он и рос,Как равнодушно гибель несРебенку моему.После 4 сентября 1941, Ленинград; Январь, Ташкент
* * *
Птицы смерти в зените стоят.Кто идет выручать Ленинград?Не шумите вокруг – он дышит,Он живой еще, он все слышит:Как на влажном балтийском днеСыновья его стонут во сне,Как из недр его вопли: «Хлеба!» —До седьмого доходят неба…Но безжалостна эта твердь.И глядит из всех окон – смерть.28 сентября 1941, Самолет; Октябрь – ноябрь, Ташкент
Мы знаем, что ныне лежит на весахИ что совершается ныне.Час мужества пробил на наших часах,И мужество нас не покинет.Не страшно под пулями мертвыми лечь,Не горько остаться без крова, —И мы сохраним тебя, русская речь,Великое русское слово.Свободным и чистым тебя пронесем,И внукам дадим, и от плена спасемНавеки!23 февраля 1942, Ташкент
NOX
Ноченька!В звездном покрывале,В траурных маках, с бессонной совой.Доченька!Как мы тебя укрывалиСвежей садовой землей.Пусты теперь Дионисовы чаши,Заплаканы взоры любви…Это проходят над городом нашимСтрашные сестры твои.30 мая 1942, Ташкент
* * *
Щели в саду вырыты,Не горят огни.Питерские сироты,Детоньки мои!Под землей не дышится,Боль сверлит висок,Сквозь бомбежку слышитсяДетский голосок.18 апреля 1942«…И еще один облик Ахматовой – совершенно непохожий на все остальные. Она – в окаянных стенах коммунальной квартиры, где из-за дверей бесцеремонных соседей не умолкая орет патефон, часами нянчит соседских детей, угощает их лакомствами, читает им разные книжки – старшему Вальтера Скотта, младшему „Сказку о золотом петушке“. У них был сердитый отец, нередко избивавший их под пьяную руку. Услышав их отчаянные крики, Анна Андреевна спешила защитить малышей, и это удавалось ей далеко не всегда.
Уже во время войны до нее дошел слух, что один из ее питомцев погиб в ленинградской блокаде. Она посвятила ему эпитафию, которая начинается такими словами:
Постучись кулачком – я открою.Я тебе открывала всегда.Для него, для этого ребенка, ее дверь была всегда открыта».
Корней Иванович Чуковский, Из воспоминаний об Анне Ахматовой
* * *
Постучись кулачком – я открою.Я тебе открывала всегда.Я теперь за высокой горою,За пустыней, за ветром, за зноем,Но тебя не предам никогда…Твоего я не слышала стона,Хлеба ты у меня не просил.Принеси же мне веточку кленаИли просто травинок зеленых,Как ты прошлой весной приносил.Принеси же мне горсточку чистой,Нашей невской студеной воды,И с головки твоей золотистойЯ кровавые смою следы.23 апреля 1942, Ташкент
Анна Ахматова с Валей Смирновым. Ленинград. 1940 г.
В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.
Анна Ахматова, Из «Записных книжек» После недолгого пребывания в Москве Ахматова, по распоряжению Фадеева, была включена в список писателей, эвакуируемых в Чистополь; оттуда переехала через Казань в Ташкент вместе с семьей К.И. Чуковского. Дочь Чуковского Лидия Корнеевна вспоминает:
1941
5 октября 41. Чистополь
Сейчас получила телеграмму от Корнея Ивановича:
«Чистополь выехали Пастернак Федин Анна Андреевна…»
Ахматова в Чистополе! Это так же невообразимо, как Адмиралтейская игла или арка Главного штаба – в Чистополе.
Октябрь 41
Анна Андреевна стояла у ворот с кем-то, кого я не разглядела в темноте. Свет фонаря упал на ее лицо: оно было отчаянное. Словно она стоит посреди Невского и не может перейти. В чужой распахнутой шубе, в белом шерстяном платке; судорожно прижимает к груди узел.
Вот-вот упадет или закричит.
Я выхватила узел, взяла ее за руку и по доске через грязь провела к дому…
21 октября 41
Анна Андреевна расспрашивает меня о Цветаевой.
Я прочла ей то, что записала 4. IX, сразу после известия о самоубийстве.
Сегодня мы шли с Анной Андреевной вдоль Камы, я переводила ее по жердочке через ту самую лужу-океан, через которую немногим более пятидесяти дней назад помогала пройти Марине Ивановне, когда вела ее к Шнейдерам.
– Странно очень, – сказала я, – та же река, и лужа, и досточка та же. Два месяца тому назад на этом самом месте, через эту самую лужу я переводила Марину Ивановну. И говорили мы о вас. А теперь ее нету и говорим мы с вами о ней. На том же месте!
Анна Андреевна ничего не ответила, только поглядела на меня со вниманием.
Но я не пересказала ей наш тогдашний разговор. Я высказала Марине Ивановне свою радость: А. А. не здесь, не в Чистополе, не в этой, утопающей в грязи, отторгнутой от мира, чужой полутатарской деревне. «Здесь она непременно погибла бы… Здешний быт убил бы ее… Она ведь ничего не может».
«А вы думаете, я – могу?» – резко перебила меня Марина Ивановна.
28 октября 41
Эшелон Казань – Ташкент.
Анна Андреевна не отходит от окна.
– Я рада, что вижу так много России.
5 ноября 41
Эшелон с немцами Поволжья. Ему негде пристать. Теплушки: двери раздвинуты; видны дети, женщины, белье на веревках. Говорят, они уже больше месяца в пути и их никакой город не принимает.
На станциях, на перронах вповалку женщины, дети, узлы. Глаза, глаза…
Как это ни странно, но война пощадила Анну Андреевну. Ее могли «забыть» в осажденном Ленинграде, где она не выдержала бы и первой блокадной зимы: уже в сентябре у нее начались дистрофические отеки. Но ее почему-то не забыли, а по вызову А. Фадеева вывезли из города на Неве на почти последнем самолете. Могли бы отправить и во глубину Сибири, где Анна Андреевна, при ее неумении «устраиваться» и «качать права», погибла бы от холода, голода и беспросветного одиночества, как Марина Цветаева в глухой Елабуге. Однако в результате счастливого для нее стечения обстоятельств, вот уж воистину – Бог уберег! Ахматова оказалась не где-нибудь, а в Ташкенте. В воспоминаниях одного из ее собеседников сохранилось описание ее первого, на улице К. Маркса, азиатского прибежища: «В Ташкенте А. А. жила в крошечной комнатке под железной крышей в общежитии-казарме. Условия были тяжелыми. Страшно во время землетрясений, раскачивалась лампочка. Жара. В углу комнаты висели платья».
Конечно, в эвакуации жилось и ей, и большинству рядовых ташкентцев и тесно, и убого, и впроголодь, однако до смерти здесь все-таки не голодали; к тому же в столице «солнечного Узбекистана», у Ахматовой впервые за долгие годы затворничества была благодарная и профессиональная аудитория: в Ташкент эвакуировали всю столичную элиту, начиная от Алексея Толстого и Корнея Ивановича Чуковского. В Ташкент же было переведено и издательство «Советский писатель», в котором в 1943 г. у Ахматовой вышла тоненькая книжка стихов. Анна Андреевна, конечно же, верная правилу: никогда ничего не проси, – не обивала, как иные авторы, «ведомственные пороги», издатели сами нашли ее, сразу же после того, как военные стихи Анны Ахматовой стали публиковать большие центральные газеты. Ее «Мужество», напечатанное в «Известиях» (февраль 1942), побило все рекорды популярности. Воюющая Россия, даже новенькие девятнадцатилетние лейтенанты самого последнего советского призыва, без подсказки «младших политруков», отличили ее простые и человечные стихи от трескучих «казенных гимнов».
Жены преуспевающих деятелей искусств завяли в захолустном Ташкенте от бытовых трудностей, но Анна Андреевна и к существованию на грани нищеты, и к коммунальным «неудобствам» давным-давно привыкла, они ее не пугали. Конечно, при такой скученности и тесноте не обходилось без сплетен, наговоров, мелких предательств, но и этот мусор общежития был для нее не внове. Куда мучительней оказались муки совести: она – вдалеке от страданий и бед, а ее Ленинград вымирает в блокаде! Великим облегчением стала встреча на ташкентском вокзале с семьей Пунина в марте 1942 года: узнав, что ленинградский эшелон (с очередной партией эвакуированных ленинградцев) проследует в Самарканд через Ташкент, Николай Николаевич известил об этом Анну Андреевну. Весточка чудом дошла вовремя, и Анна Андреевна не пропустила транзитный состав. И это тоже был знак надежды. Однако едва она начала оживать, нагрянула новая беда. Началось, в августе (все дурное в ее судьбе начиналось в августе), с затяжного гриппа, а кончилось чуть ли не летально. Четыре месяца – между этим и тем светом! Так тяжко, долго и безнадежно Анна Андреевна еще не болела. Но поднялась и кое-как продержалась зиму. А в марте пришло долгожданное счастливое письмо из Норильска: Левушка сообщал, что срок его заключения кончился. Зная по опыту, как коротки, короче азиатской весны, отпущенные ей промежутки между бедами, Анна Андреевна вновь принялась за «Поэму без героя», пришедшую к ней в последнюю зиму перед войной – 27 декабря 1940 года.
* * *
Какая есть. Желаю вам другую.Получше. Больше счастьем не торгую,Как шарлатаны и оптовики…Пока вы мирно отдыхали в Сочи,Ко мне уже ползли такие ночи,И я такие слушала звонки!Не знатной путешественницей в креслеЯ выслушала каторжные песни,А способом узнала их иным……Над Азией – весенние туманы,И яркие до ужаса тюльпаныКовром заткали много сотен миль.О, что мне делать с этой чистотоюПрироды, с неподвижностью святою?О, что мне делать с этими людьми?Мне зрительницей быть не удавалось,И почему-то я всегда вклиняласьВ запретнейшие зоны естества.Целительница нежного недуга,Чужих мужей вернейшая подругаИ многих – безутешная вдова.Седой венец достался мне недаром,И щеки, опаленные пожаром,Уже людей пугают смуглотой.Но близится конец моей гордыне,Как той, другой – страдалице Марине, —Придется мне напиться пустотой.И ты придешь под черной епанчою,С зеленоватой страшною свечою,И не откроешь предо мной лица…Но мне недолго мучиться загадкой, —Чья там рука под белою перчаткойИ кто прислал ночного пришлеца.24 июня 1942, Ташкент
1
Я была на краю чего-то,Чему верного нет названья…Зазывающая дремота,От себя самой ускользанье…Август 1942
2
А я уже стою на подступах к чему-то,Что достается всем, но разною ценой…На этом корабле есть для меня каютаИ ветер в парусах – и страшная минутаПрощания с моей родной страной.Август 1942
В ТИФУ
Где-то ночка молодая,Звездная, морозная…Ой, худая, ой, худаяГолова тифозная.Про себя воображает,На подушке мечется,Знать не знает, знать не знает,Что во всем ответчица,Что за речкой, что за садомКляча с гробом тащится.Меня под землю не надо б,Я одна – рассказчица.Ноябрь 1942, Ташкент (в тифозном бреду)
* * *
И комната, в которой я болею,В последний раз болею на земле,Как будто упирается в аллеюВысоких белоствольных тополей.А этот первый – этот самый главный,В величии своем самодержавный.Как он заплещет, возликует он,Когда, минуя тусклое оконце,Моя душа взлетит, чтоб встретить солнце,И смертный уничтожит сон.Январь 1943, Ташкент
Т. А. Луговская. Вид на «балахану». Акварель, гуашь. 1943 г.
В крошечной комнате в доме-казарме на улице Карла Маркса Анна Андреевна и впрямь «болела в последний раз». Летом 1943 года она переехала в писательский «белый дом на улице Жуковской», где до нее жили Елена Сергеевна Булгакова и семья Владимира Луговского. Акварель сестры поэта художницы Татьяны Александровны сохранила для нас вид этого легендарного дома. Отметила новоселье и Анна Ахматова: написала «Еще одно лирическое отступление», где воспела свой новый азийский дом, в
