На этот раз, читатель, займемся синонимами. Кажется, занятие скромное и видам правительства не противное; едва ли и сам санкт-петербургский чиновный и сановный либерализм осудит нас за такое занятие. Точное определение синонимов очень полезно при современном развитии нашего общества; едва ли не самый главный наш общественный недуг — сбивчивость и путаница в понятиях, — отчего происходит таковая же сбивчивость и путаница в действиях. Да и вообще теперь трудно добраться (конечно, только у нас в России) положительного смысла во многих словах, имевших еще недавно определенное значение. Просим, например, разъяснить нам, — что должно разуметь под словом: либерал и консерватор? Где теперь тут брань, где похвала?! Как растолковать себе, например, это сочетание по-видимому противоречащих понятий: «благонамеренное насилие», «просвещенный деспотизм», «либеральный деспотизм» и т.д.? Как объяснить пристрастие к Мадзини одной санкт-петербургской официальной газеты? Какой вес придавать выражениям: «современно», «гуманно», «либерально», «благородно», «низко», когда они произносятся устами санкт-петербургского сановника в модном вицмундире, шитом у первого французского портного и с хорошенькой маленькой звездой на груди, а не аляповатой, как носили старики-нелибералы? Что считать храбростью, в наше время, в деле литературном? Например, что мужественнее: нападать ли на г. Герцена, или же молчать об нем, хотя бы вас и заподозрили тупоумно в солидарности с ним?..
Мы дожидаемся благоприятного времени, чтобы когда-нибудь полнее, подробнее и живее представить нашим читателям картину современного хаоса наших гражданских понятий и общественных отношений, — а теперь воротимся к нашей задаче. Пред нами два слова, которые скорее антитезы, чем синонимы, но которые, однако, постоянно смешиваются в умах публики — преимущественно высшего разряда; эти слова — лесть и хвала. Что такое лесть? И что такое хвала?
Хвала есть одобрение качеств действия или лица, основанное на логическом умозаключении. Она есть дело внутренней правды, вне всяких сторонних побуждений, и предполагает непременно свободную оценку, критику, суд. Хвала сама по себе как свободное выражение свободного искреннего мнения, как нравственный силлогизм — есть явление нравственное и чистое; поэтому, когда произнесенная хвала не соответствует смыслу правды, заключающемуся в этом понятии, необходимо известное отрицательное прилагательное, указывающее, что в данном случае именно не следует придавать делу хвалы — нравственного значения. Мы говорим тогда: ложная хвала, неискренняя хвала. В подобном прилагательном не нуждается слово лесть, — уже само по себе предполагающее неискренность и неправду. Лесть есть именно внешнее выражение хвалы, лишенное внутреннего оправдания, то есть внутреннего действия правды в человеке, оценки, критики, суда и вообще всякой логической и нравственной основы. Лесть в церковно-славянском языке и в народном употреблении означает просто ложь — ложь соблазнительную, производящую в человеке, к которому обращена, приятное ощущение. Лесть имеет в виду не внутреннее значение поступка или явления, которое хвалит, а непременно самое лицо, прикосновенное к явлению, или правильнее: возбуждение в этом лице таких приятных ощущений, которые соответствуют целям и намерениям льстящего. Хвала — предполагает внутреннее духовное равенство хвалящего с хвалимым; лесть — отношение подчиненное льстящего к льстимому, — более чем подчиненное — раболепное, подобострастное отношение низшего к высшему, слабого к сильному. Лесть как обманчивый вид хвалы, с внешними мнимыми признаками искренности и критики, есть явление самое безнравственное, основанное на корыстных (в широком смысле этого слова) побуждениях. Если и встречается в русском обществе лесть бескорыстная, то это выражение означает только, что привычка и желание доставлять приятность самолюбию сильного — так въелись в жизнь льстящих, что они льстят даже без видимого корыстного побуждения, без прямой непосредственной выгоды. Такая черта есть признак того нравственного упадка в обществе, когда подлость и низость уже не производят болезненного разлада с нравственными, еще недавно жившими, требованиями, перестают быть болью в организме, а сжались, стерпелись, слюбились с ним, стали сами стихией общественной. Следовательно — действие хвалы предполагает действие свободной воли, свободного суда в человеке; действие лести — предполагает рабство, отсутствие всякой свободы суда и критики. Никто лучше Державина не выразил этого различия в следующих стихах:
И действительно — раб не может хвалить, потому именно, что может только хвалить, а порицать не может; потому что он не свободен в своей критике, и к какому бы логическому выводу ни пришел он в своих умозаключениях, хотя бы к самому отрицательному, — внешним выражением его мнения — может быть только похвала.
Это такая нравственная очевидность, при которой, кажется, не должно быть и места для спора. Как скоро мнение может быть выражено только в известном смысле и направлении, как скоро похвала выгодна и одна похвала дозволена, а порицание опасно и возбранено, — похвала окрашивается колоритом лести, получает ее значение и характер. Бывает иногда, что человек, незнакомый с внешнею обстановкой, или просто на том основании, что в данном случае его похвала действительно совпадает с его искренним убеждением, — позволяет себе выразить эту похвалу свободно, и даже, по-видимому, с некоторым мужеством. Нельзя не пожалеть такого писателя (мы собственно о писателях-то и говорим): он поступает в высшей степени неосторожно. И не потому является поступок его неосторожным, что его заподозрят в лести и он подвергнется осуждениям толпы (применяться к ее требованиям есть опять своего рода лесть), — а потому он неосторожен, что похвала, высказанная при отсутствии полной свободы критики и суда, никогда не будет оценена в своем нравственном значении и не произведет нравственного действия даже на тех, к кому относится. Кто, выслушивая похвалу охотно, в то же время не допускает до своего слуха критики, тот унижает самый нравственный характер похвалы, к нему обращенной, и уже оскорбляет хвалящего этим самым предпочтительным своим вниманием: похвала является тогда не как свободное право хвалящего, а как приятное и должное приношение. Будучи искреннею и честною сама по себе, она — при такой обстановке — тем становится вреднее и безнравственнее в своих последствиях, что сообщает ложный вид независимости такому внешнему действию, которое именно лишено независимости, — придает цвет и запах свободы мнения — отсутствию свободы.
Нам беспрестанно приходится слышать в последнее время упреки нашей литературе в безучастии, даже в умышленной холодности отзывов. «Отчего вы не похвалите такого-то и такого распоряжения? Ведь вы его одобряете? Для чего же вы этого не выразите?» — говорят одни. «Тяжело положение деятелей, — говорят другие, — когда самые либеральные меры принимаются с таким убийственным равнодушием». На это мы ответим, во-первых, что сказанное нами довольно ярко, по нашему мнению, освещает смысл нашей литературной воздержности; во-вторых, что упреки эти никак не могут относиться ко всей литературе. Спрашивающие могут быть утешены мужественной программой будущей газеты «Голос» и статьями того восторженного публициста в «С.-Петербургских Ведомостях», который, в Санкт-Петербурге, продолжает себя воображать среди конституционной Италии, санкт-петербургское небо принимает за неаполитанское, везде и всюду видит своих Кавуров и Риказоли! Неужели этого мало? И зачем же тревожить других, менее восторженных и наивных публицистов? Понятно — зачем. Затем, конечно, чтобы похвала раздалась из уст людей, слывущих независимыми, чтоб она имела всю ценность, достоинство, нравственный характер независимого убеждения, — с отстранением, однако, тех неудобств, которые влечет за собою независимость!! Но такая задача неразрешима! Желать независимой похвалы, не допуская независимой критики, все равно, что искать квадратуры круга или даже чего-нибудь еще невозможнее. Впрочем, еще в № 1 нашей газеты мы поместили слова Хомякова, дающие ясный, полный, определительный ответ на все эти вопросы. Мы считаем полезным перепечатать опять эти замечательные слова; потому что наша публика — особенно известного разряда — отличается необыкновенно слабою памятью, из которой все серьезное и строгое скоро выветривается, или даже просто изумительным неуменьем читать, то есть способностью — не понимать того, что читает, читать глазами, пропуская мимо глаз смысл читаемого.
Вот что говорил пророчески Хомяков: «Общественная критика необходима для самого общества, ибо без нее общество лишается сознания, а правительство лишается всего общественного ума. Честное перо требует свободы для своих честных мнений, даже для своих честных ошибок. Когда по милости слишком строгой цензуры, вся словесность бывает наводнена выражением лести и явного лицемерия в отношении политическом и религиозном, честное слово молчит, чтобы не мешаться в этот отвратительный хор или не сделаться предметом подозрения по своей прямодушной резкости; лучшие деятели отходят от дела, все поле действия предоставляется продажным и низким душам; душевный разврат, явный и кое-как прикрытый, проникает во все произведения словесности; умственная жизнь иссякает в своих благороднейших источниках, и мало-помалу в обществе растет то равнодушие к правде и нравственному добру, которого достаточно, чтоб отвратить целое поколение и погубить многие, за ним следующие. Такие примеры бывали в истории и их должно избегать».
К этим словам прибавлять нечего, — или, лучше сказать, к этим словам нам остается прибавить, в заключение, только то, чем обыкновенно заканчивались наши старинные паспорты, — именно, что мы просим принять эти слова к сведению «всех господ, на заставах и шлагбаумах команду имеющих, до кого сие надлежит».
