представляетъ собой самую см?лую попытку, которая когда-либо была предпринята — сбросить съ себя всякій авторитетъ.

Для «Единственнаго» Штирнера н?тъ долга, н?тъ моральнаго закона. Признаніе какой-либо истины для него невыносимо — оно уже налагаетъ оковы. «До т?хъ поръ, пока ты в?ришь въ истину — говоритъ Штирнеръ — ты не в?ришь въ себя! Ты — рабъ, ты — религіозный челов?къ. Но ты одинъ — истина… Ты — больше истины, она передъ тобой — ничто».

Идея личнаго блага есть центральная идея, проникающая философію Штирнера.

«Я» — эмпирически — конкретная личность, единственная и неповторимая — властелинъ, предъ которымъ все должно склониться. «..Н?тъ ничего реальнаго вн? личности съ ея потребностями, стремленіями и волей». Вн? моего «я» и за моимъ «я» н?тъ ничего, что бы могло ограничить мою волю и подчинить мои желанія.

«Не все-ли мн? равно — утверждаетъ Штирнеръ, — какъ я поступаю? Челов?чно-ли, либерально, гуманно или, наоборотъ?… Только бы это служило моимъ ц?лямъ, только бы это меня удовлетворяло, — а тамъ называйте это, какъ хотите: мн? р?шительно все равно… Я не д?лаю ничего «ради челов?ка», но все, что я д?лаю, я д?лаю «ради себя самого»… Я поглощаю міръ, чтобы утолить голодъ моего эгоизма. Ты для меня — не бол?е, ч?мъ пища, такъ-же, какъ я для тебя…»

Что посл? этихъ утвержденій для «Единственнаго» — право, государство?

Они — миражъ предъ властью моего «я»! Права, какъ права, стоящаго вн? меня или надо мной, н?тъ. Мое право — въ моей власти. «… Я им?ю право на все, что могу осилить. Я им?ю право свергнуть Зевса, Іегову, Бога и т. д., если въ силахъ это сд?лать… Я есмь, какъ и Богъ, отрицаніе всего другого, ибо я есмь — мое все, я есмь — единственный!»

Но огромная вн?шняя мощь Штирнеровскихъ утвержденій, т?мъ р?шительн?е свид?тельствуетъ о ихъ внутреннемъ безсиліи. Во имя чего слагаетъ Штирнеръ свое безбрежное отрицаніе? Какія побужденія жить могутъ быть у «Единственнаго» Штирнера? Т?, какъ будто, соціальные инстинкты, демократическіе элементы, которые проскальзываютъ въ проектируемыхъ имъ «союзахъ эгоистовъ», растворяются въ общей его концепціи, отказывающейся дать какое-либо реальное, содержаніе его неограниченному индивидуализму. «Единственный», это — форма безъ содержанія, это в?чная жажда свободы — «отъ чего», но не «для чего». Это — самодовл?ющее безц?льное отрицаніе, отрицаніе не только міра, не только любого утвержденія во имя посл?дующихъ отрицаній — это было бы только актомъ творческаго вдохновенія — но отрицаніе своей«святыни», какъ «узды и оковы», и въ конечномъ счет?, отрицаніе самого себя, своего «я», поскольку можетъ идти р?чь о реальномъ содержаніи его, а не о безплотной фикціи, выполняющей свое единственное назначеніе «разлагать, уничтожать, потреблять» міръ.

Безц?льное и безотчетное потребленіе міра, людей, жизни — и есть жизнь «наслаждающагося» ею «я».

И хотя Штирнеръ не только утверждаетъ для другихъ, но пытается зав?рить и себя, что онъ, въ противоположность «религіозному мipy», не приходитъ «къ себ?» путемъ исканій, а исходитъ «отъ себя», но — за утвержденіями его для каждаго живого челов?ческаго сознанія стоитъ страшная пустота, холодъ могилы, игра безплотныхъ призраковъ. И когда Штирнеръ говоритъ о своемъ наслажденіи жизнью, онъ находитъ для него опред?леніе, убійственное своимъ внутреннимъ трагизмомъ и скрытымъ за нимъ сарказмомъ: «Я не тоскую бол?е по жизни, я «проматываю» ее» («Ich bange nicht mehr ums Leben, sondern «verthue» es»).

Эта формула — пригодна или богамъ или челов?ческимъ отрепьямъ. Челов?ку, ищущему свободы, въ ней м?ста н?тъ.

И н?тъ бол?е трагическаго выраженія нигилизма, какъ философіи и какъ настроенія, ч?мъ штирнеріанская «безц?льная» свобода[1].

Такимъ же непримиримымъ отношеніемъ къ современному «религіозному» челов?ку и безпощаднымъ отрицаніемъ всего «челов?ческаго» напитана и другая система абсолютнаго индивидуализма — система Ницше[2].

«Челов?къ, это многообразное, лживое, искусственное и непроницаемое животное, страшное другимъ животнымъ больше хитростью и благоразуміемъ, ч?мъ силой, изобр?лъ чистую сов?сть для того, чтобы наслаждаться своей душой, какъ ч?мъ-то простымъ; и вся мораль есть не что иное, какъ см?лая и продолжительная фальсификація, благодаря которой вообще возможно наслаждаться созерцаніемъ души»… («Ienseits von Gut und Bose» § 291).

Истиннымъ и единственнымъ критеріемъ нравственности — является сама жизнь, жизнь, какъ стихійный біологическій процессъ съ торжествомъ разрушительныхъ инстинктовъ, безпощаднымъ пожираніемъ слабыхъ сильными, съ категорическимъ отрицаніемъ общественности.

Все стадное, соціальное — продуктъ слабости. «Больные, бол?зненные инстинктивно стремятся къ стадной организаціи… Аскетическій жрецъ угадываетъ этотъ инстинктъ и стремится удовлетворить ему. Всюду, гд? стадность: требовалъ ее инстинктъ слабости, организовала ее мудрость жреца». («Генезисъ морали» § 18).

И въ противов?съ рабамъ, «морали-рабовъ» — Ницше творитъ свое ученіе о «сверхчелов?к?», въ которомъ кипитъ самый в?рующій пафосъ.

Изъ созданныхъ досел? концепцій сверхчелов?ка сл?дуетъ отм?тить дв?, полярныя одна другой: Ренана и Ницше.

Первый хот?лъ создать сверхчелов?ка — «intelligence superieure» истребленіемъ въ челов?к? зв?ря, выявленіемъ въ немъ до апофеоза вс?хъ его чисто «челов?ческихъ» свойствъ. Идеалъ Ренана — чисто раціоналистическій: убить инстинкты для торжества разсудка. Ренановскій сверхчелов?къ — гипертрофія мозга, гипертрофія разсудочнаго начала, апофеоза учености.

Сверхчелов?къ Ницше — его противоположность. Ницше стремится убить въ сверхчелов?к? все «челов?ческое» — упразднить въ немъ проблемы религіи, морали, общественности, выявить «зв?ря», побить разсудокъ инстинктами, вернуть челов?ку здоровье и силы, потерянныя въ раціоналистическихъ туманахъ. «Мы утомлены челов?комъ», говоритъ онъ. (Тамъ-же § 12).

И онъ поетъ гимны — сил?, насилію, власти.

«Властвующій — высшій типъ!» («Посмертные афоризмы» § 651). Онъ прив?тствуетъ «хищное животное пышной св?тлорусой расы» съ наслажденіемъ блуждающее за добычей и поб?дой» («Генезисъ морали» § 11), «самодержавную личность, тожественную самой себ?,… независимую сверхъ-нравственную личность.., свободнаго челов?ка, который д?йствительно можетъ об?щать, господина свободной воли, повелителя»… (Тамъ-же. Отд. II, §2). «Могущественными, беззаботными, насм?шливыми, способными къ насилію — таковыми хочетъ насъ мудрость: она — женщина, и всегда любитъ лишь воина!» («Такъ говорилъ Заратустра»).

Ницше не боится рабства. «Эвдемонистически-соціальные идеалы ведутъ челов?чество назадъ. Впрочемъ, они… изобр?таютъ идеальнаго раба будущаго, низшую касту. Въ ней не должно быть недостатка». (Приложеніе къ «Заратустр?» § 671).

Но стоитъ сопоставить гордыя формулы самоутвержденія съ ихъ подлинно реальнымъ содержаніемъ и мы — передъ зіяющимъ противор?чіемъ.

Вм?сто сильнаго, этически безразличнаго «б?локураго зв?ря» мы видимъ тоскливо мечущееся обреченное челов?ческое существо, готовое на жертвы, мечтающее о смерти — поб?д?, какъ желанномъ конц?.

— «Велико то въ челов?к?, что онъ — мостъ, а не ц?ль… Что можно любить въ немъ, это то, что онъ — переходъ и паденіе»…

— «…Выше, нежели любовь къ ближнему, стоитъ любовь къ дальнему и будущему: еще выше, ч?мъ любовь къ людямъ, ц?ню я любовь къ вещамъ и призракамъ», — вдохновенно училъ Заратустра.

Въ этихъ словахъ — основы революціоннаго міросозерцанія. Любовь къ дальнему и будущему, любовь къ «вещамъ» — высшая мораль творца, переростающая желанія сегодняшнихъ людей, отвергающая уступки времени и исторической обстановк?.

— «Не челов?колюбіе, восклицаетъ Ницше, a безсиліе челов?колюбія препятствуетъ миролюбцамъ нашего времени сжечь насъ». («По ту сторону добра и зла» § 104).

Такъ спасеніе духа становится выше спасенія плоти. Н?тъ жертвъ достаточныхъ, которыхъ нельзя было бы принести за него, и н?тъ для спасенія духа безплодныхъ жертвъ. Он? не безплодны, если гибнутъ во имя своего идеала. Безплодныя сейчасъ — он? не безплодны для будущаго. На нихъ строится будущее счастье, будущія моральныя ц?нности. Эти жертвы — жертвы любви къ дальнему, любви къ своему идеалу, и въ ихъ трагической гибели — залогъ грядущаго высшаго освобожденія челов?ческаго духа.

— «Я люблю т?хъ — говорилъ Заратустра, кто не ум?етъ жить, ихъ гибель — переходъ къ высшему». «Я люблю того, у кого свободенъ духъ и свободно сердце; его голова — лишь содержимое его сердца, а сердце влечетъ его къ гибели». «Я люблю того, кто хочетъ созидать дальше себя и такъ погибаетъ». «Своей поб?доносной смертью умираетъ созидающій, окруженный над?ющимися и благословляющими… Такъ надо учиться умирать… Такъ умирать — лучше всего, второе же — умереть въ борьб? и расточить великую душу…» («Такъ говорилъ Заратустра»).

Въ этомъ трагическомъ стремленіи къ гибели заключенъ высшій возможный для челов?ка нравственный подвигъ; это — не Штирнеровское «проматываніе» жизни! Но какъ согласить это вдохновенное ученье съ стремленіемъ вымести изъ челов?ка все «челов?ческое»!

Не правъ-ли Фуллье, что «пламенное прославленіе страданія, какъ бы прекрасно оно ни было въ смысл? моральнаго вдохновенія, мало понятно въ доктрин?, не признающей никакого реальнаго добра, никакой истинной ц?ли, по отношенію къ которымъ страданіе могло бы служить средствомъ».

И другое неизб?жное противор?чіе — между отвращеніемъ къ стадности и жаждой быть учителемъ и пророкомъ раздираетъ ученіе философа.

Пусть говоритъ онъ о «пустын?», пусть агитатора называетъ онъ «пустой головой», «глинянымъ горшкомъ», пусть заявляетъ онъ, что «философъ познается б?гствомъ отъ трехъ блестящихъ и громкихъ вещей: славы, царей и женщинъ…», но разв? не зоветъ къ себ? вс?хъ «пресыщенный мудростью» Заратустра, чтобы од?лить своими дарами?

И подлинный ужасъ встаетъ, когда пропов?дникъ сверхъ-челов?чества признается въ интимн?йшихъ своихъ чувствахъ, которыя не суждено слушать «толп?»: «Мысль о самоубійств? — сильное утешительное средство: съ ней благополучно переживаются иныя мрачныя ночи». («По ту сторону добра и зла» § 157).

Это — гибель всего міровоззр?ніяъ

Начать съ гордыхъ утвержденій полнаго самоудовлетворенія въ одиночеств? и кончить школой, любовнымъ подвигомъ трагической гибелью и трусливымъ б?гствомъ изъ жизни. Разв? это не ц?лая посл?довательная гамма разочарованій…

Штирнеріанство — безплодное блужданіе въ дебряхъ опустошенной личности, ницшеанство — скорбный кликъ героическаго пессимизма.

Посл?довательный индивидуализмъ неизб?жно приводитъ къ солипсизму, то-есть къ признанію конкретнымъ «я» реальности только своего существованія, къ утвержденію всего существующаго только, какъ своего личнаго опыта. «Я» — Абсолютъ, Творецъ всего; остальной міръ — фантомъ, продуктъ моего воображенія.

Солипсизмъ есть категорическое упраздненіе всего соціальнаго.

Анархизмъ и абсолютный индивидуализмъ могутъ быть названы антиподами.

Анархизмъ есть также культъ челов?ка, культъ личнаго начала, но анархизмъ не д?лаетъ изъ эмпирическаго «я» центра вселенной.

Анархизмъ обращается ко вс?мъ, къ каждому челов?ку, къ каждому «я». И, если не каждое «я» равно драгоц?нно для анархизма, ибо и анархизмъ не можетъ не д?лать различій между подлинно свободнымъ челов?комъ и насильникомъ, пытающимся строить свою свободу на порабощеніи другого, то каждое «я» — и малое и большое — должно быть для анархизма предметомъ равнаго вниманія, каждое «я» им?етъ равное право для выявленія своей индивидуальности, каждое «я» должно быть обезпечено защитой отъ посягательствъ другого «я».

И если абсолютный индивидуализмъ стремится утвердить свободу только даннаго конкретнаго «я», анархизму дорога свобода вс?хъ «я», дорога свобода челов?ка вообще. Абсолютный индивидуализмъ не только мирится съ рабствомъ другихъ, но или относится къ нему безразлично или даже ставитъ его въ уголъ своего благополучія. Анархизмъ и рабство — непримиримы. Общество, построенное на привиллегіяхъ и ограниченіяхъ — несвободно. Тамъ, гд? есть рабы, н?тъ м?ста свободнымъ людямъ.

«Я истинно свободенъ — писалъ Бакунинъ — если вс? челов?ческія существа, окружающія меня, мужчины и женщины точно также