полными взаимного понимания и уважения. Написанный Г.В. Ада¬мовичем рассказ «Вечер у Анненского», несмотря на воль¬ную беллетризацию событий мемуаристом, передает атмос¬феру отношений Учителя с учениками: «Кабинет Анненс¬кого находился рядом с передней. Ни один голос не доле¬тал до нас, пока мы снимали пальто, приглаживали воло¬сы, медлили войти. Казалось, Анненский у себя один. Гос-ти, которых он ждал в этот вечер, и Гумилев, который дол¬жен был поэту нас представить, по-видимому, еще не при¬шли. Дверь открылась. Все уже были в сборе. Но молча¬ние продолжалось. Гумилев оглянулся и встал нам навстре¬чу. Анненский с какой-то привычной и опустошенной лю¬безностью, приветливо и небрежно, явно отсутствуя и вы¬сокомерно позволяя себе роскошь не считаться с появле¬нием новых людей, — или не понимая, что именно этим он сразу выдаст им «диплом равенства», — Анненский про¬тянул нам руку. … Гости считали, что надо что-то ска¬зать, и не находили нужных слов. Кроме того, что каждый сознавал, что лучше хотя бы для виду задуматься на не¬сколько минут и замечания свои сделать не сразу — им бу¬дет больше весу, уже повис в воздухе какой-то витиеватый комплимент, уже благосклонно щурился поэт, давая понять, что ценит, и удивлен и обезоружен глубиной анализа, — как вдруг Гумилев нетерпеливо перебил:

— Иннокентий Федорович, к кому обращены Ваши стихи?

Анненский все еще отсутственно улыбнулся.

— Вы задаете вопрос, на который сами же хотите от¬ветить…

Гумилев сказал:

— Вы правы. У меня есть своя теория на этот счет. Я спросил Вас, кому Вы пишете стихи, не зная, думали ли Вы об этом… Но мне кажется, что Вы их пишете самому себе. А еще можно писать стихи другим людям или Богу. Как письма.

Анненский внимательно смотрел на него. Он уже был с нами.

— Я никогда об этом не думал.

— Это очень важное различие… Начинается со сти¬ля, а дальше уходит в какие угодно глубины и высоты. Если себе, то, в сущности, ставишь только условные знаки, иерог¬лифы: сам все разберу и пойму, знаете, будто в записной книжке. Пожалуй, и к Богу то же самое. Не совсем, впро¬чем. Но если Вы обращаетесь к людям, Вам хочется, что¬бы Вас поняли, и тогда многим приходится жертвовать, многим из того, что лично дорого.

— А Вы, Николай Степанович, к кому обращаетесь Вы в своих стихах?

— К людям, конечно, — быстро ответил Гумилев. Анненский помолчал.

— Но можно писать стихи и к Богу… по Вашей тер¬минологии… с почтительной просьбой вернуть их обрат¬но, они всегда возвращаются, и они волшебнее тогда, чем другие… Как полагаете Вы, Анна Андреевна? — вдруг с живостью обернулся он к женщине, сидевшей вдалеке в глубоком кресле и медленно перелистывавшей какой-то старинный альбом.

Та вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Насмеш¬ливая и грустная улыбка была на лице ее. Женщина стала еще бледней, чем прежде, беспомощно подняла брови, по-правила широкий шелковый платок, упавший с плеч.

— Не знаю.

Анненский покачал головой.

— Да, да… «есть мудрость в молчании», как говорят. Но лучше ей быть в слове. И она будет…» (А д а м о -в и ч Г. Вечер у Анненского//Николай Гумилев в вос-поминаниях. С. 142—144).

Возможно, с этим некогда состоявшимся разговором в старой директорской квартире Анненского связан воз¬мущавший позже Ахматову миф, переадресованный Бло¬ку, будто бы сказавшему об Ахматовой на «башне» Вяч. Иванова: «Надо писать стихи, словно ты стоишь перед Богом, а она их пишет, словно стоит перед мужчиной».

Ахматова считала И.Ф. Анненского «Учителем» (см. стихотворение «А тот, кого Учителем считаю…»), не раз подчеркивая, «что-то стала понимать в поэзии», когда про¬чла в Брюлловском зале Русского музея переданную ей Н.С. Гумилевым корректуру «Кипарисового ларца», по¬смертно изданной книги Анненского (М., 1910).

B.C. Срезневская вспоминает: «Когда Иннокентию Федоров ичу Анненскому сказали, что брат его женится на старшей Горенко, он ответил: «Я бы женился на млад¬шей». Этот весьма ограниченный комплимент был одной из лучших драгоценностей Ани» («Десятые годы». С. 34).

Можно сказать, что Ахматову в ее долгой и трагичес¬кой жизни сопровождали три великие тени: Гумилев, Ан¬ненский, Пушкин, с ними, с их творчеством связана пока еще до конца не прочитанная многослойность ахматовской тайнописи. Среди утраченных работ, восстановить кото¬рые стремилась, но не смогла Ахматова, одно из главных мест занимает «Трагедия Анненского».

В записях П. Лукницкого от 17 января 1926 г.: «АА показывала мне сегодня свою работу о взаимоотношениях Анненского и Гумилева и о влиянии Анненского на Гуми¬лева. Работа — в виде подробнейшего плана — сделана превосходно: ни одна мелочь, ни одна деталь не ушла из внимания АА» (Л у к н и ц к и й, 2. С. 10).

Под «трагедией» Анненского Ахматова имела в виду целый комплекс событий, случайных и закономерных, со¬путствовавших крупным художникам. Она много раз вспо¬минала слова Вяч. Иванова о том, что именно ей суждено досказать «недосказанное» Анненским. Однако, не дове¬ряя Иванову, никогда не говорила об этом серьезно. Вне¬запная смерть на пороге Павловского вокзала от сердеч¬ного приступа, как считала Ахматова, вызванная поступ¬ком редактора журнала «Аполлон» ОК. Маковского, вы¬нувшего стихи Анненского из подготовленного к печати номера и заменившего их мистификаторством М. Волоши¬на и Е.И. Дмитриевой (Черубины де Габриак), — тоже лишь часть трагедии. Истинный ее масштаб Ахматова ви¬дела в непризнании при жизни поэта, который определил, по ее убеждению, звучание всей русской поэзии XX в. Собирая материалы о Гумилеве, она одновременно пыта¬лась найти все, что касается творчества Аненнского, что¬бы увековечить его память. См. запись Лукницкого от 10 декабря 1925: «Я говорил о том, как хорошо бы, если б биографию Николая Степановича писал не я, а АА. На это она мне ответила, что она даст себе другое задание — написать две-три статьи (об Анненском одну, другую о Бодлере, третью — о всех остальных поэтах, влиявших на Гумилева), и что если бы ей это удалось, она была бы впол¬не удовлетворена. «А писать о том, какие у него были ро¬маны, — пошутила АА, — подумайте, как это мне по мень¬шей мере неудобно…»

Опять говорили об Анненском, о том, какой он «высо¬кий», хороший, большой поэт. Он очень поздно начал, Ан¬ненский, и АА не жалеет, что неизвестны его ранние сти¬хи, — есть данные предполагать, что они были очень плохи¬ми. Об отношении АА к Анненскому, о том, как она его любит, чтит, ценит — говорить не приходится. И однако, АА его не переоценивает. Она знает, что у него часто бывали провалы — рядом с прекрасными вещами. АА привела в пример два-три слова. И между прочим, АА считает, что его трилистники (система расположения) — очень неудач¬ный, очень декадентский прием, и АА огорчена, что В. Кри¬вичу даже мысль в голову не пришла о том, что следует эти трилистники разбить и расположить стихотворения в хро-нологическом порядке, и только из уважения к памяти Ан¬ненского в примечаниях указать, что такое-то стихотворе¬ние было включено в такой-то трилистник. А оставив такое расположение и не сумев установить даты стихов, В. Кри¬вич совершенно лишил исследователей возможности изучать творчество Анненского (и АА привела фразу о том, что ча¬сто бывает у поэтов: чем зрелее стихи творческой жизни, тем больше увеличивается количество пэонов, и как их изу¬чать у Анненского, когда не знаешь дат стихов?).

АА говорила о том, что в 9 году взаимоотношения Гу¬милева и Анненского, несомненно, вызывали влияние как одного на другого, так и другого на первого. Так, теперь уже установлено, что в литературные круги, в «Аполлон», вооб¬ще в литераторскую деятельность втянул Анненского Гуми¬лев, что знакомству Анненского с новой поэзией сильно спо¬собствовал Гумилев…» (Л у к н и ц к и й, 1. С. 303—304).

С Осипом я говорила об Анненском не¬сколько раз. — Мандельштам рассказывал Ахматовой, «что был у Анненского, и тот, как ни странно, дал ему со¬вет переводить. 3 декабря 1911 г. на заседании «Общества ревнителей художественного слова», посвященном памяти Анненского (под председательством Вяч. Иванова), Ман-дельштам говорил об Анненском как о «поэте отливов ди-онисийского чувства» (Русская художественная летопись. 1911. № 20. С. 321). На посмертно напечатанную в 1913 г. пьесу Анненского «Фамира-Кифаред. Вакхическая дра¬ма» Мандельштам откликнулся рецензией (День. СПб., 1913. 8 октября), где отметил «чудесные ремарки, в выра¬зительности не уступающие тексту», как бы предвидя ис¬кусство ремарок Ахматовой в «Поэме без героя».

Знала ли Анненского М. Цветаева, не знаю. — М.И. Цветаева знала и часто цитировала И. Анненского. Одним из ее любимых было стихотворение «Невозможно». См., например: «Знал еще, что если бы мог, он, Пугачев, его, Гринева, так бы не любил. Что именно за эту невозмож¬ность его так и любит. Здесь во всей полноте звучит бес¬смертное анненское слово: «Но люблю я одно — невозмож¬но»» (т. 5. С. 502). См. также суждение Цветаевой об Ан¬ненском в одном из писем Пастернаку (от 14 (19?) июля 1925 г.). В ответ на его реплику: «Первым был Брюсов, Анненский не был первым», — Цветаева утверждает право поэта быть не «первым» и не «вторым», но единственным, меняя, однако, местоположение, предложенное Пастерна¬ком: «У первого есть второй. Единственный не бывает пер¬вым (Анненский, Брюсов)» (Ц в е т а е в а М.Т. 6. С. 248).

…преклонение перед Учителем в стихах и прозе Гумилева. — Первые из посвященных Анненскому стихотворений Гумилева «Семирамида — светлой памяти И.Ф. Анненского», опубликовано в журнале «Аполлон» с редакционным некрологом поэта (Аполлон. 1909. № 3). Гумилев об Анненском — см.: Гумилев Н. Письма о русской поэзии. М., 1990.

.. .Бальмонт и Брюсов сами завершили ими же на -чатое… — Ахматова размышляет о судьбах русского сим¬волизма, представителями двух поколений которого были Бальмонт и Брюсов.

…ливни, хлещущие на страницах книг Б. Пастер¬нака… — См. книги Пастернака «Поверх барьеров» (М., 1917), «Сестра моя, жизнь, «Лето 1917 года» (М.,

1922) и дР.

«Деду Лиду ладили…» — Неточная цитата из сти¬хотворения «Колокольчики» (третья часть «Песни с деко¬рациями»: «Глухая дорога. Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику свадебную историю):

Динь-динь-динь,

Дини-динн…

Дидо Ладо, Дидо Ладо,

Лиду диду ладили,

Дида Лиле ладили,

Ладили, не сладили,

Диду надосадили…»

…своегораешника («шарики»).., — Имеется в виду стихотворение «Шарики детские» из цикла «Трилистник балаганный»:

Шарики, шарики!

Шарики детские!

Деньги отецкие!

Покупайте, сударики, шарики!..

150 См. мою работу об «Евгении Онегине» и русской поэме. — По-видимому, работа не была написана. Однако к вопросу о новаторстве строфы «Евгения Онеги¬на» и ее значении в развитии жанра поэмы в русской лите¬ратуре Ахматова возвращалась не раз, с лаконичной точно¬стью сформулировав мысль в беседе с известным литерату-роведом Д. Максимовым (Звезда. 1967. № 12. С. 189).

В начале 1965 г., уже после возвращения из Сици¬лии, Ахматова дала интервью литературному критику, зна¬току поэзии, Е. Осетрову, в те