Возвращаемся опять к анализу наших общественных недугов. Мы выразились недавно, что «либерализм» (не либерализм вообще, а собственно тот, доктринерский, которым щеголяет некоторая часть русской печати и который мы признаем мнимым) не имеет глубоких корней в сознании даже самих наших так называемых либералов. То же самое можно сказать и про всех наших радикалов или представителей разных крайних учений. Эти доктрины у русских радикалов прививаются скорее к ощущению, чем к мысли, скорее дело вкуса, чем искреннего, глубокого убеждения. «Убеждением» обзаводятся после – вследствие страстной потребности человеческой природы (как бы кто ни мнил себя быть материалистом или позитивистом!) искать смысл личного бытия и оправдание личных действий не в себе, а вне себя и выше себя – в какой-либо бесплотной идее, хотя бы иногда ложной и вздорной… Несомненно одно: точкою отправления служит для всех глубокое историческое чувство неудовлетворенности, или взращенное историей отрицательное отношение к русской действительности. Такова, по-видимому, русская общественная (не народная) психия. Но выход из этой психии отрицательного характера еще не указан или не выработан процессом общественного сознания: самое сознание еще не свободно от многих затемняющих его, привнесенных извне умозрений или «умоначертаний», по выражению Екатерины II, – да и от многого множества других причин: вот почему между этой отрицательной психией и положительными убеждениями большею частью нет никакой логической связи. Поясним нашу мысль сравнением. В развитии смысла у младенцев бывает такой период, когда они, ощущая боль, еще не в состоянии распознать и определить местонахождение боли. Ребенок жалуется, что болит, а на вопрос: где? указывает руку, когда болит нога, или же наоборот; очень бы ошибся врач, если б последовал указаниям ребенка и стал бы, например, лечить руку, когда боль сидит в ноге! То же самое случается и у взрослых при так называемых в медицине маскированных лихорадках, когда, вместо пароксизмов, лихорадка выражается какою-либо местною болью или же когда самое седалище болезни почти не дает себя чувствовать, а наиболее ощутительно отражение боли в каком-либо постороннем органе. Этот-то посторонний орган иногда самим пациентом и плохим медиком ошибочно признается за самостоятельно больной и подвергается совершенно напрасно вспрыскиваниям и втираниям… В том именно и задача, чтобы наперед метко угадать причину недуга и источник боли, и не лечить от лихорадки, как от ревматизма, и от простых спазмов – как от завала в боку.
Но не эта ли именно беда происходит и с нашим общественным недугом? Не в том ли же положении, как младенцы, еще не умеющие определить местонахождение боли, или как взрослые в случаях нами вышеупомянутых – большая часть нашей молодежи? Болит-то болит – это верно! Но что именно, как и где болит – это они распознать не умеют или объясняют совершенно ошибочно, так что могут как раз ввести в опасную ошибку и самого врача. Вот факт, взятый из жизни, в котором всего ярче отражается это неправильное отношение больных к своей боли. В самом начале шестидесятых годов, когда мы издавали «День» и время было смутное, внезапно пущена была в умственный оборот между юношами идея федерализма. В ту пору вольнодумствующая молодежь еще не чуждалась общения со старшими, и к нам приходили не раз юные представители разных федералистских групп – может быть в надежде склонить редактора на свою сторону, может быть и с целью проверить себя самих. Так однажды явилось к нам несколько учащихся юношей, кажется студентов, которые, после разных разговоров на тему о «невыносимой современности» и вообще о «гражданской скорби», прочли свой мемуар или записку о необходимости… чего бы вы думали, читатель? – отделить от Российской империи Смоленскую губернию и, кое-что к ней прибавив, образовать автономное Смоленское княжество! Документ этот, вероятно, и до сих пор хранится в бумагах газеты «День»… Так вот чем они думали утолить свою «гражданскую скорбь»!.. Положим, что современность во многом и многом сочувствия не заслуживала, но спрашивается: какая же логическая связь между язвами современности и образованием Смоленского княжества? Какая органическая мучительная потребность побудила этих юношей искать выделения из России Смоленской губернии? Не помним, были ли они даже смольняне родом, но если бы и так, нельзя же ведь предположить, чтоб они действительно были одушевлены каким-то особым смоленским патриотизмом, чтобы в них билось дорогобужское или вяземское сердце, чтоб это требование вылилось непосредственно не из русской, а из сычевской или сжатской души?..
Что сталось с этими молодыми наивными людьми, нам неизвестно; может быть их образумил невольный взрыв веселого смеха, встретивший их заявление, а может быть – кто знает? – им пришлось впоследствии и пострадать за свои «сепаратистические убеждения», или же, в дальнейшем развитии своего оппозиционного направления, достигнуть «степеней известных», высших, то есть угодить в террористы, динамитисты, а затем и в Сибирь!.. Очевидно однако, что обвинять их серьезно в сепаратистических замыслах было бы смешно; что зло и опасность заключались вовсе не в забавной мечте о Смоленском княжестве и не в доктрине федерализма, а в том, что порождает способность к такой неосмысленной мечтательности… Нам возразят может быть, что рассказанный сейчас случай совсем исключительный, карикатурный и не может служить удобною данною для правильного диагноза. Но карикатура не более как преувеличенная до комизма истина и всегда, напротив, помогает ее уразумению, особенно карикатура не произвольная, а так сказать бессознательная карикатура самого факта. Мы с своей стороны имели тогда же неоднократную возможность проверить значение этой карикатуры: нас посетила, вскоре за смольнянами, и другая группа молодых людей, также с письменным требованием особой, административно и политически самостоятельной, хотя и на федеративном начале, организации «Заволжского края»! Это отделение «Заволжского края» представлялось в то время молодым людям истиною общепризнанною, чем-то вроде общего места, locus topicus, о котором порядочные люди уже и не спорят; такому мнению о «Заволжском крае» (которого, впрочем, точные границы и не определялись) особенно способствовала модная в то время разработка в литературе легенды о Стеньке Разине. Скажут: невинный вздор, пустяки, безвредное увлечение, свойственное юности!.. Конечно, вздор, пустяки, до которых полиции собственно не должно быть никакого дела, но педагогии до них дело, и большое. Студентам университета такой детский вздор уж совсем не под стать, да и вовсе не пустяки, когда вместо серьезного занятия наукою головы начиняются подобною дурью, на нее тратятся и силы, и время, из-за нее гибнет, может быть, столько молодых жизней!
Опыт свидетельствует, что эта дурь федерализма только уготовляла почву для дури более серьезного и опасного свойства. Едва ли даже точкою отправления для такой федералистической тенденции можно предположить здесь безотчетное, но впрочем понятное и законное стремление к административной децентрализации, которое, без сомнения, лежит в первоначальной основе «украйнофильства». Тем не менее и это «украйнофильство», благодаря федеративной доктрине, не далеко бы ушло от безвредно-бессмысленных фантазий о Смоленском княжестве и Заволжском крае, если бы помощь и руководство поляков не придали ему особенного значения и размеров. К нам и в то время, чуть ли не в один день с юношами, болеющими о независимости Смоленской губернии, являлись и «хлопоманы» в нарочито широких шароварах, в высоких сапогах, – конечно разговаривавшие между собою не иначе как по-русски, так как на малорусском наречии они кроме двух-трех стихов Шевченко, да простонародного восклицания «эге!» ничего почти и не знали. Прошло двадцать лет. «Украйнофильство» умнее не стало, а все то, что в нем теперь есть серьезного в политическом смысле – ничего общего с украйнофильством в смысле любви к родине (вполне естественной, вполне законной) не имеет и привнесено польскою интригою.
Об этом явлении стоит сказать несколько слов. Ни г. Драгоманов, ни г. Кулиш – корифеи и в некотором роде, если не кровь проливавшие, то герои «украйнофильства», изгнанники его ради – не только не опровергают, но напротив, своим примером именно подтверждают справедливость нашего мнения, что даже и это учение или направление, как и прочие волнующие нашу молодежь доктрины, не коренится глубоко в мысли, лишено настоящего органического происхождения. Любовь к родине предполагает нравственное и духовное сродство с ее народностью, – не только с этнографическими особенностями, но и с нравственным, духовным складом своего народа, с его радостью и скорбью, с его стремлениями, идеалами, с его историческим подвигом. Мы вполне допускаем возможность увлечения историческим прошлым Малороссии, отстоявшей упорною, доблестною, мучительною борьбою политическую независимость этой части общего русского отечества (намеченного на скрижалях истории еще с IX века!) от господства Польши и целость общерусского вероисповедания от латинско-иезуитского ига. Мы понимаем, что поэтический образ казака, доселе любимый в народе и воспроизведенный в тысячах чудных песней, способен вызывать живую симпатию в молодом сердце. Мы не станем даже слишком уж строго винить юного энтузиаста, если он забудет на время, что Малороссия сознательно, единодушно «повалила за царя восточного, православного» и исполнила свое историческое призвание – восстановив единство всей русской земли и возвратив русскому народу отторгнутую от него иноплеменниками русскую государственную и церковную колыбель; что казачество, совершив свою историческую миссию, как всякое пережившее себя явление, стало разлагаться само собою, во вред стране, гораздо ранее формального его уничтожения, и что восстановление казачества уж никоим образом не ладило бы ни с какими «либеральными», «гуманными» и вообще «культурными» идеями нашего века! Все-таки подобное увлечение, как бы ни было оно несообразно с правдой действительности, имело бы национально-историческую основу. Но в современном «украйнофильстве» даже и такого увлечения нет: оно стало в совершенное противоречие не только с требованиями настоящей поры, но и с самими дорогими историческими заветами своего народа. Г. Кулиш – тот прямо-таки оплевал все, что для «украйнофильства» было когда-то точкою отправления и оправданием. Он насмеялся, наругался над казаком, над всем мученическим житием Украины, над ее геройскою защитою своей православной веры и независимости, над всем ее историческим подвигом. Мало того: он призывает ее, Украину, в своей «Крашанке», принести покаяние, не только задним числом пред польскими панами-мучителями и отцами иезуитами-гонителями прошлых веков, но теперь, сейчас же, пред таковыми же панами и иезуитами современной поры, – пред теми самыми, что в настоящий, текущий миг так нахально угнетают русский народ в Галиции, так явно, непрестанно замышляют зло на Россию и порабощение Украины! Г. Кулиш, по свойству своего личного характера, только ведь несколько пересолил, слишком шибко домчался до крайнего логического вывода, к которому неизбежно должны мало-помалу дойти все «украйнофилы», но которого они до сих пор отчасти искренно еще не сознавали, отчасти же не хотели видеть… Нельзя не поблагодарить г. Кулиша
