чтобы писать об участии Гумилева в «Аполлоне», о зарождении акмеизма, о поэзии «Баш¬ни»… — Ахматовой, видимо, были известны не все главы из книги С.К. Маковского «На Парнасе Серебряного века». Приводим воспоминания С.К. Маковского о созда¬нии журнала и ведущей роли Гумилева в редактировании его литературного отдела:

…Я познакомился с Гумилевым 1-го января 1909 года, на вернисаже петербургской выставки — «Салон 1909 года», уст¬роенный мной в помещении музея Первого кадетского корпуса (бывшего Меншиковского дворца). Гумилев вернулся перед тем из Парижа; проживая вместе с матерью и младшим братом Дмит¬

тографу РГАЛИ (РТ 109). 117 Сергей Констан

тстантинович. — Имеется в виду

рием в Царском, он поступил в Петербургский университет (на романо-германское отделение филологического факультета).

Он был в форме: в длинном студенческом сюртуке «в та¬лию», с высоким темно-синим воротником (по моде того време¬ни). Подтянутый, тщательно причесанный (с пробором), совсем не отвечал он обычному еще тогда типу длинноволосого «студи-озуса», но не проявлял и пошловатости «белоподкладочника». Он был нарядно независим в движениях, в манере подавать руку.

С Гумилевым сразу разговорились мы о поэзии и о проекте нового литературного журнала; от многих писателей уже слы¬шал он о моем намерении «продолжить» дягилевский «Мир Искусства». Тут же поднес он мне свои «Романтические цветы» и предложил повести к Иннокентию Анненскому. Возлагая боль¬шие надежды на помощь Анненского писательской молодежи, Гумилев отзывался восторженно об авторе «Тихих песен» (о ко¬тором, каюсь, я почти еще ничего не знал).

Гумилев стал ежедневно заходить и нравился мне все боль¬ше. Нравилась мне его спокойная горделивость, нежелание от¬кровенничать с первым встречным, чувство достоинства, кото¬рого, надо сказать, часто недостает русским. Нас сближало, не¬смотря на разницу лет, общее увлечение французами-новатора¬ми и вера в русских модернистов. Постепенно Гумилев перезна¬комил меня со своими приятелями — Алексеем Толстым (в то время он писал только стихи), с Ауслендером, Городецким… Михаила Кузмина я встречал и раньше.

Спустя немного времени, когда улеглась первая выставочная суетня, я приехал, помнится, — с целой компанией молодых лю¬дей — к тому, которого впоследствии, в «Колчане», Гумилев на¬звал «последним из царскосельских лебедей», — к Анненскому.

Со времени отставки от директорства Иннокентий Аннен-ский продолжал жить в Царском с семьей в им нанятом двух¬этажном, выкрашенном в фисташковый цвет доме с небольшим садом. Первая комната прямо из сеней, просторная проходная гостиная (невысокий потолок, книжные этажерки, угловой ди¬ван, высоченные стенные часы с маятником и сипло гремящим каждые пятнадцать минут боем) выдавала свое «казенное» про¬исхождение. В ней посетители задерживались редко, разве ка¬кое-нибудь литературное собрание. Направо была узкая темно-натая столовая и очень светлый рабочий кабинет Анненского: полка во всю длину комнаты для томиков излюбленных авторов, фотографические учебные группы около бюста Эврипида.

Напротив, перед письменным столом, в широкие окна гля¬дели из палисадника тощие березки, кусты сирени и черемухи. Выше, по винтовой лесенке, обширная библиотека Анненского продолжалась в шкафных комнатах, среди которого была одна, «заветная», куда поэт мог уйти от гомона молодых гостей. По крайней мере, так я думал, замечая иногда «исчезновение» Ин¬нокентия Федоровича и его возвращение, такое же внезапное, с лицом задумчиво-отсутствующим.

Анненский стоял в стороне от соревнования литературных школ. Не был ни с Бальмонтом, ни с Валерием Брюсовым в поис¬ках сверхчеловеческого дерзания. Он был символистом в духе французских эстетов, но не поэтом-мистиком, заразившимся от Владимира Соловьева софийной мудростью. В известной мере был он и русским парнасцем, и декадентом, и лириком, близким к Фету, Тютчеву, Константину Случевскому и автору «Кому на Руси жить хорошо». Ему пришлось многое поднять на плечи, чтобы урав¬нять русскую поэзию с «последними словами» Запада.

Анненский оказал мне решающую моральную поддержку в эти первые полгода создания «Аполлона». Я не хочу преумень¬шать роли Гумилева в этот начальный период журнала. Он не толь¬ко свел меня с Анненским, но радостно согласился во всем содей¬ствовать моей журнальной затее. Если и возникали между нами несогласия, например, о привлечении Блока в число «ближайших» сотрудников (по предложению Вячеслава Иванова), то Гумилев соглашался и с этим по-товарищески простодушно… Мы стали встречаться почти ежедневно. Завязалась моя дружба и с прияте¬лями Николая Степановича — Алешей Толстым, Ауслендером,

Городецким и остальною «молодежью», которой я раньше не встре¬чал. Уже тогда Гумилев над ними главенствовал, держал себя авто¬ритетом в области стихотворного умения, критиком непогреши¬мым. Мне нравилась его независимость и самоуверенное муже¬ство. Чувствовалась сквозь гумилевскую гордыню необыкновен¬ная его интуиция, быстрота, с какой он схватывал чужую мысль, новое для него разумение, все равно — будь то стилистическая тонкость или научное открытие, о каком прежде он ничего не знал, — тотчас усвоит и обратит в видение упрощенно-яркое и подыщет к нему слова, бьющие в цель, без обиняков.

Я прощал ему его наивную прямолинейность, так же, как и позу, потому что за мальчишеской его «простотой» проступало что-то совсем иного порядка — мука непонятности, одинокости, самоуязвленного сознания своих несовершенств физических и духовных: он был и некрасив, и неспособен к наукам, не обладал памятью, не мог научиться, как следует, ни одному языку (даже по-русски был малограмотен). И в то же время — как страстно хотел он — в жизни, в глазах почитателей, последователей и осо¬бенно женщин, быть большим, непобедимым, противоборству¬ющим житейской пошлости, жалким будням «жизни сей», чуть ли не волшебником, чудотворцем. Чувствовалось в нем и созна¬ние долга по отношению к своей стране.

Из всех моих спутников, в эти первые годы «Аполлона», Гумилев был наиболее энергичным и организующим помощни¬ком, ничуть не завистливым, благодушно-доброжелательным к «малым сим», хоть и неукоснительно строгим, когда от побла¬жек автору мог произойти ущерб поэзии. Он был принципиа¬лен, настойчиво негибок в восприятии чужого творчества и в вос¬питании собственной воли, в «победах» над встречавшимися на его пути женщинами и в любви к чему-то несказанному, что для него воплощалось в образе недосягаемо-прекрасной девушки, благословенной молодой колдуньи… И тут, в страстях Гумиле¬ва, и в его женолюбивом романтизме, начинался другой Гуми¬лев, тот, который оставил глубокий след в своей лирике, и лири¬ческих драмах, и в насыщенной волшебством Востока прозе» (М аковский С. Николай Гумилев по личным воспоми¬наниям//Николай Гумилев в воспоминаниях. С. 77—80).

21

Впервые — «Записные книжки». С. 342. Печ . по ав¬тографу РГАЛИ (РТ 110).

117 Рыбакова Ольга Иосифовна (р. 1915) — инже¬нер, дочь И.И. и Л.Я. Рыбаковых, друзей Ахматовой.

Ш. — Шкловский Виктор Борисович (1893—1984) или Шток Исидор Владимирович (1908—1980).

118 Бушен Дмитрий Дмитриевич (1893—1992) — живописец, театральный художник, график, член «Мира искусства». В 1925 г. выехал во Францию.

Своими письмами я прекратила Г. Иванова и Стра¬ховского… — По-видимому, письма Ахматовой против ме¬муаров Иванова, отрывки из которых стали появляться на Западе с середины 1920-х гг.; книги Л. Страховского нам неизвестны. Однако, возможно, под их воздействием Г. Иванов во втором издании «Петербургских зим» купи¬ровал места, вызвавшие резкую критику Ахматовой.

Хорош и отец Дмитрий… — ОК. Маковский пишет со слов Д. Кузьмина-Караваева: «Зимой того же (1912) года родился у них сын, крещен Львом. Тяжелые роды прошли ночью в одной из петербургских клиник. Был ли доволен Гумилев этим «прибавлением семейства»? От его троюрод¬ного брата Кузьмина-Караваева (в священстве отца Дмит¬рия) я слышал довольно жуткий рассказ об этой ночи. Буд¬то бы Гумилев, настаивая на своем презрении к «брачным узам», кутил до утра с троюродным братом, шатаясь по раз¬ным веселым учреждениям, ни разу не справился о жене по телефону, пил в обществе каких-то девиц. По словам отца Дмитрия, все это имело вид неумно-самолюбивой позы, было желанием не быть «как все»» (М а к о в с к и й С. Ни¬колай Гумилев по личным воспоминаниям// Новый журнал. 1964. № 77. С. 157—158. Печ. по: Николай Гумилев в вос¬поминаниях. С. 92). По-видимому, эти возмутившие Ах¬матову строки стали одним из поводов обращения B.C. Срез¬невской к этой теме в своих мемуарах: «…Не берусь оспа¬ривать, где он был в момент рождения сына; отцы обычно не присутствуют при этом, и святые отцы должны лучше меня знать, что если им удалось соблазнить своих