Почти девятнадцать веков прошло с той поры, как «воссиял мирови свет разума»; тысячу восемьсот шестьдесят четвертую годовщину празднуют христиане рождества Богочеловека, — заповедь новую давшего людям «да любят друг друга»; и в эти-то самые дни, когда церкви полны молящихся и весь христианский мир с радостным ликованием преклоняется пред «Солнцем Правды» и бесконечною благостью, наверное, в этом христианском мире, где-нибудь и кого-нибудь — и во всяком случае христиане христиан — казнят, расстреливают, обезглавливают или вешают! За примером и доказательствами ходить недалеко. В Калабрии и Абруццах и вообще в Неаполитанском бывшем королевстве казнено «чрез повешение», если верить газетным известиям, в одном нынешнем году, пять тысяч человек, и казни продолжаются безостановочно. Да, мужественные читатели, и особенно вы, мужественные читательницы, так усердно посещающие Божий храмы и с таким патриотическим усердием мирящиеся с необходимостью казней, в ту самую минуту, как вы пробегаете эти строки, от вас далеко — ну хоть под солнцем Юга, или в пивной атмосфере Баварии, или в дымной, туманной, теплой и сырой атмосфере Англии — происходят такие сцены.
С барабанным боем, с надлежащим парадом, приводят люди связанного человека, — с надлежащим церемониалом, полчаса времени, а иногда и больше, читается ему длинная сентенция суда С достодолжными ссылками на человеческие законы, в виду приготовленной виселицы или плахи, подле которой стоит палач или с готовой петлей, или с топором в руке и беспрестанно ощупывает и смотрит: выдержит ли веревка, остер ли топор… Потом служитель алтаря, воздев Святое Распятие к небу, обращается к связанному человеку с словами напутствия и возвещает ему, что милосердный Бог простил его, — но люди не милосердны и не прощают, — что тот, кто сказал про себя: «Аз кроток есмь и смирен сердцем», не хочет смерти грешника, — но люди, называющие себя верующими в кроткого и смиренного, хотят смерти грешника, не давая ему и времени для покаяния… Потом… потом струится кровь и людям-христианам выставляется напоказ кровавое мясо обезглавленной шеи, как какая-нибудь сырая говядина или свинина, — или же корчится в невыразимых муках вздернутое за шею на воздухе тело живого человека; и тысячи людей-христиан смотрят спокойно, как душат с приличным церемониалом человека-брата… Потом? Потом ничего, у всех легко на сердце, как будто ничего не бывало; напротив, все довольны, что совершился акт «правосудия, que la justice a eu son cours», — и отправляются — итальянцы в оперу, немцы в бирбрауэрей (Bierbrauerei), французы на публичный бал, где, может быть, протанцуют, как бывало во время Французской революции, кадриль жертв, quadrille des vic-times, с окровавленными платочками или с чем-нибудь красным в руках, означающим человеческую кровь…
«На что это похоже, можно ли, да и к чему, рассказывать такие отвратительные сцены? — воскликнут, вероятно, читатели. — Мы не хотим знать этих подробностей…». Напрасно; мы согласны, что эти сцены отвратительны, но не следует отвращать от них своего мысленного взора, если эти сцены сплошь да рядом повторяются в действительности. Едва ли вполне нравственно, ради своего душевного комфорта, не хотеть знать живых подробностей того, о чем читается ежедневно, что у всех более или менее равнодушно звучит на устах, что испытывает тысячи человеческих существ так часто и так повсеместно…
«Все это так, — возразят нам читатели, — но, во-первых, все это не ново, а очень старо; во-вторых, смертная казнь, конечно, печальное, скорбное явление, но согласитесь — несовершенство человеческой природы… что же делать?.. Ну, и назидательный пример, внушающий страх, — ну, и там разные другие эдакие причины, одним словом — необходимость! Печальная, скорбная, но все же — необходимость!..».
В том-то и дело, что необходимости никакой нет! Война действительно является покуда необходимостью, когда нет других средств к обороне или восстановлению права; да к тому же она исполнена случайностей: для обеих сторон есть опасность и риск, неизвестно еще — кто победит и кто погибнет; война ни в каком случае не может служить оправданием смертной казни, налагаемой по суду. Понятно еще, когда смерть наносится человеком человеку в минуту сильного раздражения, когда он не разумеет, что творит, ослеплен и оглушен страстью. Но возвести убийство в закон, придать ему всю нравственную силу законного правосудного деяния, окружить его ореолом святой бесстрастной правды и чрез такую санкцию закона развязать человеческую совесть и мирить ее с убийством, — наконец совершать это убийство с холодною правильностью, создав для того особенное звание «убийц»… Нет, — такое учреждение есть позор всему человечеству, позор ненужный, и ничем оправдано быть не может. Какую цель может иметь государство в деле наказания преступников, людей, вредных общему благосостоянию? Лишить злодеев возможности совершать свои злодеяния? Но эта цель достигается легко и без смертной казни, чрез тюремное заключение или ссылку… Навести спасительный страх и этим способом предупредить возобновление преступлений со стороны других лиц?.. Но что страх смертной казни не предупреждает преступлений, это уже вполне доказано примером Англии, где вешают за каждое воровство и где в самую-то минуту, когда совершается казнь, воры на площади предаются наиусерднее своей воровской деятельности, пользуясь многочисленным стечением народа. Не видать также, чтобы и в Италии, и где бы то ни было — смертная казнь удерживала кого-нибудь от преступления. Напротив, частое, беспрерывное повторение этих сцен законного убийства вредно действует на общественную нравственность, заставляя людей грубеть сердцем и привыкать к убийству. Итак, чем же доказывается необходимость и польза смертной казни? Может быть, за некоторые злодеяния ее требует высший закон справедливого возмездия? Но все это никакой другой цели наказания иметь не может и не должно. Теория уголовных наказаний в смысле возмездия давно уже оказалась несостоятельною, по крайней мере в отношении к смертной казни. Вообще государство, как учреждение внешнее, как «внешняя правда», имеет дело не с совестью человека, а с его поступком и не может брать на себя задачи выше своих сил, несогласной с своим призванием и выходящей из круга его отправлений. Внешний человеческий закон возмездия никогда не может вместить в формулу, положить на весы и меру, определить с достаточною справедливостью степень преступности преступного деяния — и внутреннее отношение совести виновного к преступлению: для того необходимо было бы знать, какие обстоятельства, от преступника не зависящие, довели его до падения, какую возможность хранит его душа излечить свои язвы и воспрянуть вновь в своей божественной красоте, в какой мере неразвитость понимания и совести участвовала в его преступном деянии… Одним словом, всякое преступление, для того чтобы быть обсуждено правильно, требовало бы целого психологического исследования над душою каждого преступника, — а так как глубины души ведомы только единому Богу, то, строго говоря, человеку и не принадлежит суд над человеками, а он — или общество — имеет право только ограждать себя от злых последствий преступного действия, от повторения злых деяний и содействовать исправлению падшего человека. Конечно, в проступках маловажных, влекущих за собою и наказания не тяжелые, полицейские, нет надобности в применении такого строгого требования; но там, где наказание ведет за собою тяжкие последствия для обвиняемого, — там притязание суда применять к преступнику закон возмездия кладет на него страшную ответственность. Тем большую ответственность налагает на судей смертная казнь, отнимающая у человека то, что не человеком ему дано, чего возвратить ему люди не властны, на что имеет неотъемлемое право всяк живый — жизнь. Впрочем, пусть не пугаются читатели: мы вовсе не имеем намерения пускаться в отвлеченные рассуждения о значении уголовного суда и наказаний вообще; мы не станем также излагать им все то, что было писано о смертной казни, за и против, и что им, вероятно, более или менее известно. Мы думаем даже, что было бы несколько странно доказывать несправедливость смертной казни, о чем теперь почти уже и не спорят ученые криминалисты. Конечно, все читатели согласны в том, что смертная казнь есть зло, — но мы желали только убедить их, что это зло вовсе не есть необходимое, что необходимости в смертной казни нет никакой, и что та же цель, которую думают достигнуть чрез смертную казнь, достигается чрез тюремное заключение или ссылку.
Еще менее может быть оправдана казнь за политические преступления, потому что последние происходят большею частью не от испорченности нравственной природы человека, а от заблуждения мысли. Во Франции, где, со времени Французской революции, так часто менялись политические системы, приверженец павшей системы признавался преступником в глазах системы торжествующей и был убиваем по всем порядкам правосудия, совершенно легально; торжествующая, нарядившаяся в закон сила — падала в свою очередь и также низводилась на степень преступного явления — механическим действием законного правосудия! Политические преступления вообще имеют своим источником убеждение; но убеждение человека может измениться с расширением его познаний и мыслей, с постепенным ходом внутреннего развития, — и потому нет никакого нравственного основания, захватив человека на известном моменте его внутреннего развития или логического процесса его мысли, лишать его жизни, когда, может быть, на другой же день он сам осудил бы этот момент, и мысль его пришла бы к выводам совершенно противоположным.
Россия первая в Европе подала пример уничтожения смертной казни. Елисавета приобрела себе неувядаемую славу и вечное право на признательность подданных, отказавшись от присвоенного себе государством права убивать людей по своему усмотрению и этому убийству придавать святой характер законности и правосудия. Двадцать два года ее царствования прошли без казни. При Екатерине II-й, хотя и было исполнено несколько смертных приговоров, но общий принцип остался в своей силе, и смертная казнь не имела места в системе русского уголовного законодательства. Даже в XV томе Свода Законов первых двух изданий — в лестнице уголовных наказаний не числилось смертной казни. В примечаниях была только сделана ссылка на некоторые примеры смертной казни, назначавшейся — сверхзаконно — по приговорам верховных уголовных судов.
Мы взываем к благодушию правительства, отменившего позор плетей и разнообразных физических истязаний, вместе с шпицрутенами, клеймами и кандалами для женщин, — и верим, что оно обратит свое человеколюбивое внимание на тот новый, современный вид, какой представляет теперь в России система уголовных указаний как по Уложению о наказаниях, так и по военно-судным законам… Мы взываем и к самому обществу… Если, движимые человеколюбием, многие правительства Европы, и Россия в том числе, подали друг другу руку и согласились между собою не дозволять в своих пределах постыдного торга неграми, то отчего ж бы державам точно также не условиться между собою об отмене еще более постыдного учреждения — смертной казни, этого вопиющего
