скромностью и самоуверенностью, и эти
взаимоотражения феноменологического мышления лучшие иллюстрации
абсурдного рассуждения.
Так как Гуссерль говорит об интенционально выявляемых «вневременных
сущностях», нам начинает казаться, что мы слушаем Платона. Все объясняется
не чем-то одним, но все объясняется всем. Я не вижу разницы. Конечно, идеи
или сущности, которые «осуществляются» сознанием после каждой дескрипции, не
объявляются совершенными моделями. Но ведь утверждается, будто они даны
непосредственно в восприятии. Нет единственной идеи, которая объясняла бы
все, есть бесконечное число сущностей, придающих смысл бесконечности
объектов. Мир становится неподвижным, но зато он высвечивается. Платоновский
1 Даже самая строгая эпистемология предполагает метафизику
Метафизичность значительной части современных мыслителей в том, что они
стремятся к «чистой» эпистемологии
47
становится интуитивистским, но это по-прежнему реализм Кьеркегор
погружается в своего Бога, Парменид низвергает мысль в Единое.
Феноменологическое мышление впадает в абстрактный политеизм. Более того,
даже галлюцинации и фикции делаются «вневременными сущностями». В новом мире
идей категория «кентавр» соседствует с более скромной категорией
«метрополитен».
Для абсурдного человека в чисто психологическом подходе, при котором
все образы самоценны, есть и истина, и горечь. Если все самоценно, то все
равнозначно. Однако метафизический аспект этой истины заводит так далеко,
что абсурдный человек сразу чувствует, что его тянут к Платону.
Действительно, ему говорят, что у каждого образа предполагается самоценная
сущность. В этом идеальном мире, лишенном иерархии, в этой армии форм служат
одни генералы. Да, трансценденция была ликвидирована. Но неожиданным
поворотом мышления привносится некая фрагментарная имманентность,
восстанавливающая глубинное измерение вселенной.
Не зашел ли я слишком далеко в истолковании феноменологии ведь
создатели ее куда более осторожны? Приведу в ответ только одно утверждение
Гуссерля, внешне парадоксальное, но строго логичное, если учесть все
предпосылки: «Что истинно, то абсолютно истинно само по себе; истина
тождественно едина, воспринимают ли ее в суждениях люди или чудовища, ангелы
или боги» *. Тут неоспоримо провозглашается торжество Разума. Но что может
означать подобное утверждение в мире абсурда? Восприятия ангела или бога
лишены для меня всякого смысла. Для меня навсегда останется непостижимым то
геометрическое пространство, в котором божественный разум устанавливает
законы моего разума. Здесь я обнаруживаю все тот же скачок. Пусть он
совершается при помощи абстракций, все равно он означает для меня забвение
именно того, что я не хочу предавать забвению. Далее Гуссерль восклицает:
«Даже если бы все подвластные притяжению массы исчезли, закон притяжения тем
самым не уничтожился бы, но просто остался за пределами возможного
применения». И мне становится ясно, что я имею дело с метафизикой утешения.
Если же мне вздумается найти тот поворотный пункт, где мышление покидает
путь очевидности, то достаточно перечитать параллельное рассуждение,
приводимое Гуссерлем относительно сознания: «Если бы мы могли ясно созерцать
точные законы психических явлений, они показались бы нам столь же вечными и
неизменными, как и фундаментальные законы теоретического естествознания.
Следовательно, они были бы значимы, даже если бы не существовало никаких
психических явлений». Даже если сознания нет, его законы существуют! Теперь
я понимаю, что Гуссерль хочет превратить психологическую истину в
рациональное правило: отвергнув интегрирующую силу человеческого разума, он
окольным путем совершает скачок в область вечного Разума.
48
Поэтому меня нисколько не удивляет появление у Гуссерля темы
«конкретного универсума». Разговоры о том, что не все сущности формальны,
что среди них есть и материальные, что первые являются объектом логики, а
вторые объектом конкретных наук, для меня все это не более чем
дефиниции. Меня уверяют, что сами абстракции являются лишь несубстанциальной
частью конкретного универсума. Но уже по этим колебаниям видно, что
произошла подмена терминов. С одной стороны, это может быть утверждением
того, что мое внимание направлено на конкретный объект, на небо или на каплю
дождя, упавшую на мой плащ. За ними сохраняется реальность, различимая в
акте моего внимания. Это неоспоримо. Но то же самое утверждение может
означать, что сам плащ есть некая универсалия, принадлежащая вместе со своей
неповторимой и самодостаточной сущностью миру форм. Тут я начинаю понимать,
что изменился не только порядок следования. Мир перестал быть отражением
высшего универсума, но в населяющих эту землю образах все же отображается
исполненное форм небо. Тогда мне все равно, и это не имеет ни малейшего
отношения к поискам смысла человеческого удела, ибо здесь отсутствует
интерес к конкретному. Это интеллектуализм, причем вполне откровенно
стремящийся превратить конкретное в абстракции.
В этом явном парадоксе, оказывается, нет ничего удивительного: мышление
может идти к самоотрицанию разными путями путем как униженного, так и
торжествующего разума. Дистанция между абстрактным богом Гуссерля и
богом-громовержцем Кьеркегора не столь уж велика. И разум, и иррациональное
ведут к той же проповеди. Не так уж важно, какой путь избран: было бы
желание дойти до цели, это главное’. Абстрактная философия и религиозная
философия равным образом исходят из состояния смятения и живут одной и той
же тревогой. Но суть дела в объяснении: ностальгия здесь сильнее науки.
Знаменательно, что мышление современной эпохи пронизано одновременно и
философией, отказывающей миру в значимости, и философией, исполненной самых
душераздирающих выводов. Мышление непрестанно колеблется между предельной
рационализацией реального, которая разбивает реальность на
рационализированные фрагменты, и предельной иррационализацией, которая ведет
к ее обожествлению. Но это лишь видимость раскола Для примирения достаточно
скачка. Понятие «разум» ошибочно наделяли единственным смыслом. В
действительности, несмотря на все притязания на строгость, оно не менее
изменчиво, чем все остальные понятия. Разум то предстает во вполне
человеческом облике, то умело оборачивается божественным ликом. Со времен
Плотина *, приучившего разум к духу вечности, разум научился отворачиваться
даже от самого дорогого из своих принципов непротиворечия, чтобы включить
в себя самый чуждый ему, совершенно магический принцип партиципации
49
Разум является инструментом мышления, а не самим мышлением. Мышление
человека это прежде всего его ностальгия.
Разум сумел утолить меланхолию Плотина; он служит успокоительным
средством и для современной тревоги, воздвигая все те же декорации вечности.
Абсурдный ум не требует столь многого. Для него мир и не слишком рационален,
и не так уж иррационален. Он просто неразумен. У Гуссерля разум в конце
концов становится безграничным. Абсурд, напротив, четко устанавливает свои
пределы, поскольку разум бессилен унять его тревогу. Кьеркегор со своей
стороны утверждает, что достаточно одного единственного предела, чтоб
отринуть разум. Абсурд не заходит так далеко: для него пределы умеряют
только незаконные притязания разума. Иррациональное, в представлении
экзистенциалистов, есть разум в раздоре с самим собой. Он освобождается от
раздора, сам себя отрицая. Абсурд это ясный разум, осознающий свои
пределы.
Под конец этого нелегкого пути абсурдный человек находит свои подлинные
основания. Сравнивая свои глубинные требования с тем, что ему до сих пор
предлагалось, он неожиданно ощущает, что смысл его требований был искажен.
Во вселенной Гуссерля мир прояснился настолько, что сделалось бесполезным
присущее человеку стремление понять его. В апокалипсисе Кьеркегора
удовлетворение этого стремления требует самоотречения. Грех не столько в
знании (по этому счету весь мир невинен), сколько в желании знать. Таков
единственный грех, относительно которого абсурдный человек чувствует себя
виновным и невинным в одно и то же время. Ему предлагается разрешение всех
былых противоречий, которые объявляются просто полемическими играми. Но
абсурдный человек чувствует нечто совсем иное, ему необходимо сохранить
истину этих противоречий. А она такова, что сохраняются и противоречия.
Абсурдному человеку не нужны проповеди.
Предпринятое мною рассуждение хранит верность той очевидности, которая
пробудила его к жизни. Этой очевидностью является абсурд, раскол между
полным желания умом и обманчивым миром, между моей ностальгией по единству и
рассыпавшимся на бесчисленные осколки универсумом противоречие, которое
их объединяет. Кьеркегор упраздняет мою ностальгию, Гуссерль заново созидает
универсум. Я ожидал вовсе не этого. Речь шла о том, чтобы жить и мыслить,
несмотря на все терзания, чтобы решить вопрос: принять их или отказаться.
Тут не замаскируешь очевидность, не упразднишь абсурд, отрицая один из
составляющих
‘ А. В ту пору разуму нужно было либо приспособиться, либо погибнуть Он
приспособился. Начиная с Плотина, разум из логики превращается в эстетику
Б Впрочем, это не единственный вклад Плотина в феноменологию
Феноменологическая установка целиком содержится уже в столь дорогой
александрийскому мыслителю идее- у него есть не только идея человека, но и
идея Сократа.
К оглавлению
50
его терминов. Необходимо знать, можно ли жить абсурдом, или эта логика
требует смерти. Меня интересует не философское самоубийство, а самоубийство
как таковое. Я намерен очистить этот акт от его эмоционального содержания,
оценить его искренность и логику. Любая другая позиция предстает для
абсурдного ума как фокусничество, отступление ума перед тем, что он сам
выявил. Гуссерль намеревался избежать «закоренелой привычки жить и мыслить в
соответствии с условиями существования, которые нам хорошо известны и для
нас удобны». Но заключительный скачок вернул нас вечности со всеми ее
удобствами. В скачке нет никакой крайней опасности, как казалось Кьеркегору.
Напротив, опасность таится в том неуловимом мгновении, которое предшествует
скачку. Суметь удержаться на этом головокружительном гребне волны вот в
чем состоит честность, а все остальное лишь уловки. Я знаю и то, что
бессилие ни у кого не исторгало столь пронзительных аккордов, какие
встречаются у Кьеркегора. В равнодушных исторических описаниях найдется
место и бессилию, но оно неуместно в рассуждении, настоятельная
необходимость которого чувствуется сегодня.
Абсурдная свобода
Главное сделано. Налицо несколько очевидных истин, от которых я не могу
отрешиться. В расчет принимается то, что я знаю, в чем уверен, чего не могу
отрицать, не могу отбросить. Я могу отторгнуть от живущей неопределенной
тоской части моего «Я» все, кроме желания единства, влечения к решимости,
требования ясности и связности. В мире, который окружает, задевает,
подталкивает меня, я могу отрицать все, кроме этого хаоса, этого
царственного случая, этого божественного равновесия, рождающегося из
анархии. Не знаю, есть ли у этого мира превосходящий его смысл. Знаю только,
что он мне неизвестен, что в данный момент он для меня непостижим. Что может
значить для меня значение, лежащее за пределами моего удела? Я способен к
пониманию только в человеческих терминах. Мне понятно то, к чему я
притрагиваюсь, что оказывает мне сопротивление. Понимаю я также две
достоверности мое желание абсолюта и единства, с одной стороны, и
несводимость этого мира к рациональному и разумному принципу с другой. И
я знаю, что не могу примирить эти две противоположные достоверности. Какую
еще истину я мог бы признать, не впадая в обман, не примешивая надежду,
каковой у меня нет и которая бессмысленна в границах моего удела?
Будь я деревом или животным, жизнь обрела бы для меня смысл. Вернее,
проблема смысла исчезла бы вовсе, так как я сделался бы частью этого мира. Я
был бы этим миром, которому ныне противостою всем моим сознанием, моим
требованием вольности. Ничтожный разум противопоставил меня всему
сотворенному, и я не могу отвергнуть его росчерком пера. Я должен удержать
51
то, чтo считаю истинным, что кажется мне очевидным, даже вопреки
собственному желанию. Что иное лежит в основе этого конфликта, этого разлада
между миром и сознанием, как не самосознание конфликта? Следовательно, чтобы
сохранить конфликт, мне необходимо непрестанное, вечно обновляющееся всегда
напряженное сознание. В нем мне необходимо удерживать себя. Вместе с ним в
человеческую жизнь вторгается абсурд столь очевидный и в то же время
столь труднодостижимый и находит в ней отечество. Но в тот же миг ум
может сбиться с этого иссушающего и бесплодного пути ясности, чтобы
вернуться в повседневную жизнь, в мир анонимной безличности. Но отныне
человек вступает в этот мир вместе со своим бунтом, своей ясностью видения.
Он разучился надеяться. Ад настоящего сделался наконец его царством. Все
проблемы вновь предстают перед ним во всей остроте. На смену абстрактной
очевидности приходит поэзия форм и красок. Духовные
