…Никогда не бывает так затруднительно положение редактора газеты, имеющей на своих столбцах отдел: «Московская Летопись», как… в некоторых случаях. Молчать о том, что занимает все умы, что составляет предмет всех городских толков, что заявлено официально; предлагать читателю, вместо ответа на животрепещущие вопросы, какие-нибудь туманные иносказания или отвлеченные рассуждения об интересах менее близких и менее современных — значит уклоняться от настоящего признания периодической журнальной литературы, изменять своему долгу и знамени. Не молчать, то есть подвергать вопрос свободному обсуждению — мы бы и желали, но бываем вынуждены подчинять свои желания иным соображениям…
А между тем свобода критики, свобода обсуждения явных, гласных, так сказать, уличных событий, по нашему мнению, могла бы оказать обществу огромную нравственную услугу. Мы не станем перечислять здесь доказательства в пользу гласности: они известны как азбука, надоели всем донельзя, и повторение их производит в нас самих чувство болезненное, похожее на оскомину. Но бывают минуты, когда самые старые, избитые аксиомы воскресают в вашем освеженном сознании вновь, с какою-то неотразимою силою, во всем нестерпимом блеске истины, — и такова эта минута теперь относительно значения гласности и печати.
Чувствуется неодолимая потребность внести светильник критики в этот хаос нравственных понятий, бессознательных увлечений, полусознательных поступков, этих полуистин, полулжей и всяких умственных и душевных оптических обманов. Многое, что безбоязненно таится внутри человека и обманывает его самого каким-то внутренним миражом, разлетается, как туман, как скоро человек вздумает вывести наружу, на белый день, облечь это неясное внутреннее во внешнюю форму слова, дать ему стройное определение в сознательной речи. Слово человеческое несет с собою естественные требования разумности и логики и обличает само собою, невольно, отсутствие смысла или скудость содержания. Если таковы вообще свойства слова, то еще сильнее проявляются они в слове печатном. Многого не терпит печать, что еще выносит изустная необузданная речь человека. Уловивши в печать то или другое ходячее понятие, вы, по крайней мере, можете подвергнуть его аналитическому рассечению, вам есть с чем бороться, вы можете, так сказать, осязать вашего врага; тогда как вне печати вам приходится иметь дело с каким-то неопределенным гулом — вместо ясных звуков; с какими-то отголосками мысли — вместо отчетливо высказанной мысли; с какими-то неуловимыми призраками — вместо несомненных и положительных явлений. Между тем гул, шум, отголоски, призраки кажутся всегда несравненно опаснее и грознее, того требует их действительная сущность… А по нашему мнению, нет ничего опаснее, как видеть опасность там, где нет опасности; нет ничего вреднее, как давать явлению большую важность, чем оно заслуживает; слабости — значение порока; ошибке — значение преступления; юноше — значение зрелого мужа.
Впрочем, у этого гула есть своя сторона серьезной опасности: он электрически действует на человека, действует не на мысль его, а на его нервы, чувства; он заразителен, как эпидемия, как поветрие.
Скажем прямо: весь этот шум и гул, этот бессмысленный крик и гам нам противен. Мы нисколько не сочувствуем всяким уличным «демонстрациям». Они не в наших русских нравах; в них есть для нас что-то комедиантское. Русскому человечку, с его высшим требованием внутренней свободы, противно все условное, формальное, неискреннее, искусственное, натянутое или поставленное на ходули. Чувство лжи, неправды, заключающейся в условном явлении до такой степени в нем чутко, что всякое подобное явление сейчас поднимается им на смех и мгновенно становится пошлостью. Эта черта живет не только в простом народе, но и в нашем образованном обществе. Что значит, например, это быстрое опошление слов: «гласность», «либерализм», «гуманность», «прогресс», «красный» и т.п.? Что значит, что нам самим смешны всякие юбилеи, процессии (кроме, разумеется, религиозных), обеды со спичами, все эти условные торжественные позы, изученные приемы, затверженные фразы и проч., проч.? Отчего никто из нас, участвующих в юбилеях и процессиях, не может отнестись к ним вполне серьезно, не в силах сохранить подобающую важность физиономии и чувствует себя как бы играющим роль, как бы в мундире, да еще в чужом мундире? Все это оттого между прочим, что все эти явления лишены у нас внутреннего жизненного содержания, — а потому и легковесны; не имеют корня в нашем быту и в сочувствии нашего пятидесятимиллионного русского народа, — а потому и бессильны, да и совершаются большею частью из подражания, по справке с западными обыкновениями.
Отправляется, например, процессия на могилу с венками и лентами. Зачем тут венки? Это делают католики на своих кладбищах; там это и законно; но у нас это без смысла. Почему ленты? Разве ленты, цвета имеют у нас какое-нибудь значение, понятны кому-нибудь? Следовательно, все, что в новейших явлениях нашей общественной жизни носило в себе характер такой же условности, неискренности и обезьянничества, само по себе смешно и недостойно, и само напрашивается на осуждение.
Осудить легко, но слово осуждения само собою останавливается на языке, потому что… осуждение принадлежит ведению специалистов своего рода… Поспешим взглянуть на дело и с другой стороны.
Что такое, например, наше молодое, учащееся племя? Ведь это наши братья и сыновья, это русское молодое поколение, выросшее на нашей же почве, при воздействии известных исторических и социальных условий; это вывод из нашей же исторической и общественной жизни, это плоды посеянных нами же и нашими отцами семян! Все это народ молодой, и еще очень молодой, увлекающийся и легко увлекаемый, горячие головы и, вероятно, горячие сердца, мягкие и доступные всякому искреннему, от души идущему, человеческому слову. В них, разумеется, при неразвитости воли, менее сдерживается то, что разумно сдерживается людьми взрослыми; все переходит через край и спешит воплотиться в живую, нередко безобразную форму, спешит разрешить противоречия жизни, с которыми мы уже сжились и свыклись. Человек часто бывает неправ в данном случае, но может быть прав в первоначальных своих побуждениях.
Во всяком явлении надобно непременно добираться до ближайшего повода, обусловившего явление, и до отдаленной причины, обусловившей самое временное, случайное значение повода. Этого требует истина. Мы не можем по совести признать безусловной справедливости на стороне тех первоначальных явлений, которые послужили поводом и причиной явлений новейших — в нашей общественной жизни…
В сентябрьской книжке журнала «Светоч» напечатана статья, строго обвиняющая студентов. Между прочими обвинениями сказано, что студенты не уважают науку. Справедливо. Но кто же в этом виноват? Разве в русском обществе, принимая это слово в самом широком значении, наука и ум, до последнего времени, были в чести? Разве скалозубы всякого ранга не господствовали на нашей сцене в буквальном и в переносном смысле? Разве науке, по прекрасному выражению Хомякова, была предоставлена свобода мнения и с о м н е н и я? Разве сама наука не была у нас жалким пересаженным растением, неспособным дать сочных плодов; разве она являлась у нас с деятельностью самостоятельною и могла отвечать на жизненные запросы пробуждавшегося самосознания? Не могла, а потому была и бесплодна и бессильна в своем нравственном влиянии на общество. В спертом тепличном воздухе не вырастет ни одно здоровое, могучее дерево: оно или искривится или переродится в куст… «Студенты заражены всякими западными теориями»… Да кто же, как не мы все, во всех слоях, научили их обезьянничать Европе, раболепствовать пред последним словом западной мысли и т.п.? Общество слепо поклоняется передовым людям Европы, молодежь отыскала еще передовейших. Общество (в широком смысле слова) подражает, положим, Пруссии; молодежь — Франции. Общество заимствует у Запада моды, одежды, юбилеи, бюрократию, аристократию; молодежь — демонстрации и демократию. Общество толкует, например, о немецком судопроизводстве; молодежь — и о протесте против этого судопроизводства. Общество выхваляет западное полицейское благочиние; молодежь — оппозицию западному порядку… Общество выбирает себе, например, в подражание Европе, цвет… желтый (австрийский); молодежь — красный. Общество увлекается теорией французского консерватизма; молодежь — теорией французского либерализма…
Sapienti sat. Надеемся, что мы высказали нашу мысль, по возможности, ясно.
Не послушает нас молодежь, а все-таки скажем ей наше заключительное слово.
Бросьте все ваши бесполезные толки, волнения без содержания и без цели, без определенного смысла! Сами вы знаете, нигде, ни в каком государстве подобные явления не могут быть терпимы, как ненормальные, беспорядочные отправления общественного организма. На крестьянские сходки не допускаются крестьяне, которые еще не несут тягла. Вы также, вы еще не имеете полных прав гражданских, а следовательно и голоса в делах общественных. С какою целью поступаете вы в Университет? С единственною целью учиться; другой цели, другой заботы, другой деятельности у вас и быть не может и быть не должно! Подумайте о тех горестных последствиях, которые могут навлечь на нас на всех ваши поступки! Вы — молодое поколение России, вы ее цвет, ее надежды, вы — будущие граждане, будущие деятели на всех ее поприщах! Вы должны запасаться силами и всяким духовным оружием для борьбы с жизнью, вы должны приобретать знание и развивать мышление, чтобы вести Россию по дальнейшему пути истинного прогресса. Вы должны изучать Россию и русскую народность, чтобы наполнить бездну, еще отделяющую нас от народа, чтобы восстановить цельность всего общественного организма, чтобы действовать согласно с духом народа! Посудите сами: какого же добра может ожидать Россия от недозрелых, недоученных, недоношенных в умственном отношении сыновей своих? Только пустоцветов и пустозвонов! Любите ли вы Россию, любите ли вы народ свой? Понимаете ли вы свое призвание? Если любите, если понимаете, так займитесь делом, отнеситесь к жизни посерьезнее, отрезвите себя крепким умственным трудом, воспитайте в себе силу терпения и могущество воли, развивайте мысль, возбуждайте деятельность сознания, будьте безукоризненно честны и непоколебимо тверды в своих нравственных правилах, и вы дадите России мужей нужных ей, нужных в предстоящие ей трудные времена испытания. Не отнимайте же у себя сил и способов для будущей деятельности!
Наши слова внушены нам искреннею скорбью о вас, тревожной заботой о России и горячим сочувствием ко всему, что в вашей юности есть живого и благородного!..
Впервые опубликовано: «День». 1861. N 3, 28 октября. С. 1-2.
