и расслабляя затекшие от монотонной работы мускулы. После рабочего дня все танцуют и пьют пальмовое вино. Хотя это и не изначальное общество изобилия Салинса, но — в том, что касается работы — это все равно лучше нашего якобы общества изобилия. Антропологи добавляют, что правительство пыталось убедить кпелле перейти от культуры сухого риса к более производительной культуре мокрого риса (с ирригированными рисовыми полями). Они отказываются, но не из врожденного консерватизма — совет тех же специалистов выращивать какао на продажу был принят. Дело в том, что «культивация риса на заливаемых водой полях потребует просто механического труда без жизненно важной добавки песен, танцев и сплетен» — тех игровых элементов, которые из современной работы практически выхолощены.
С концом 80 — началом 90-х рабочий день в Америке, где миллионы не имеют работы, стал длиннее. Современная семья с двумя работающими имеет более низкий уровень жизни, чем семья в 50-е, когда работал только один член семьи. Домашней работы от технологий XX века меньше почти не стало. Исследования времени дают цифру в 56 часов в неделю домашней работы на 1912 год, 60 — в 1918-м, 61-на фермах в 1921 году. В 1931 году домохозяйки с высшим образованием в больших городах работали 48 часов в неделю, а к 1965 году средняя цифра для всех домохозяек была 54 часа, причем те, кто имел высшее образование, работали на 19 минут в день больше тех, кто имел только начальное. В 1977 году не работающие вне дома домохозяйки тратили 50 часов в неделю, а работающие — 35, не считая работы за зарплату; это дает общую цифру в 75 часов, к которой «не приближаются даже потогонные мастерские».
Первобытная производственная жизнь не была ни торопливой, ни грубой — и вовсе не обязательно была короткой. Заметная часть мужчин и женщин сан доживает до шестидесяти лет; демографическая структура у них ближе к Соединенным Штатам, чем к типичной стране «третьего мира». Для нас главная причина смерти — сердечно-сосудистые заболевания, причем важнейший фактор риска для них, стресс, впрямую связан с условиями на работе. Обычные для нас источники стресса среди сан практически неизвестны. (Рак, вторая по значимости причина смерти — разумеется, прямое следствие индустриализации.)
«Условия работы» охотника-собирателя бывают опасными, но даже и здесь работа в цивилизованном обществе не демонстрирует явного превосходства — особенно если вспомнить, что во многих из 2,5 миллионов смертей в автокатастрофах, зарегистрированных в Америке к настоящему времени, так или иначе участвовали один или несколько работающих по найму(полицейские, таксисты, дальнобойщики и т. д.), или занятые теневой работой вроде покупок.
Салинс уже отметил превосходное «качество рабочей жизни» среди первобытных производителей — заимствуя расхожий термин у якобы гуманистов, специализирующихся по «перестройке и обогащению труда». Вдобавок к более короткому рабочему дню, гибкому графику и более надежной «сети социальной безопасности», которую гарантирует общий дележ добычи, работа собирателей приносит больше удовлетворения, чем большинство современных профессий. Мы просыпаемся по будильнику — они спят сколько хотят, ночью и днем. Мы привязаны к нашим зданиям в загрязненных городах — они постоянно перемещаются и дышат свежим воздухом открытой природы. У нас есть начальники — у них товарищи. Наша работа обычно требует одного, в лучшем случае нескольких гиперспециализированных навыков — они заняты всеобъемлюще разнообразной деятельностью, в которой нужны и мозги, и руки, совсем как то, к чему в прошлом призывали авторы великих утопий. Наши «поездки на работу» — убитое время, за которое к тому же не платят; они, только отойдя от стоянки, «читают» ландшафт разными потенциально продуктивными способами. Наши дети подчинены законам об обязательном посещении школы — их отпрыски, безнадзорные, просто играют во взрослые дела до тех пор, пока почти незаметно не начинают всерьез в них участвовать. Они — создатели и хозяева простых, но эффективных инструментов. Мы работаем на наши машины, и вскоре это перестанет быть метафорой. Как говорит эксперт НАСА, «в целом, роботы будут работать на людей, но возможны исключительные случаи, когда некоторые роботы будут выше по иерархическому положению, чем некоторые из людей». Вот он, последний писк моды в законах о равных правах.
ЛИБЕРТАРИАНЕЦ КАК КОНСЕРВАТОР
Другой, сокращенный вариант этой статьи был прочитан в августе 1984 года в виде доклада на четвертом годовом собрании Общества Эрис в Аспене, Колорадо.
Я обещал обсудить сегодня, грубо говоря, тему «либертарианца как консерватора». Лично для меня это настолько очевидно, что я даже и не знаю, что сказать людям, которые до сих пор каким-то образом связывают либертарианство со свободой. Либертарианец — это просто член Республиканской партии, который курит траву. Будь моя воля, я бы лучше обсудил что-нибудь более спорное, например, «фаллический оргазм как миф». Но поскольку посещение мною этого собрания оплачено почтенным распространителем почти полной библиотеки по гнусным розыгрышам и грязным уловкам, мне неудобно выйти на подиум и начать нести отсебятину. Итак, мне, как велено, действительно придется расчленить здесь священную корову либертарианства — но позволю себе заодно пару раз двинуть левой в правую сторону, от себя лично. И я не собираюсь упрощать себе жизнь. В принципе, достаточно было бы отметить любовь либертарианской партии к рыночному капитализму в духе Трехсторонней комиссии, оставить вас и пойти на все четыре стороны искать бесплатное пиво. Пяти минут хватит, чтобы сказать: всякий, пытающийся тушить пожар огнем, рано или поздно сгорит.
Однако если бы я ограничился этим, кто-нибудь обязательно вскочил бы и сказал, что либертарианская партия предала либертарианское дело — как христиане, которые утверждают, что их поведение примерно за последние 1900 лет не может дискредитировать само христианство. Бывали либертарианцы, которые пытались вырвать либертарианство из когтей либертарианской партии, — точно так же, как некоторые христиане старались отнять христианство у «христианской цивилизации», а некоторые коммунисты (я сам таким был) пытались защитить коммунизм от коммунистических партий и государств. Эти люди (я в том числе) хотели, как лучше, но у них ничего не вышло. Либертарианство и есть правомаргинальнаяпартократия — так же, как социализм и есть то, что восточноевропейские диссиденты называют «реальным социализмом»: практикующий государственный социализм с очередями, нормами, коррупцией и принуждением. Но это либертарианское пугало, и без того падающее, мне валить не хочется. Ну да, одна из фракций рейгановских правых присвоила себе, подлым образом отделив от других, такие либертарианские лозунги, как дерегуляция и волюнтаризм. Идеологи возмущаются Рейганом, опошлившим их принципы. Ах, бедолаги! Только почему-то те принципы, которые он выбрал для опошления — это именно их принципы, а не мои. Меня эти свары не интересуют. У меня есть куда более глубокие причины рассматривать либертарианство как консерватизм.
Цель моей критики — это то, что объединяет всех либертарианцев и между собой, и с их злейшими оппонентами. Либертарианцы служат государству — тем лучше, чем больше они выступают против него. В глубине души они просто хотят того же. Но нельзя хотеть того, что хочет государство, и не хотеть при этом самого государства, поскольку то, что ему нужно — это и есть условия, про которых оно процветает. Мой (неконструктивный) подход к современному государству — рассматривать его как интегрированную общность. Глупые догматические теории, называющие государство паразитическим наростом на теле общества, не могут объяснить ни его выживание в течение многих веков, ни его ползучее проникновение все дальше в бывшую область свободного рынка, ни то, что подавляющее большинство людей — в том числе очевидные его жертвы — принимает его.
Гораздо более вероятно, что государство и (по крайней мере) этот вид общества живут в некотором (пусть гадком) симбиозе; что и государство, и такие учреждения, как рынок и базисная семья, суть различные формы иерархии и управления. Они не всегда существуют в гармонии друг с другом (здесь как раз можно упомянуть их борьбу за территорию), но их объединяет желание передавать все конфликты на рассмотрение элиты или экспертов. С одной стороны, демонизировать авторитарные манеры государства и, с другой стороны, игнорировать абсолютно такие же, хотя и освященные контрактами, рабские отношения в крупных корпорациях, управляющих мировой экономикой — это худший вид фетишизма. Тем не менее (согласно самому крикливому из радикальных либертарианцев, профессору МюрреюРотбарду), нет ничего нелибертарианского в «организованности, иерархичности, работе по найму, денежных пожертвованиях со стороны миллионеров-либертарианцев и либертарианской партии». Тем самым либертарианство есть просто консерватизм под рационалистским, позитивистским глянцем.
Либертарианцы оказывают такую услугу государству, какую никто, кроме них, оказать не может. Несмотря на все жалобы по поводу незаконных его притязаний, они, в моменты просветления, признают, что в значительной степени государство все же правит по согласию, а не по принуждению — то есть, в современных «либертарианских» терминах, государство не правит вообще: оно всего лишь выполняет явные и неявные пункты заключенного договора. Утверждение, что принуждение происходит по согласию, кажется противоречием — но это противоречие жизни, а не формулировки, и передать его можно только диалектическим рассуждением. Одномерная силлогистика не может описать мир, который сам по себе ее ясностью не наделен. Если ваш язык лишен поэзии и парадоксов, действительность вам не по силам. В этом случае ничего нового в буквальном смысле слова сказать нельзя. Схоластическая логика формулы «А=А», созданная католической церковью и без вопросов унаследованная либертарианцами от поклонников Айн Ранд, так же удушающе консервативна, как новояз из «1984».
В основном государство управляет только потому, что пользуется поддержкой общества. Либертарианцы стыдятся (и по праву) того, что государство поддержано массами — включая, в большинстве случаев их самих.
Либертарианцы только усиливают привычку к покорности, направляя глобальное, или склоняющееся к этому, недовольство на сугубо частные стороны и функции государства — причем те, которые сами они первыми признают несущественными! Тем самым они превращают потенциальных революционеров в ремонтных рабочих. Конструктивная критика — самая тонкая форма лести. Если бы либертарианцам и вправду удалось освободить государство от избыточных обязанностей — что ж, это как раз могло бы его спасти. Почтение к власти перестало бы страдать от зрелища всепроникающей чиновной некомпетентности. Чем больше того, что делает государство, тем больше того, что оно делает плохо. Очевидно, что «маленький человек» неприязненно относится к коммунизму именно потому, что ни при каких условиях не хочет, чтобы вся экономика работала так же, как почта. Государство хотело бы видеть своих солдат и полицейских фигурами уважаемыми и почитаемыми; форма, надетая на лесников и мусорщиков, теряет большую часть своего мистического блеска.
Властные идеалы и институты стремятся слиться воедино — и объективно, и субъективно. Вспомним замечание Эдварда Гиббона о вечном союзе Трона и Алтаря. А разочарование в признанных догмах, напротив, имеет свойство
