комитет Кронштадта пригласил двух анархистов присоединиться к нему: Е. Ярчука,[87] основателя Кронштадтского Совета в 1917 г., и В. Волина, впрочем, тщетно, поскольку те были к этому времени заключены в тюрьму большевиками. Как отмечает Ида Метт,[88] историк Кронштадтского восстания, анархистское влияние оказывалось на него «лишь в той мере, что анархисты также распространяли идею рабочей демократии». Но, хоть анархисты и не вмешались прямо в это событие, они солидаризовались с ним: «Кронштадт, — писал позднее Волин, — был первой совершенно независимой попыткой народных масс освободиться от ярма и осуществить социальную революцию, решительно и смело предпринятой самими трудящимися без «политических вождей» и наставников». В свою очередь Александр Беркман пишет: «Кронштадт развеял миф пролетарского государства; он доказал, что диктатура коммунистической партии и революция в действительности несовместимы».
Несмотря на то, что анархисты не участвовали прямо в Кронштадтском восстании, режим не замедлил воспользоваться случаем, подавив восстание, положить конец идеологии, которая продолжала представлять опасность для него. Несколькими неделями ранее, 8 февраля, в России умер старик Кропоткин, и на грандиозные похороны собралось более 100 тысяч человек. Над толпой среди красных флагов можно было увидеть и черные знамена анархистских групп, на которых было написано: «Где власть, там нет свободы». Согласно биографам Кропоткина, это была «последняя большая демонстрация против большевистской тирании», и многие, принявшие участие в ней, больше требовали свободы, нежели славили великого анархиста.
Сотни анархистов были арестованы после Кронштадта, и спустя несколько месяцев анархистка Фанни Барон и восемь ее товарищей были расстреляны в подвале московской тюрьмы ЧК. Радикальный анархизм получил смертельный удар. Но за пределами России анархисты, которые пережили Российскую революцию, проделали титаническую работу по критике и ревизии анархистской доктрины. Эта работа вновь вдохновила либертарную мысль и сделала ее более конкретной. Уже в сентябре 1920 г. съезд Конфедерации анархистов Украины «Набат» категорически отверг выражение «диктатура пролетариата», видя, что это ведет к диктатуре над массами той части пролетариата, которая интегрирована в партию — чиновников и горстки лидеров. Незадолго до смерти Кропоткин опубликовал письмо к трудящимся Западной Европы, в котором с сожалением осудил возвышение ужасающей бюрократии: «Согласно моему взгляду, эта попытка построить коммунистическую республику на основе строго централизованного государственного коммунизма под железным законом партийной диктатуры в конце концов потерпит крах. На России мы учимся, как нельзя вводить коммунизм».
В 1921 г. в выпуске французской газеты «Le Libertaire» за 7–14 января было опубликовано патетическое обращение русских анархо-синдикалистов к мировому пролетариату: «Товарищи, положите конец власти вашей буржуазии, как мы это сделали здесь. Но не повторяйте наших ошибок; не допустите установления государственного коммунизма в ваших странах!». В 1920 г. немецкий анархист Рудольф Роккер,[89] позднее живший и умерший в Соединенных Штатах, написал работу «Банкротство русского государственного коммунизма», которая была издана в 1921 г. Это был первый анализ вырождения Российской революции. С его точки зрения, пресловутая «диктатура пролетариата» не была выражением воли одного класса, но была диктатурой партии, претендующей говорить от имени класса и держащейся у власти силой штыков. «Под названием «диктатуры пролетариата» в России развился новый класс, комиссарократия, который угнетает широкие массы так же, как это делал старый режим». Систематическое подчинение всех аспектов общественной жизни всесильному правительству, обеспеченному всеми прерогативами, «не могло не привести в конце концов к иерархии чиновников, которая стала губительной для развития Российской революции. Большевики не только позаимствовали модель государственного аппарата у предшествующего режима, но получили всеохватывающую власть, какую не присваивало себе ни одно другое правительство».
В июне 1922 г. группа русских анархистов, находящихся в изгнании в Германии, опубликовала небольшую разоблачительную книгу, подписанную именами А. Горелика, А. Комова[90] и В. Волина, — «Гонения на анархизм в Советской России». Волин сделал французский перевод, который появился в начале 1923 г. Книга содержала алфавитный список мучеников российского анархизма. В 1921–1925 гг. Александр Беркман и Эмма Гольдман опубликовали ряд брошюр о драматических событиях, свидетелями которых они оказались в России.[91]
В свою очередь спасшиеся махновцы, получившие убежище на Западе, Петр Аршинов и сам Нестор Махно, обнародовали свои свидетельства.[92]
Два великих либертарных классических труда о Российской революции, «Гильотина за работой. Двадцать лет террора в России» Г. П. Максимова и «Неизвестная революция» Волина,[93] вышли много позже, во время Второй мировой войны. Они были написаны с завершенностью мысли, ставшей возможной благодаря прошедшим годам.
Максимову, чей отчет появился в Америке, уроки прошлого принесли уверенную надежду на лучшее будущее. Новый правящий класс в СССР не может быть и не будет вечным, и в скором будущем либертарный социализм победит. Объективные условия двигают его развитие вперед: «Разве это возможно… чтобы рабочие хотели возвращения капиталистов на их предприятия? Никогда! Потому что они восстали именно против государства и его бюрократии». Чего рабочие хотят, так это замены авторитарного управления производством их собственными фабричными советами и объединения этих советов в обширную народную федерацию. Чего они хотят, так это рабочего самоуправления. Точно так же, крестьяне понимают, что не может быть поставлен вопрос о возврате к индивидуалистической экономике. Коллективное хозяйство — единственное решение вместе с сотрудничеством сельских общин и фабричных советов, и профсоюзов: короче говоря, дальнейшее развитие программы Октябрьской революции заключается в полной свободе.
Волин решительно утверждал, что любой эксперимент по российской модели может привести только к «государственному капитализму, худшему варианту капитализма, который не имеет абсолютно ничего общего с путем человечества к социалистическому обществу». Эта модель способствует диктатуре единственной партии, что неизбежно ведет к подавлению свободы слова, прессы, объединений и действий, даже для революционных течений, с единственным исключением для партии власти, и к «социальной инквизиции», которая душит «самый дух революции». Волин утверждал, что Сталин «не свалился с луны»: Сталин и сталинизм, с его точки зрения, есть логическое следствие авторитарной системы, основанной и установившейся между 1918 и 1921 гг. «Таков главный урок грандиозного и решающего большевистского эксперимента: урок, который блестяще подтвердил либертарный принцип и вскоре, в свете событий, станет понятен всем, кто терпит лишения, страдает, думает и борется».
Анархизм в итальянских рабочих советах
После революционных событий в России, сразу же после Первой мировой войны, итальянские анархисты шли в течение некоторого времени рука об руку со сторонниками власти Советов. Российская революция вызвала глубокий отклик у итальянских трудящихся, в частности, у их авангарда, металлургов севера Италии. 20 февраля 1919 г. Итальянская федерация рабочих металлургов добилась заключения соглашения, предусматривавшего выборы «внутренних комиссий» на предприятиях. В дальнейшем она пыталась преобразовать эти органы рабочего представительства на предприятиях в заводские советы управленческого толка, проведя целую серию забастовок с занятием заводов.
Поводом к последней из забастовок, состоявшейся в конце августа 1920 г., был локаут, объявленный хозяевами предприятий. Металлурги решили сообща продолжать производство своими собственными силами. Они попытались поочередно, с помощью убеждения и принуждения, договориться о сотрудничестве с инженерами и мастерами, но безуспешно. Управление фабриками, таким образом, пришлось осуществлять техническим и административным рабочим комитетам. Самоуправление продержалось довольно долгое время: первоначально рабочие получили помощь от банков, а когда затем в ней было отказано, они выпустили свои собственные деньги, чтобы платить рабочим заработную плату. Поддерживалась очень строгая дисциплина, был запрещен алкоголь и организованы вооруженные патрули для самообороны. Между самоуправляемыми предприятиями установилась очень тесная связь и солидарность. Руда и уголь складывались в общее хранилище и распределялись по справедливости.
Но на этой стадии требовалось либо расширить движение, либо отступить. Реформистское крыло профсоюзов пошло на компромисс с хозяевами. Прошло чуть более трех недель оккупационной стачки, и рабочим пришлось освободить заводы в обмен на обещание введения рабочего контроля, которое, впрочем, не было выполнено хозяевами. Революционное крыло движения, левые социалисты и анархисты, кричали об измене, но тщетно.
Это левое крыло располагало теорией, печатным органом, рупором. Первый номер еженедельника «Ордине нуово» («Ordine Nuovo», «Новый строй») вышел в Турине 1 мая 1919 г. Его редактором был левый социалист Антонио Грамши, помогали ему профессор философии Туринского университета, исповедовавший анархистские идеи и писавший под псевдонимом Карло Петри, а также ядро туринских либертариев. На заводах группа «Ордине нуово» опиралась, в частности, на двух ведущих анархо-синдикалистских активистов в металлургической отрасли, Пьетро Ферреро и Маурицио Гарино. Манифест «Ордине нуово» был подписан совместно социалистами и либертариями, которые сошлись на том, что рассматривали фабричные советы как «органы, подходящие для будущего коммунистического управления как отдельными фабриками, так и обществом в целом».
Группа «Ордине нуово» стремилась заменить классический, традиционный синдикализм структурой заводских советов. Она была отнюдь не враждебна по отношению к синдикатам, которые считала «крепкими позвонками большого пролетарского тела», но критиковала, на манер Малатесты в 1907 г., упадок бюрократического и реформистского профсоюзного движения, ставшего неотъемлемой частью капиталистического общества. Она изобличала органическую неспособность профсоюзов играть роль орудий пролетарской революции.
С другой стороны, «Ордине нуово» приписывала рабочим советам все мыслимые достоинства. Она рассматривал их как органы, объединяющие рабочий класс, единственные органы, которые могут поднять рабочих выше узких интересов разных отраслей и связать «организованных» в профсоюзы рабочих с «неорганизованными».
Она приписывала советам заслугу формирования психологии производителя и подготовки трудящегося к самоуправлению. Благодаря советам самый простой рабочий мог понять, что захват предприятия есть конкретная, доступная ему перспектива. Советы расценивались как прообраз социалистического общества.
Итальянские анархисты обладали более реалистичным складом ума и были менее многословны, чем Антонио Грамши, поэтому иногда они не отказывали себе в том, чтобы иронически прокомментировать драматургические излишества его проповедей в пользу рабочих советов. Разумеется, они были осведомлены о достоинствах рабочих советов, но все же не были склонны гиперболизировать их. Грамши осуждал реформизм профсоюзов, не без причины конечно, но анархо-синдикалисты указывали, что в нереволюционный период рабочие советы также могут выродиться в органы классового сотрудничества.
Те из них, кто являлся наибольшими приверженцами синдикализма, считали также несправедливым, что «Ордине нуово» одинаково резко клеймила реформистский синдикализм и синдикализм революционный, исповедуемый их профсоюзным объединением, Итальянским синдикальным союзом (ИСС).[94]
Наконец, и это самое главное, анархисты в некоторой мере были встревожены двусмысленным и внутренне противоречивым толкованием, которое «Ордине нуово» давала прототипу рабочих советов — российским Советам. Конечно, перо Грамши часто выводило эпитет «либертарный», он ломал копья в баталиях с закоснелым авторитарием Анджело Таской, предлагавшим недемократическую концепцию «диктатуры пролетариата», которая сводила роль рабочих советов к простому инструменту коммунистической партии, при этом размышления Грамши клеймились как «прудонистские». Но Грамши был недостаточно хорошо осведомлен о событиях в России, чтобы видеть разницу между свободными Советами первых месяцев революции и прирученными Советами большевистского государства. В силу этого его формулировки были двусмысленными. Он усматривал в рабочих советах «модель пролетарского государства», которое, по его представлениям, должно было стать частью
