Мы сказали читателям в объявлении об издании нашей газеты на 1865 год, что, получив дозволение на Политический отдел, мы имеем теперь возможность и право отзываться чаще и полнее на события внешней политики, чем прежде. Мы никогда не имели в виду вести подробный отчет той политической ежедневности, которая находит себе место в ежедневных газетах и которая состоит большею частию из политических сплетен или же из мелких черт, только впоследствии и на известном расстоянии времени слагающихся в физиономию какого-либо исторического явления или события. Говоря правду — в январе месяце не на что было и отозваться, кроме разве папской энциклики, о которой мы и поспешили передать наше мнение читателям. Обо всем остальном, происходящем на иностранной политической сцене, мы могли бы сказать, при поднятии занавеса в день Нового года, как при начале какого-либо нового действия в драматической пьесе: «то же и те же». Можно было бы прибавить: «те же, без польского вопроса». Но, без сомнения, не то же и не те же останутся на сцене в течение целого года. Есть вопросы, разрешение которых, по-видимому, неминуемо в скором времени: это вопросы американский и шлезвиг-голштинский.
Действительно, североамериканская междоусобная резня или, вернее, североамериканское взаимное кровопускание, приближается к концу; по крайней мере последние события можно считать уже началом конца. На московской бирже было даже получено известие, что Джефферсон, президент союза Южных штатов, попросил у Линкольна мира: это известие оказалось преждевременным, но положение сепаратистов таково, что вести долее войну им едва ли возможно. Федералисты или унионисты, то есть поборники насильственного союза Северных и Южных штатов, овладеют в скором времени последним приморским портом южан, и продолжение войны станет для последних решительною невозможностью. Весь торговый европейский мир заинтересован в этой борьбе еще сильнее, чем политический. Весьма равнодушные к шлезвиг-голштинскому вопросу, к замыслам Наполеона на Рейне и к притязаниям Виктора-Эммануила на Рим, наши русские купцы с самым живым участием следят за событиями в Северной Америке. Для них вопрос североамериканский переходит в вопрос хлопчатобумажный. Европа не успела в эти три года эмансипироваться от Америки относительно бумажного хлопка, а кому не известно значение хлопка в торговой, промышленной, бытовой жизни Европы, и не только Западной, но и России от финских хладных скал до Колхиды и т.д.? Американское междоусобие особенно тягостно отозвалось не только на фабрикантах, но и на мужиках нашей Суздальской земли — Владимирской, частью Костромской, Ярославской и Нижегородской губерний, и вообще всего нашего промышленного мануфактурного округа. История промышленности будет, без сомнения, иметь со временем свою философскую теорию, которая, вероятно, назовет наше время, наш период человеческого развития — хлопчатобумажным периодом. Древние непременно олицетворили бы хлопок в какой-нибудь миф и сложили бы целые рапсодии о походе царя или полубога хлопка в Европу, об его борьбе со льном, шерстью, об его завоеваниях и победах и т.п. В самом деле демократический характер всеудешевляющего машинного производства есть одно из важнейших явлений нашего времени и хлопок — один из великих двигателей новейшей истории. Но возвратимся к Америке.
Только по совершенном окончании войны, по поверке всех ее жертв, по собрании точнейших статистических сведений, можно будет представить себе полную живую картину той дикой, животной энергии, которую проявила Америка в этой борьбе. Нам кажется, что экономическая сторона вопроса заслонила несколько его нравственную сторону для взора европейских мыслителей, и красноречивый язык этого события еще не вполне ими разгадан и понят. Может быть, мы и ошибаемся, но мы, с своей стороны, не знаем ничего нравственно безобразнее этой борьбы и ничего поучительнее этого безобразия.
Американская война за независимость в конце XVIII столетия, с своими героями Вашингтоном и Франклином, первая всколебала старый европейский мир практическим приложением к жизни идей политической свободы, равенства и федеративного республиканского устройства. В ее школе изготовились первые герои того революционного движения, которое вскоре потом охватило Францию и положило начало новой исторической эре, до такой степени новой, что между Западною Европою нашего времени и Европою до Французской революции порвались почти всякие связи живого исторического предания. Мир преобразился, а Америка стала классическою страною свободы, пред которой бледнела своеобразная и неудобоперенимаемая свобода Англии. Материальное благосостояние Североамериканских Штатов росло в чудовищно богатырских размерах. Казалось, в этой стране нашли себе полное осуществление самые дерзкие утопии, самые смелые теории политической и социальной свободы. В самом деле, в противоположность однородным органическим политическим телам Европы, сложившимся в известные государственные формы, явилось в другом полушарии — государство не государство, а какая-то «юная», «могучая» держава, без всяких старообразных государственных форм, без политических преданий, без централизации, без двора, почти без правительства, без религии, без народности — в том смысле, как обыкновенно понимается это последнее слово; разнороднейший и разнообразнейший сброд, сложившийся, на основании взаимного договора, в гражданское общество, чуждое всех известных доселе законов гражданской и социальной формации, всех европейских сословных общественных наслоений, и поставившее себе знаменем: неограниченную свободу личности! Кто не сочувствовал этому знамени и каким пышным цветом, казалось, взошли в Америке семена личной свободы! С отрадою останавливался на ней взор утесненной и угнетенной личности в старой душной Европе… Но видно не одна внешняя свобода нужна человеку, или, вернее сказать, самая свобода создается не на одной контрактовой основе! Свободные граждане сами, добровольно, уже три года сряду, вооружившись всеми доспехами деспотических государств, упрямо теснят, терзают, режут друг друга. Принцип личной свободы, лишенный нравственного содержания, оказался поставленным из чисто материальных побуждений, обратился лишь в средство к достижению личного материального благосостояния… Но вникнем в дело поближе.
Мы сказали: почти без религии, без народности. В самом деле, что такое американская религия, американская народность? Мы знаем, что население североамериканской державы состоит из отдельных единиц — то французского, то немецкого, то польского, то английского происхождения и т.д., одним словом, принадлежащих к народностям органическим; эти единицы могут исповедывать католическую, англиканскую, реформатскую, квакерскую, словом — любую веру, — но как американцы, как американская народность, взятая отдельно от личности единиц ее составляющих — они являются народностью без всякого религиозного и вообще духовно-нравственного содержания. Этою последнею своею стороною люди там стоят вне связи с целым — следовательно тою стороною, которая есть существенный элемент единства и связи в каждой народности. Истина духовная есть там у каждого своя, у каждого про себя, и договор весь основан на взаимном соглашении противоречащих истин, — то есть на взаимном отрицании истины!
Какой же главный нравственный мотив соединения Американских Штатов? Какая нравственная идея связала этих людей между собою? Где задача, где идеал этого нового общества? К какому будущему стремится оно, не имея прошедшего? В чем его душа, куда направлен ее дух? Душа? Дух? Отдельные единицы, конечно, имеют и душу и веру, нигде нет такого разнообразия личных верований, но взятые все вместе, как Америка, они не имеют религии: их вера, их душа вся в материальных интересах, для которых личная свобода есть только средство. Вся деятельность духа устремлена только в одну сторону — к материальному благосостоянию, которое оттого и представляется в том колоссальном блестящем виде, как нигде в Европе, росло не по дням, а по часам, как богатырь в сказке. Но что принесло это развитие человечеству, чем обогатило мысль, какую сторону духа разработало оно? Ничего не принесло, кроме машин и товаров, кроме механических изобретений, кроме вещественных улучшений. Искусство, наука, философия — не удел Северной Америки, это не по ее части. Можно было бы поразиться этим страшным бездушием, входящим, как элемент, в развитие целой страны, если б не было своего рода души в этом бездушии, если б не было страстной энергии в этом стремлении, если б сама материальная сторона развития являлась не как идея и цель. Невольно задаешься вопросом: где же то нравственное целое, во имя которого собираются вместе люди, где то общее, которому служат личности, которое поглощает в себе личный эгоизм? В других странах это целое может быть государство, как живой организм с прошедшим, настоящим и будущим: это общее может быть религия, цивилизация, единоплеменность, однородность физическая и духовная, единство нравственного закона, народная индивидуальность. Ничего подобного нет в Америке. Свобода личности? Но для чего же именно нужна эта свобода? Чему она должна послужить, чего хочет достигнуть человек при этой свободе? Если нет высшей нравственной цели, то она перерождается в личный произвол, в простор личного эгоизма. Оно так и есть: простор личному эгоизму, материальное благосостояние, материальные мотивы жизни — вот настоящее знамя союза, вот двигатель жизни! Конечно, эти мотивы, являясь как знамя, как соединительный принцип, в свою очередь являются тем общим, которое поглощает в себе разнузданный эгоизм личностей: без этого некоторого поглощения общество не просуществовало бы и одного часу, и разнузданность личного эгоизма представила бы ужасное зрелище. «Help yourself! Помогай сам себе!» — кричат эгоистически американцы — и гибнут тысячами, проваливаясь сквозь мост, дерзко перекинутый через пропасть, и тысячи снова кидаются в новое отважное предприятие, от которого дух захватывает у европейца. Но эти мотивы достаточны ли для нравственной природы человеческого общества? Эта американская свобода действительно ли свобода? Эта сила, это могущество надежны ли, прочны ли?
Материализм Америки не есть, конечно, тот старческий разврат, та чувственность, на которые, по-видимому, давало ей право ее знамя. Нет, этот материализм другого рода, материализм грубый, но трезвый и энергический — не духовная расслабленность и распущенность, которая находит наслаждение в разврате, как в запрещенном плоде, а устремление всех сил духа к одной цели, к труду вещественному, упорному, к победе над материей; развратничать американцу некогда, да и не расчет. Для него человеческая жизнь является не как наслаждение, а как работа. Сравнительно с Европой, разврата в Америке нисколько не больше, хотя в ней нет тех нравственных узд, которые накладывают на личность в Европе государство и общество, — но если в Европе разврат является уклонением от нравственного идеала, зато в Америке подорван, развращен самый идеал или вернее сказать: в ней отсутствие всякого нравственного идеала. Зато в ней есть такие явления, которые возможны только в Америке. Возьмем, например, хоть выставку хорошо откормленных грудных детей и раздачу наград матерям и кормилицам… Это ошибка, подумает читатель, дело идет о телятах и поросятах: тех действительно откармливать заставляет хозяев материальная выгода?.. Нисколько не ошибка, а точка зрения американца. Он не слишком верит нравственным побуждениям в человеке, материнскому чувству, долгу совести и тому подобным бредням. Деньги и публичная похвала, вместе с газетного аттестациею — вот главные
