Давно уже ничему мы так серьезно не радовались, как появлению в печати, в октябрьской книжке «Современника», статьи г. Антоновича, под названием: «Суемудрие „Дня“». Сама статья не представляет в себе ничего серьезного; напротив, она преисполнена неумышленного комизма, и мы смело рекомендуем ее всем нашим читателям: она доставит им много веселых минут. Мы охотно бы даже, для их забавы, перепечатали ее на столбцах нашего журнала, если б она не была так велика. Нет, серьезная сторона этой статьи заключается в самом факте появления ее в печати. Слава Богу, подумали мы, прочитав трактат г. Антоновича, наконец-то настало у нас в России время, когда можно безбоязненно быть искренним в выражении своего мнения, можно не лгать и не лицемерить; наконец-то выползет ложь из темных нор своих на свет Божий и объявится людям во всей правде своего безобразия. Г. Антонович не удивится, конечно, что мы с нашей точки зрения считаем его мнения ложью; тем же именем честит он и так называемую славянофильскую проповедь. Мы тому-то и радуемся, что наступает наконец пора, когда можно будет нам бороться с нашими противниками открыто, ясно, без намеков, двусмыслий, иносказаний, одинаковым, равным оружием мысли и слова, не опасаясь вмешательств полиции, называя вещи прямо по имени. Едва ли кто, при защите своих убеждений, терпел более от цензурной строгости, чем писатели славянофильского направления; никто более нас не испытывал той неловкости, того неудобства, в которое ставит истину непрошенная помощь грубой внешней силы, полицейское вторжение в область духа. Мы исповедуем, по свободному искреннему убеждению, такие начала, которые, по-видимому, тождественны с началами, признаваемыми официальною властью, покровительствуемыми государством, защищаемыми всею его тяжеловесною мощью и потому исповедуемыми целою массою людей – лицемерно, из корысти, из лести, из страха. Но, во-первых, признавая эти начала истинными в их отвлеченности, мы отвергаем в большей части случаев всякую солидарность с их проявлением в русской современной действительности, с их русскою практикою; во-вторых, самое наше понимание этих начал и выводы, из них нами делаемые, нередко совершенно отличны от официального их толкования и от тех выводов, которые извлекают из них официальные ведомства. Возьмем, например, православие.
Исповедуя открыто его святую истину, мы не могли однако же высказывать эту исповедь во всей полноте, и Хомяков, которого богословские сочинения составляют дорогое достояние православного мира, вынужден был писать их на иностранных языках и печатать за границей. Его брошюры были долго запрещены к привозу и к переводу на русский язык потому только, что в них раскрывалось истинное учение православной церкви об ее отношениях к государству; между тем в русской литературе, упоминая о православии без подробных пояснений, мы подавали повод нашим многочисленным врагам уверять публику, будто мы признаем правильною всю ту аномалию, какая существует до сих пор в этих отношениях. Все злоупотребления церковного управления, не только получившего, со времен Петра, вполне государственную организацию, но и принявшего, так сказать, внутрь себя элемент государственный, были врагами церкви и православия умышленно приписываемы самой церкви и смешиваемы с самим православием, – отчего не мало отторглось от него, конечно тайно, а не официально, душ горячих и чистых, которым эти злоупотребления были ненавистны и которые были лишены возможности приобресть истинное понятие о православном учении. Выработать же для общества эти истинные понятия среди путаницы противоречащих идей и явлений, которыми так богата наша общественная жизнь, выяснить идеал церкви во всей его чистоте не было никакой возможности при существовавших цензурных правилах и приходилось, волей-неволей, в деле святой веры, в деле Божьей правды прибегать к косвенным намекам и обинякам: а это, в свою очередь, подавало повод к недоразумениям и со стороны противников, и со стороны официальных защитников церкви. Таким образом, эта официальная поддержка веры со стороны государства имела конечным своим результатом только оскудение искреннего русского слова в защиту веры, только затемнение в сознании русского общества понятий о православии как учении и как церкви, то есть как в живом организме, и отпадение от православия значительной части молодых душ и молодых сил.
Мы указали на одну сторону вреда, происходящего для самой христианской истины от полицейского ее ограждения в области мысли и слова, от полицейского досмотра совести общественной и частной. Другая сторона вреда заключалась в том, что противники этих истин и проповедники лжи постоянно ускользали от всякой полемики, прикрываясь невозможностью защищаться, прикидываясь лежачими. Не имея сил опровергнуть аргументацию статей славянофильского направления, антагонисты наши прибегали всегда к следующей уловке: «Вам удобно проповедовать ваше учение, вы за него не подвергнетесь ответственности, – говорили они, зная очень хорошо, в какой мере это справедливо и как стеснены были мы сами в выражении своих мыслей: оно не идет вразрез с казенным миросозерцанием, оплачиваемым государственною казною и поддерживаемым государственною нежною дланью; мы бы могли разбить в пух ваши доводы, но мы вынуждены молчать под страхом полицейских и уголовных казней, – и потому вы нападаете на беззащитных». В сущности эти слова были не более как уловкой для избежания спора, были чистой неправдой: ложь, пользуясь явным отвращением честных своих противников нападать на безоружного, имела несравненно больше возможности, чем сама истина, проникать в общественное сознание и захватывать себе место в умах молодежи: полуслова, полунамеки, условный смысл выражений, все эти приемы только еще более дразнили любопытство, раздражали вкус, уснащали самую грубую пресную ложь какою-то заманчивою пряностью и доставляли ей торжество над истинною, естественно гнушавшеюся и этих нечистых приемов, и этих кривых, окольных путей. Поэтому едва ли кто, для блага самой истины, ревностнее, пламеннее славянофилов желал, призывал, отстаивал свободу мысли и слова. Так как г. Антонович выдает, в своем «Суемудрии», Хомякова за отъявленного врага этой свободы, то мы позволяем себе напомнить ему статью этого писателя, которою «День» открыл свое поприще с лишком 4 года тому назад, – статью, в которой Хомяков требует для науки полнейшей «свободы мнения и сомнения». «Без этой свободы, – говорит он, – наука лишается всякого уважения и достоинства: ей нужна откровенная смелость, которая лучше всего предотвращает тайную дерзость».
Этою-то тайною дерзостью, вместе с выражениями низкой лести и явного лицемерия в отношении политическом и религиозном, была наводнена наша литература до самого последнего времени. Новое Положение о печати, при всем своем несовершенстве, уже видимо содействует к очищению нашей литературы, к водворению в ней правды и искренности. Торжество правды выражается уже в том, что ложь начинает приподнимать свой покров и является в той своей наготе, которая так благотворно мерзит каждому неиспорченному сердцу. Торжество правды состоит или будет состоять уже в том, что все наконец, честно и искренно, не лицемеря, – обнаружат, где и на какой стороне, в области мнений и убеждений, они стоят, кто кому враг, с кем каждый имеет дело. Само собой разумеется, что только тогда эта свобода печати имеет смысл, когда выраженное, хотя бы и без цензуры, мнение не ведет за собою никаких последствий в гражданском смысле. Мы не видим, почему, например, человеку, искренно неверующему, нельзя было бы заявить об этом печатно, не подвергаясь суду или иного рода преследованиям? Что за дело государству до того, верит ли такой-то литератор или не верит в Бога, если он исполняет исправно все свои гражданские обязанности? Область совести не есть область государства: церковь может отлучить его от общения с собою, государство может, при выборе людей, не назначать его на такую должность, где образ мыслей имеет непосредственное участие; затем оно должно, напротив, способствовать тому, чтоб все эти мнения выставлялись на белый день, на общественную критику, чтоб они не уклонялись от полемики и не избегали явного поражения. Если страх наказания заставит неверующего прикидываться, печатно и вообще публично, верующим, то от этого в убытке только сама истина, сама церковь, а не кто другой: обличение неверующего делается неудобным, потому что никому не хочется попасть в доносчики и подвергать человека уголовному взысканию за заблуждение мысли и совести, – а между тем прикрытая и огражденная маскою, ложь тем удобнее производит ту тайную, неуловимую пропаганду, которой не в состоянии помешать никакое правительство в мире. Еще недавно было в ходу постановление (мы думаем, что оно отменено, но не знаем наверное), что всякий православный чиновник обязан был непременно представлять своему начальству удостоверение в том, что он исповедывался и приобщался. Это отмечалось в формулярном списке, и за несоблюдение этого правила виновный подвергался строгим взысканиям, дурным аттестациям, а иногда и удалению от службы. Особенно ревностно наблюдали за исполнением со стороны подчиненных сих «требований службы» – начальники-служаки из немцев. Случалось не раз, что иной честный человек, придя к священнику, прямо объявлял ему, что он ни во что не верит, что ум его еще не озарен истиной, а до тех пор он кривить душой не намерен и потому предпочитает открыть ему правду, но что он, тем не менее, просит священника или приобщить его для виду, или же выдать «удостоверение». Такого человека следовало бы священнику немедленно отлучить от церкви, но может ли он решиться на это, имея в виду, что «отлучение» подвергнет отлучаемого преследованию полицейскому, разорит его, ввергнет в бедность его и его семейство. Отказать ему в удостоверении – ведет за собой те же последствия. К тому же этот человек поступил, по крайней мере, честно и несравненно лучше тех, которые, с меньшею серьезностью относясь к своим убеждениям и так же мало веруя, как и он, тем не менее лицемерно исполнили требуемый обряд для того, чтоб заслужить благоволение своего начальства. Спрашивается, что выиграла церковь и государство от такого умножения лицемеров, от такого преобилия кощунства и поругания святыни?
За тем – пусть бдит и бодрствует истина. Пусть не дремлет на лоне квартальных и жандармом, пусть изощряет свое оружие – оружие духа. Ей не страшна никакая ложь, ей оскорбительна всякая мысль о необходимости для ее защиты внешней грубой силы, ибо такая мысль обличает безверие в духовную силу истины. Не так же хрупка истина веры, истина православия, чтоб могла пугаться за свой божественный авторитет, за свою векожизненность – оттого, что какой-нибудь петербургский литературный люстих выступит против нее с своим дешевым балагурством! Но пусть и не люстих, не балагур, а пусть самые серьезные умы выступают во всеоружии знания и мысли против истины и вызывают, таким образом, на ее защиту самые лучшие духовные силы русской земли. Пусть не останется никаких недоразумений, никаких темных углов, где бы могла притаиться
