за услугу, им оказанную. Авось-либо его пример образумит «украйнофилов», доказав им, что все они, даже самые добросовестные из них, в сущности работают лишь в руку врагов русской земли вообще и Украины в частности, то есть работают для утверждения над южно-руссами польского властительства: следовательно, идут наперекор всем их историческим преданиям и стремлениям, суть не более, как враги и предатели Малорусского племени и жалкие пешки в руках поляков. Эта бессознательность, конечно, не делает чести их умственной зоркости, но она одна только и может служить им оправданием. Вернее сказать: могла, потому что закрывать далее глаза, после примера гг. Кулиша и Драгоманова, неприлично. Последний, хотя и не заходит так далеко в своем поклонении полякам, как г. Кулиш, однако ж упорно навязывается полякам с южнорусской дружбой, несмотря на их весьма откровенные властолюбивые притязания, и предлагает малоруссам заменить русскую азбуку… латинским алфавитом!
Надо надеяться, что он, для вящего упрочения федеративного союза Украины с поляками, вскоре перепишется, – предложит и «украйнофилам» переписаться… в латинство, так как поляки на меньшем не помирятся! Этого ли хотят «украйнофилы» Киева, Харькова и вообще в пределах России? Конечно нет, скажут они. Однако ж, куда идут они по своей наклонной плоскости? Как отнеслись они к последнему наглому процессу над русскими в Галиции? На чьей стороне было их сочувствие? На стороне утеснителей поляков. На кого обрушился их гнев? На утесненных, – зачем-де они исповедуют всецелость и единство русского народа, добытое тяжким общим историческим трудом малоруссов и великоруссов! Зачем-де они стремятся удержать за малоруссами их законное достояние – прекрасный литературный общерусский язык, созданный столько же усилиями малорусских, сколько и усилиями великорусских писателей, – язык, которого хотели бы лишить малоруссов «украйнофилы» при содействии и покровительстве мнимо-либеральных органов нашей печати! Конечно, всякие попытки перевести, то есть передать не только полнозвучные строфы Пушкина, Лермонтова, но и драмы Шекспира, говором крестьян из-под Гадяча и Хорола так же забавны и дики, как если бы, например, фразу «Это делает вам честь, милостивый государь» перевести: «Исполать тебе, добрый молодец!» – а потому и совершенно безвредны!.. Слава Богу, кажется, теперь правительство уже перестало преследовать эти весьма неумные, но безвредные шалости. Впрочем говорят, будто недавно последовало в Киеве глубокомысленное распоряжение: не давать несчастным «украйнофилам» путаться между алфавитами Кулиша, Максимовича, Драгоманова, а установить казенную малорусскую фонетику! Вот откуда пришла им помощь, – этого только недоставало!!
Мы распространились об «украйнофильстве» больше, нежели предполагали, но это потому, что о нем в «Руси» было говорено до сих пор очень мало; да к тому же оно очень наглядно подтверждает нашу мысль, что ощущения и инстинктивные стремления, живущие в русском обществе, редко состоят в логической связи с формулами, в которые облекаются, и что господствующие у нас модные доктрины почти совсем лишены корней в общественном сознании. Так, достойная сочувствия любовь украинцев к своей поэтической родине, вместе с естественным и законным протестом против бюрократической централизации (общим и всей русской провинции), слагаясь в систему – стало «украйнофильством», а «украйно-фильство», примкнув к федеративной доктрине, в сущности переродилось или перерождается в полонофильство, следовательно, в направление, прямо враждебное украинскому русскому народу, его гражданской и религиозной независимости, враждебное даже его литературному, общему с великорусским народом языку!
Но стремления федеративные, возразят нам, стоят особняком от высших либеральных и социальных идеалов большинства молодежи. Обратимся и к этим последним, хотя заметим мимоходом, что каждый «либерал» почитает себя обязанным, даже не очень углубляясь в вопрос, сочувствовать расщеплению России или принципу «федерации»!.. Главное – не углубляясь: в этом вся и сила нашего «либерализма», сила – в легкомыслии! В этом, однако же, и своего рода опасность: для легкомыслия все слишком легко… Затем, обращаясь к социальным идеалам и чаяниям наших молодых людей, принадлежащих или наклонных принадлежать к партии революционной, мы не найдем здесь не только какого-либо выработанного плана социального переворота в России, но даже хоть сколько-нибудь ясного представления о социальных благах, коими желали бы они его наделить – ценою даже самопожертвований и убийств! Во время оно, нам случилось быть в переписке с некоторыми студентами, сильно бушевавшими в своем муравейнике по поводу волнения крестьян в соседнем уезде при введении в действие уставной грамоты. На наш вопрос они с благородною откровенностью сознались, что никогда в Положение о крестьянах 19 февраля 1861 г. не заглядывали, – на чьей стороне правда в споре достоверно не знают, да и вопроса себе даже не задавали – должен ли быть исполнен закон или нет, и если не должен, то каким бы узаконением его заменить? Точно то же можно сказать и обо всех так называемых «социало-демократах» или «социало-демократо-революционерах». Никто из них даже и понятия не имеет о настоящем поземельном устройстве русских крестьян, о настоящих их податных нуждах и еще менее о том, что им действительно на потребу; с социальною статистикой России они вовсе не знакомы, да и не ощущают надобности ее изучать, довольствуясь иностранными популярными учебниками социализма; вечно скорбя о русском народе, содержания народной скорби не ведают, да и ведать не хотят! Они повторяют избитые до пошлости возгласы против господства капитала, – и что всего забавнее – не они одни, революционеры: точно также ораторствуют у нас или играют в социалистов нередко сами капиталисты, конечно не старые, – даже из купеческого звания, даже журналы издают! То что на западе Европы имеет серьезную, историческую основу, что составляет не поддельную, а настоящую, жгучую боль общественного организма, – в переложении на наш быт и нравы теряет свою жизненную правду и является уже отвлеченною доктриною или просто нескладицей: невозможно же западною местного скорбью скорбеть ни о русском крестьянине, ни о русском рабочем!..
Таким образом, русский социалист-радикал-революционер даже не знает того зла, против которого ратует, даже не знает предмета своей скорби, ни даже своего настоящего врага. И при всем том он нисколько не лицемерен; он способен, пожалуй, принять мученичество из-за фразы, из-за чего-то, чего он даже и в формулу-то уловить не может… Таковы люди преступного действия во имя положительных теорий! Но и наш, не преступный и не действующий, только рисующийся серьезным, так называемый либерализм, точно так же смутен в области сознания. Он по совести не ведает, чего хотеть. Чего-то он хочет, хочет лучшего, но это вожделение инстинктивное, которому он точно не может отыскать надлежащего «самобытного» выражения и, враждуя, по принципу, с национальною самобытностью, он хватается за готовые теории и формулы, хватается с отчаянием, готов чуть не голову положить за доктрины, которым, в глубинах своей русской природы, даже и не очень-то верит. Это относится к самым миролюбивым и честным представителям газетного либерализма. Хотят они конституции? Но на вопрос: какой именно, затруднятся отвечать, чувствуя нелепость рекомендовать России конституцию английскую или бельгийскую, и промолвят: «Надо сочинить новую». При дальнейшем разъяснении современных условий России, они без особенного труда согласятся на «представительство совещательное»; затем, при указании на обветшание формы парламентаризма в Европе и на обличаемые уже и теперь, особенно социалистами, ее недостатки, – они кончат неопределенным: «Ну, что-нибудь эдакое», и сведут свои требования к двум-трем – самым простым и умеренным. Но тем не менее они всегда предпочитают окружать себя туманом какого-нибудь доктринерского изма, спутывая самих себя, вредя делу, сбивая с толку само правительство.
Наши анархисты являются, по-видимому, людьми самыми убежденными. Но это только по-видимому. В сущности анархизм свидетельствует об отсутствии всякого убеждения и избавляет от всякой мыслительной, головоломной работы. Как известно, между анархистами на первом плане во всей Европе стоят наши, русские, и это именно потому, что они всех пустопорожнее, что им в себе самих ни с какими особенными, заветными, так сказать, органическими убеждениями бороться и считаться не приходится. В тщетной погоне за «убеждениями» или дознав в самом деле тщету и бескорненность разных, поочередно им извне в себя насаждаемых доктрин и формул, наш анархист наконец выбрасывает их все из себя вон и, отказываясь от дальнейшего напряжения отвлеченной мысли, возвращается снова из абстракта к реальной жизни с такого рода решением: «Настоящее представляется мне скверным, в чем именно оно скверно и как его исправить, не знаю и трудить свой мозг над этой задачей не хочу; лучше все рушить, задать переполоху, а там будь что будет!». Так рассуждают наши «террористы», люди, наиболее чуждые каких-либо идеалистических стремлений, люди самого жидкого смысла, но крепкого духа, избравшие себе сравнительно самый легкий и заманчивый жребий – легкий потому, что не требует умственного труда, изучения, исследования (требуется только заглушить совесть), и в то же время заманчивый, как удалая игра в опасность, как возможность получить значение тайной политической силы, тягающейся с могущественными государствами. Тут ни о принципах, ни о теориях, ни об «убеждениях» в настоящем смысле – не может быть речи, да и не об анархистах наше слово: здесь уже вступает в свои права полиция.
Мы же возвращаемся к своему основному положению, что все доктрины либеральные, радикальные, нигилистические не имеют как доктрины никаких корней в общественном сознании, лишены всякой органической связи с нашим общественным строем, всякой исторической почвы. В сущности, они не заслуживают и опровержения, и вообще не представляют положительной опасности. Все это не более, как пена взбаламученной мысли; не более значения представляют и те революционные призраки или подобия, на которые указывают некоторые встревоженные умы. Ничего схожего с элементами французской революции у нас не имеется. У нас не было ни борьбы завоеванных и обезземеленных с завоевателями и феодальными владельцами, ни состязания с последними городских общин, а потому не может быть ни той окончательной, последней битвы на жизнь и смерть между общинами и феодализмом, между средним сословием (tiers-etat) и аристократией, которая именно и называется революцией 1789 года. Никаких привилегий ни у кого отнимать у нас, в России, уже не приходится; ни с кем равноправности добиваться de jure нет надобности; в социальном своем устройстве мы во многих отношениях даже опередили Европу. В этом смысле, в смысле подобия французской революции, нам нечего и некого опасаться, и правительственная власть обладает у нас всеми условиями действительной силы.
Но если в этом смысле нам нечего опасаться, значит ли, чтоб не представлялось опасности в другом смысле, – значит ли это, что у нас все здорово и обстоит благополучно?
Нет, вовсе не здорово, вовсе не обстоит благополучно, и опасность есть, только совсем иного характера. Нигилизм со всеми пристегнутыми к нему измами, как
