1
Выпуская в свет первый нумер нашей газеты, мы считаем не только не лишним, но и необходимым: прежде всего оглядеться, отдать самим себе ясный отчет в нашем положении, установить, если возможно, раз навсегда наши отношения, не к публике, не к читателям, а к тем, или к тому… Как бы выразить это половчее?.. К тому, что на условно-литературном языке разумеется под «обстоятельствами, от редакции не зависящими»… Не скроем от читателя, что плавание предстоит нам трудное и опасное, да и ветры с севера дуют не совсем попутные. Опытные плаватели обыкновенно начинают тем, что измеряют глубину, изучают дно, берега и течение воды. Но рассказывают, что на Волге чрезвычайно мудрено составить карту речного дна и промеров; отмели и подводные камни беспрестанно меняются, и бедные лоцмана никак не могут приноровиться к своенравию могущественной реки: нынче в таком-то месте течение свободно, нет преград для плавания, завтра нежданные-негаданные мель или камень; нынче — глубина воды, легко поднимающая самые тяжелые суда, завтра подует «выгонный» ветер и нашлет мелководье! И хорошо еще, когда лоцман успеет вовремя заметить опасность, остеречься, принять спасительные меры, но часто случается, что понадеется он на свою догадку и знание, обманется внешним видом воды — и управляемое им судно садится на мель или разбивается о камень. Мы отчасти находимся в таком же положении.
При всем нашем желании совершить спокойное плавание, при всем старании изучить свойства местности и погоды, мы не раз испытывали нечто вроде кораблекрушения и потому, не доверяя своему искусству, сознавая несостоятельность в настоящем случае всяких логических выводов и соображений, мы обращаемся просто с заклинанием ко всем подводным владыкам, духам и демонам, древним и новым, чужим и доморощенным, от Нептуна с его трезубцем до русского синего водяного, с тритонами, нереидами, русалками и со всем их причтом: да даруют они нам плавание ровное и безмятежное, да покоятся смирно в своих кристальных чертогах, не всплывая наверх, не пугая пловцов, не воздвигая подводных преград, а с ними вместе стремнин и водоворотов, всегда и всегда опасных!
Вы смеетесь, читатель, но нам, право, не до смеху. С искреннею радостью приветствуя наше богатое надеждами время, мы однако вынуждены сознаться, что эпоха, в которую мы живем, многознаменательная и великая по своим последствиям, с высоты исторического созерцания, представляет, тем не менее, в ежедневной жизни, много странных, противоречащих явлений, имеет такие стороны, которые подчас очень и очень невыгодны для отдельных лиц и частных случаев. Примеров искать не далеко. Люди, стоящие во главе, нередко одушевлены самыми благими намерениями, но исполнители плохи или неискренни, и доброе на деле выходит вредным. Состарившиеся опекуны, после долгой, все сроки перешедшей опеки, ревниво и с недоумением смотрят на своих бывших питомцев: как это они ходят сами, без помочей, и бумаги подписывают, и имуществом распоряжаются! Все сделалось щекотливо и обидчиво до крайности. Раздраженные фантазии создают чудовищные призраки, которыми пугают и себя и других. Сознается необходимость гласности и общественного мнения, сознается даже и отсталыми, но, привыкнув к долголетнему шепоту, эти несчастные самою скромною речью, произносимою самым обыкновенным голосом, поражаются, будто раскатами грома. Да и слова у них в ушах отдаются как-то иначе. Особенно странный резонанс в Петербурге, и к законам петербургской акустики мы никак не могли приладиться. Лучшим для нас доказательством служат те ложные толкования, которым подверглось наше собственное объявление о «Парусе». Поверят ли читатели… Да нет, мы и сами отказываемся верить, мы даже с некоторым негодованием отвергаем это, как клевету; поверят ли, будто нашлись люди, которые наше выражение: «знамя народности» сочли чуть не преступлением! Они не поняли, что это известный литературный оборот речи, означающий принцип, начало; они вообразили, что чуть ли мы не соорудили настоящего древка с полотном и выставили его над домом, занимаемым редакциею. Против таких обвинений не обережешься!..
Но оставим шутки.
Все это было бы смешно,
Когда бы не было так грустно!
Неужели еще не пришла пора быть искренним и правдивым? Неужели еще мы не избавились от печальной необходимости лгать или безмолвствовать? Когда же, Боже мой, можно будет, согласно с требованием совести, не хитрить, не выдумывать иносказательных оборотов, а говорить свое мнение прямо и просто, во всеуслышание? Разве не довольно мы лгали? Чего довольно изолгались совсем!.. Было такое время, когда ни воздуху, ни свету не давалось людям, когда жизнь притаилась и смолкла, и в пустынном мраке пировала и величалась официальная ложь, одна — владыкою безмолвного простора! Но ведь это время прошло! Или мы еще не убедились, что постоянное лганье приводит общество к безнравственности, к бессилию и гибели? Или уроки истории пропали для нас даром?
Разве не выгоднее для правительства знать искреннее мнение каждого и его отношения к себе? Гласность, лучше всякой полиции, составляющей обыкновенно ошибочные и бестолковые донесения, объяснит правительству и настоящее положение дел и его отношения к обществу, и в чем заключаются недостатки его распоряжений, и что предстоит ему совершить или исправить. Горячо убежденные в пользе гласности, веруя в возможность преобразований путем мирным и разумным, мы постараемся излагать наши мнения в «Парусе» с полною откровенностью и подавать постоянно свой голос при разрешении всех современных общественных вопросов, разумеется всегда почтительный и скромный, но вполне независимый и свободный. Неужели нам это не будет дозволено? Попробуем. Если же наша газета сядет на мель, то пусть знают читатели наперед, что виною тому не редакция, а распоряжения, стесняющие искренность слова, что еще, видно, не созрела пора для безоглядочной правды…
Еще два слова. К чему подобное вступление, скажут нам многие очень умные люди; что за нескромность, зачем такой шум и треск, что за важная вещь — какая-нибудь ничтожная газета? Не лучше ли было бы, не тратя громких слов, начать свое дело тихо и скромно, заслужить доверие постепенно, дельностью и серьезностью? Конечно, так; мы бы ничего лучше и не желали. Но есть причины, по которым мы сочли себя вынужденными написать такое странное «вступление». Во-первых, мы не сознаем за собою той особенной ловкости, того искусства выражений, которое умеет не подать повода к придирке даже самым придирчивым людям. Того и гляди проговоришься и скажешь какое-нибудь слово, которое, Бог весть почему, раздразнит и раздражит наших щекотливых и подозрительных недоброжелателей. Бог с ними! Так как нам нечего стыдиться наших убеждений, то гораздо выгоднее вести дело начистоту, вполне открыто. Во-вторых, нам уже донельзя опротивела эта постоянная прискорбная необходимость притворства, изворотливости, осторожности; есть что-то крайне оскорбительное, и унизительное в этой обязанности справляться, как поймет такую-то фразу Бебе, как покажутся такие слова Биби и т. п. В-третьих, мы имеем некоторое основание думать, что наша газета будет пользоваться, конечно, весьма лестным, но не совсем выгодным, усиленным вниманием лиц, не слишком дружественно к ней расположенных и готовых объяснять каждое ее слово в дурную сторону. Так, например, мы почти заранее убеждены, что эта наша передовая статейка породит множество самых ложных толкований; что найдутся, пожалуй, и такие неблагонамеренные люди, которые опрокинутся (разумеется, не с литературной точки зрения) и на некоторые помещаемые вслед за сим статьи и стихотворения, тогда как они, по мысли и цели своей, самые строгие, самые миролюбивые… Они проникнуты уважением к святости человеческого звания, они указывают на путь свободного разумного развития, как на единый мирный и способный отвратить опасности, вызываемые грубою силою… Нападать на эти статьи — значит сочувствовать грубой силе, а сочувствовать грубой силе — значит желать своему отечеству опасных бурь и волнений, к которым, напротив, мы питаем глубокое отвращение…
Итак, с искренним желанием мира и тишины, с надеждою принести и нашим изданием посильную долю пользы русскому образованию, пускаемся мы в наше многотрудное плавание… Пожелайте же нам, читатели, попутного ветра!
2
С полною искренностью речи приступим теперь к исполнению нашей программы и попытаемся целым рядом передовых статей уяснить читателям точки зрения «Паруса» на существеннейшие вопросы русской жизни; его отношения к задачам и событиям нашей современной действительности.
Странная, странная эпоха, в которую мы живем! И радуешься и боишься, и сочувствуешь ей и беспрестанно поражаешься уродством, безобразием, аномалией современных явлений! Эпоха попыток, разнообразных стремлений, движения вперед, движения назад; эпоха крайностей, одна другую отрицающих, деспотизма науки и теории над жизнью, отрицания науки и теории во имя жизни; насилия и либерализма, консервативного прогресса и разрушительного консерватизма, раболепства и дерзости, утонченной цивилизации и грубой дикости, света и тьмы, грязи и блеску! Все в движении, все в брожении, все тронулось с места, возится, копошится, просится жить! — И слава Богу! Что может быть выше, прекраснее, законнее этого требования?.. Но в то же время всматриваясь пристальнее, вы невольно смущаетесь мыслью, что цветущая зелень, покрывшая ниву, еще не хлебные зеленя, медленно и туго пробивающие земную поверхность, что это, может быть, только сорные травы, заглушающие ход плодотворных зерен, что много потребуется тяжкого труда для очищения нивы от посторонних скороспелых произрастений… Все недовольно, все кричит о прогрессе, о преобразованиях, улучшениях, усовершенствованиях, искоренениях, нововведениях. Нетерпеливые прогрессисты нашего образованного общества, перетрогали чуть не все клавиши, чуть не все струны громадного инструмента и оглашают воздух таким страшным диссонансом, такой разладицей звуков, которая, без сомнения, в тысячу раз отраднее храпенья и сопенья целых миллионов сонного населения, но за которою подчас не слышно ни основных тонов жизни, ни строгой серьезной речи народа. — Как не желать улучшений, как не сочувствовать прогрессу! Но беда в том, что наше общество, порвавшее связь с преданиями, отторгнутое от народной жизни, сознавая потребность преобразований, в то же время забывает, что только то прочно и плодотворно, что вырастает органически, изнутри, держится корнями за народную почву, связано с бытом, преданиями, историей, со всем духовным строем народной жизни.
Беда в том, что присущий петровской реформе элемент презрения к народной жизни глубоко проник в наше образованное общество, и каждый из членов его готов сделаться деспотом во имя общего блага, во имя свободы, во имя гуманизма и науки. Как по большей части относятся к прогрессу наши доктринеры-чиновники, чиновники con amore, молодые ученые, смотрящие администраторами и т.д.? Не отдавая себе никакого отчета в действительных потребностях русской земли, даже не считая этого нужным, не понимая и не желая понимать основ народной жизни, веруя безусловно в преимущество европейской цивилизации, они с жадностью хватаются за разные образчики европейского прогресса: французские, немецкие, английские и проч. Нужно, например, преобразовать нам гражданское или уголовное судоустройство. Вот и думают наши прогрессисты: какое бы из судоустройств выбрать: не то прусское, не
