К нам подошла курсистка со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: «Александр Александрович, я не могу читать после Вас». Он с упреком в ответ: «Анна Андреевна, мы не тенора!» В это время он был уже знаменит.

Я уже два года довольно часто читала мои стихи и в Цехе поэтов, и в Академии стиха, и на башне В. Иванова, но здесь все было совершенно по-дру¬гому.

Насколько скрывает человека сцена, настолько его беспощадно обнажает [трибуна] эстрада. М.6., я тогда почувствовала это в первый раз. [Это] Трибуна — что-то вроде плахи. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно — гением этого дела был М.М. Зо-Щенко. Хорош на трибуне был и Пастернак.

Жили-были двое королевских детей

Далеко, далеко, на краю света,

И еще там был деревянный мостик…

Они любили друг друга. А почему?

Потому что вода под мостиком была глубока… (фр.)

Во-первых, меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: «Кто это?»

На этот вечер приехали и дамы. Одна из них, Ари¬адна Владимировна Тыркова (Вергежская, по второму мужу Вильяме. Мой отец за глаза называл ее — Ариад¬на Великолепная), знавшая меня с детства, сказала: «Вот Анечка для себя добилась [полно]равноправия». Тогда ли был шлиссельбуржец Морозов, который принял меня за курсистку?..

В Ташкенте Тараховская (детская писательница, сестра С. Парнок, которая надписала мне книгу:

Под крышей дома бесноватого Живет звезда моя — Ахматова,

мы жили — ул. К. Маркса, 7, общежитие московских писателей). Бывшая бестужевка вспоминала, что была на этом вечере и запомнила меня. Тогда мы думали, что никогда не увидим [тех] ни Васильевского 0стро-ва, ни тех, с кем были разлучены.

Я спросила Блока, почему он не на чествовании Вер¬харна. Поэт ответил с подкупающим прямодушием: [От¬того, что] «Там будут просить выступить, а я не умею говорить по-французски». Кажется, не там, но на каком-то литсратурном вечере Блок, послушав Северяни¬на, вернулся ко мне и сказал: «У него жирный адвокат¬ский голос».

(О Блоке). Летом 1914 г. я была у мамы в Дарни-2 це, в сосновом лесу, раскаленная жара. Там, кроме меня, жила и сестра Ия Андреевна. Она ходила в другой лес, к Подвижнику, и он, увидев ее, назвал Христовой невес¬той. («Подошла я к сосновому лесу».) Беседы с X. о

судьбах России. Нерушимая стена святой Софии и Мих;айловский монастырь — ad periculum maris, т.е. оплот борьбы с Диаволом — и хромой Ярослав в своем византийском гробу.

В начале июля поехала к себе домой, в Слепнево. Путь через Москву. С вокзала (Киевского) на вок¬зал (Николаевский на извозчике. Дремотная, пусто¬ватая и тоже еще совсем мирная Москва, как всегда, в своем, одной ей свойственном колокольном звоне, в сети крошечных древних церквушек дивных колеров и окру-женных маленькими кладбищами, полная юродивыми, поющими слепцами, монахинями, на ком-то звенят вериги, в церквах открытые гроба: «Со святыми упо-кой!»4″ В общем Москва Марины Цветаевой, кото-рую она через два года подарит мне. (Цитата.) «И я дарю тебе мой колокольный град».

В вагоне, когда подъезжаешь к Москве, неизбеж¬ный «московский» разговор о «великой» Ламановой++ (что самое интересное — говорят мужчины) и о лоша¬дях, бегах, скачках, и, конечно, о Поддубном. Говор ра¬зительно не схожий с тем, какой я привыкла слышать в Петербурге.

Извозчик везет через Кремль, (в который 20 лет нельзя будет войти). Меня, петербуржанку, поражает, что под Спасскими воротами он снимает шапку, берет ее 8 зубы и крестится. И все вместе это была предвоенная Москва 1914.

+ На закрытых складах огромные замки. Все оптово! ++ В Киеве Ася Экстер показывала последние парижские тряп-141 и клялась, что это нечто такое, что дальше некуда. «Что-то должно СлУчиться!» Это что-то не заставило себя долго ждать.

Сажусь в первый попавшийся почтовый поезд. Курю на открытой площадке. Где-то у какой-то пустой плат¬формы паровоз тормозит — бросают мешок с письмами* Перед моим изумленным взором вырастает Блок. Я от неожиданности вскрикиваю: «Александр Алексан¬дровиче» Он оглядывается и, так как он вообще был мастер тактичных вопросов, спрашивает: «С кем вы еде¬те?» Я успеваю ответить: «Одна». И еду дальше.

Сегодня, через 51 год, открываю «Записную книжку» Блока, которую мне подарил В.М. Жир¬мунский^ и под 9 июля 1914 читаю: «Мы с мамой ез¬дили осматривать санаторию за Подсолнечной. — Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде.» (Станция называлась Подсолнечная.)

На этом можно бы и кончить, но так как я, кажется, обещала доказать кому-то, что Блок считал меня по мень¬шей мере ведьмой, напомню, что в его мадригале мне (цитата), среди черновых набросков находится та¬кая строчка: «Кругом твердят — вы Демон, вы краси¬вы…» (СПб., 1913, декабрь), да и самое предполо¬жение, что воспеваемая дама «Не так проста, чтоб про¬сто убивать…», — комплимент весьма сомнительный. Его запись4- о чтении стихов «на башне» — не привожу, нет книги под рукой, а я на даче (Будка), все разъеха¬лись, и вокруг бушует одна осень.

(Отрывок из книги, которая могла бы называться «Как у меня не было романа с Блоком».)

+ Кажется (о дневнике): «Читала Ахматова. Стихи все луч¬ше. Она уже волнует меня» или что-то в этом роде. Свой роман с Бло¬ком мне подробно рассказывала Валентина Андреевна Щего-лева. Он звал ее в Испанию, когда муж сидел в Крестах. Были со мной откровенны еще две дамы: О. Судейкина и Нимфа Городецкая.

К Ламановой. Забавно, что через несколько меся¬цев, когда я оказалась в московской Боткинской больнице, со мной в палате (№ 11) лежала женщина, которая с гордостью сообщила, что ее мать была [уче¬ниц] мастерицей Ламановой.

Существует письмо матери Блока (1914?) к сестре Евгения Иванова, где она сочувственно, если не вос¬хищенно, говорит обо мне и выражает желание, чтобы у ее сына был со мною роман, но, к сожалению, ему такие женщины, как я, не нравятся. Удивительные нравы, ког¬да старые почтенные дамы подбирают любовниц своим сыновьям, причем их жертвами оказываются замуж¬ние женщины и матери двухлетних детей.

(Письмо находится в одном из московских му¬зеев — мне его читали несколько лет тому назад.)

Суб6ота

«Записная книжка» Блока дарит мелкие подарки, извлекая из бездны забвения и возвращая даты полузабытым событиям: и снова деревянный Исаакиев-ский мост, пылая, плывет к устью Невы, а я с Н.В. Не-доброво с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня даже есть дата (…)•

И снова я встречаю в театральной столовой исхуда¬лого Блока с сумасшедшими глазами, и он говорит мне: «Здесь все встречаются, как на том свете…»

(…)

А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем На Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гу-милев уже в форме), Блок в это время ходит по же-1ам мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы

+ Когда мы шли в театр, кто-то из знакомых на улице крикнул: «На блокослужение идете?»

* «У меня никогда не было испанской шали, это он испанизиро¬вал меня (строфа, шаль, роза), потому что уже тогда бредил [Кармен (декабрь 1913 г.)]» 3апись поверх правленного текста.

остались вдвоем, Коля сказал: «Неужели и его пошлют на фронт. Ведь это то же самое, что жарить соловьев». (…)

…Но последняя встреча за кулисами Большого драматического театра4″ в мае (?) 1921 года, когда его фотографировал Наппельбаум, не записана. Я была с Замятиным и еще с кем-то. Шел большой блоковский вечер (с Корнеем Чуковским). Он подошел и спросил меня: «А где испанская шаль?»*. Это последние слова, которые я слышала от него. У меня никогда не было испанской шали, это он испанизировал меня, пото¬му и выбрана строфа romanzero и фигурирует «розан в волосах».

Надеюсь, никто не подумает, что у меия в воло¬сах было столь странное украшение.

Ш-е киевское стихотворение в 1914. М.6., оно и не 14 г., но относится к этим дням:

И в Киевском храме Премудрости Бога, Упав на колени, тебе я клялась, Что будет твоею моя дорога, Где бы она ни вилась.

ЛАЙ*

И в голосе грозном софийского звона Мне слышится голос тревоги твоей.

21 сентября 1965

КОНЕЦ (О БЛОКЕ) …Мы пошли к Ремизовым передать рукописные книги Скалдина (Ольга и я). Не достучались. Через не¬сколько часов там уже была засада — они накануне бе¬жали за границу. На обратном пути во дворе Фонтан-ки, 18 встретили Тамару Персиц. Она плакала — умер Блок.

В гробу лежал человек, которого я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок. Над ним стоял сол¬дат _ старик седой, лысый с безумными глазами. Я спро¬сила: «Кто это?» — «Андрей Белый». Панихида. Ер¬шовы (соседи) рассказывали, что он от боли кричал так, что прохожие останавливались под окнами.

Хоронил его весь город, весь тогдашний Петербург или, вернее, то, что от него осталось. Справлявшие на кладбище престольный праздник туземцы непрерывно спрашивали нас: «Кого хороните?»

В церкви на заупокойной обедне было теснее, чем бывает у Пасхальной заутрени. И непрерывно все [было] происходило, как в стихах Блока. Это тогда все замети¬ли и потом часто вспоминали.

Finis

7 = •••Блок записывает, что я вместе с Дельмас и Ли¬зой Кузьминой-Караваевой измучила его телефону. Ка¬жется, я могу дать по этому поводу кое-какие показания.

позвонила. Александр Александрович со свой-СТВенн°й ему прямотой и манерой думать вслух спросил:

«Вы, наверное, звоните, потому что Ариадна Владими¬ровна Тыркова передала вам, что я сказал о вас».

Умирая от любопытства, я поехала к Ариадпе Владимировне на какой-то ее день и спросила, что сказал Блок. Но Ариадна Владимировна была неумолима. «Аничка, я никогда не говорю одним моим гостям, что о них сказали другие».

Киевский Врубель. Богородица с безумными глаза¬ми в …Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, ко мне так и не вернулась. И моя последующая жизнь была просто переходом из одного круга в другой. Только кто-то точный и внимательный наблюдал, как бы я не стала двигаться в обратном направлении, т.е. от худ¬шего к лучшему.

Мария — Монахиня (Лиза Кузьмина-Карава-з ева) пишет в своих парижских мемуарах (193…), что Блок на Башне, после того как я прочла стихи (до этого он слышал меня в Академии стиха и на первом собрании Цеха у Городецких), сказал: «Ахматова пишет стихи так, как будто на нее смотрит мужчина, а надо писать так, как будто на поэта смотрит Бог». Кро¬ме того, что подобное выступление на Башне было про¬сто немыслимо. …

Когда мы (Ольга Судейкина и я) пришли на пер-9 вую панихиду по Блоку на Офицерскую, Ершовы (Ив-ан Васильевич и его жена, жившие с Блоком в одном доме, говорили, что он так кричал от боли, что прохожие останавливались под окнами.

О Л.Д. Менделеевой я не упоминаю вовсе. Надо ! вспоминать только того, о ком можно сказать хоть что-нибудь хорошее.

ЕЩЕ О БЛОКЕ

1) Встреча