Да, в Москву, в Москву призывает теперь своего царя вся Россия… Пора домой! Пора покончить с петербургским периодом русской истории, со всеми кровавыми преданиями переворотов, измен, крамол XVIII и XIX века! Пора, наконец, средоточию государственной власти переместиться с крайней окраины государства в историческое средоточие русской земли — то средоточие, которое создало самую власть, дало ей историческое бытие, оправдание и освящение… Да и до сих пор не в Москве ли, не в Кремле ли венчаются и помазуются на царство наши цари? Сам Петр Великий не отважился отменить такой обычай; да он едва ли когда и помышлял о Петербурге иначе, как о временной резиденции.
В Москву, в Москву! Нам ли не подтвердить всего сказанного и сообщенного по этому поводу и «Московскими Ведомостями», и «Современными Известиями», нам ли, когда эта мысль о возврате томила и волновала сердца самых дорогих, самых близких нам, едва ли не самых лучших русских людей безвременно, в тщетном ожидании сошедших в могилу! Да еще и в «Дне», во сколько было возможно при условиях тогдашней цензуры, проповедовали мы то же самое и поместили отрывки из записки, поданной К.С. Аксаковым покойному Государю при его восшествии на престол: «О значении столицы»…
Но теперь, громче всяких слов, возопили сами события: домой! домой! Здесь только, в колыбели государства и своей власти, почувствует себя русский царь вполне у себя; здесь окружит его народ твердым, несокрушимым, как он сам, оплотом, таким оплотом, которого не заменит никакая полиция в свете — круговою порукою всей земли! Такой народ исполин, которому нет равного в мире по любви, по самоотверженной преданности к своим вождям, к венчанным представителям его исполинства, его единства, его места в истории, его призвания и долга в человечестве! Здесь только, в Москве, царь и народ, мыслимые народом едино, станут и воистину едино, возобладав надо всем, что не только грубо-насильственно (стало быть, наименее опасным образом), но и лукаво-искусственно, незаметно, но настойчиво клонилось к их расторжению!..
Не может перемещение центра в организме не нарушить правильного кровообращения! Правильное кровообращение нашего государственного лета прекратилось с перемещением центра тягости правительственной власти на границу нашего пространного царства.
Петербург есть отец, верховный жрец и слуга бюрократизма, то есть формального, безжизненного, отвлеченного, бумажно-чиновничьего, механического управления русским народом. Но управление не механический только снаряд, а дело живое, отправление самой жизни политического организма. В противном случае оно только мертвит, хотя и не в силах убить самое начало жизни; оно искажает, оно кривит, и вне и внутри, образ и дух управляемого государства. Петербург — творец и пестун казенщины, — он же породил и другое зло, колоссальное, представляющееся у нас на степени истинно исторического явления — это Пошлость. Пошло все, что не искренно, условно, легковесно, скользит поверх жизни; что не имеет корней в глубинах личного духа, ходит как общее место, бессмысленно повторяемое словом или делом… Что может быть пошлее безличного человека? Что, кроме пошлости, может дать в своем высшем развитии обезличенная народность? На пошлость, только на пошлость осуждено все, что отрывается от народности! Пошла казенщина, нет сомнения, но еще более пошл — истинный расцвет пошлости — петербургский «либерализм»… Потребовался гениальный художник для того, чтобы просветить наше сознание и выставить нам ярко и выпукло нашу пошлость. Гоголь, однако же, совершил для нас это благодеяние только относительно первой формы пошлости, более грубой. Но пошлость, гнездящаяся в самых недрах русской, отчужденной от народа «интеллигенции», во всех ее видах: от чванства «последним словом науки» без знания первого ее слова до коленопреклоненной подлости пред всяким паясничеством «прогресса», пред всяким арлекинством «либерализма» — эта пошлость еще ждет своего сатирика! Она не так груба, как заклейменная Гоголем духовная казенщина; она хотя и имеет своего рода Чичиковых, Маниловых и Ноздревых лжелиберализма, однако благообразнее, и тем опаснее. Она составляет почти неотъемлемую принадлежность нашей «цивилизации», хотя, конечно, чужда истинному просвещению. Она чужда и всякой правде жизни; ее не знала наша допетровская старина; ее и следа нет и в современном нашем простом народе: не мало в них было и есть зла, тьмы, всяких пороков, но не пошлости! В нашем же обществе она является поистине могучею пагубною силой, плодя целый мир обмана, призраков, теней, подобий. Ее глашатаем по преимуществу та именно петербургская печать, которая самозванно величает себя «либеральною». Конечно, и в Петербурге найдется довольно истинно просвещенных, истинно русски мыслящих, верующих, чувствующих людей, но они в Петербурге как на чужбине. Конечно, не в одном Петербурге, но и в Москве, и других городах имеются литературные и иные органы таковой же нашей исторической пошлости, но хотя бы и в Москве, они не от Москвы, не ее, а петербургского духа. Того же петербургского, а не русского земского духа и многие наши «земства», ораторствующие в один тон с так называемою либеральною прессой. Но резиденция, исток этой роковой исторической пошлости — все-таки Петербург, символ и знамя отчуждения от народа. Только на высоте престола, только в лице царя, только благодаря личной нравственной ответственности царя пред историей и своей землею, благодаря органической, таинственной между собою связи царя с народом, еще находило себе иногда, под наитием духа истории, в великие решительные мгновения нашего бытия, выражение, убежище и защиту русское народное чувство, русская мысль…
Но трудно в ежедневности уклоняться от воздействия окружающей умственной среды, особенно же в Петербурге, где нет, как в Москве, немых, но вещих памятников допетровской старины, где не приходится непременно считаться (чего в Москве нельзя миновать) хоть бы только с церковного и народною бытовою стихией. Трудно лучу истинного света и правдивому народному голосу пробиться сквозь этот заслон, эту толщу лжи, фальши, извращений всяческого рода, которая застит свет и глушит слово правды. Чиновники и так называемые литераты, или не служащая, профессиональная интеллигенция, чуждая самых основных основ народного духа, — бюрократизм и доктринерский либерализм, или либеральничающий бюрократизм и бюрократический либерализм наседают со всех сторон на власть имеющих и давят их мнимою силою мнимого общественного мнения!
Вот в том и опасность, чтоб марево не было принято за правду, чтоб гам, гул, клики и крики петербургски «интеллигентной» и «либеральной» среды не были возведены на степень «выражения мысли, нужд и потребностей» русской земли. Вот почему так и желает пламенно русский народ видеть своего царя вполне свободным от всяких чуждых истории и народному духу веяний и воздействий, и крепче чем когда-либо утвердить его державную власть на камне любви и народных исторических преданий и заповедей, на истинно земской основе. Но в настоящую минуту испытания своих исторических судеб, о чем в особенности молит своего царя Россия (и мы смело, пред лицом всей России, дерзаем уверить, что такова именно ее мольба), чтоб высоко, честно и грозно было вознесено царское имя на страх злодеям русской земли, и ведала бы предержащая власть, что всякие в смысле западноевропейского устройства политические у нас бредни — от кого бы они ни исходили — не выражают мнения русского народа, не от его духа!..
Впервые опубликовано: «Русь». 1881. Особое прибавление к N 17, 10 марта. С. 1 — 2.
