конфликты воплощаются и
находят свое прибежище величественное или жалкое в сердце человека. Ни
один из них не разрешен, но все они преобразились. Умереть ли, ускользнуть
ли от конфликта с помощью скачка, либо перестроить на свой лад здание идей и
форм? Или же, напротив, держать мучительное и чудесное пари абсурда? Еще
одно усилие в этом направлении и мы сможем вывести все следствия. Голос
плоти, нежность, творчество, деятельность, человеческое благородство вновь
займут свои места в этом безумном мире. Человек отыщет в нем вино абсурда и
хлеб безразличия, которые питают его величие.
Я настаиваю на том, что это метод упорства. На каком-то этапе своего
пути абсурдный человек должен проявить настойчивость. В истории
предостаточно религий и пророчеств, даже безбожных. А от абсурдного человека
требуют совершить нечто совсем иное скачок. В ответ он может только
сказать, что не слишком хорошо понимает требование, что оно неочевидно. Он
желает делать лишь то, что хорошо понимает. Его уверяют, что это грех
гордыни, а ему неясно само понятие «грех»; быть может, в конце концов его
ждет ад, но ему недостанет воображения, чтобы представить себе столь
странное будущее. Пусть он потеряет бессмертную жизнь, невелика потеря. Его
заставляют признать свою виновность, но он чувствует себя невиновным. По
правде говоря, он чувствует себя неисправимо невинным. Именно в силу
невинности ему все позволено. От самого же себя он требует лишь одного: жить
исключительно тем, что он знает, обходиться тем, что есть, и не допускать
ничего недостоверного. Ему отвечают, что ничего достоверного не существует.
Но это уже достоверность. С нею он и имеет дело: он хочет знать, можно ли
жить не подлежащей обжалованию жизнью.
Теперь снова пришла пора обратиться к понятию самоубийства,
рассматривая его с другой стороны. Ранее речь шла о знании
52
; должна ли жизнь иметь смысл, чтобы ее стоило прожить. Сейчас же,
напротив, кажется, что, чем меньше в ней смысла, тем больше оснований, чтобы
ее прожить. Пережить испытание судьбой значит полностью принять жизнь.
Следовательно, зная об абсурдности судьбы, можно жить ею только в том
случае, если абсурд все время перед глазами, очевиден для сознания.
Отвергнуть один из терминов противоречия, которым живет абсурд, значит
избавиться от него. Упразднить сознательный бунт значит обойти проблему.
Тема перманентной революции переносится, таким образом, в индивидуальный
опыт. Жить значит пробуждать к жизни абсурд. Пробуждать его к жизни
значит не отрывать от него взора. В отличие от Эвридики *, абсурд умирает,
когда от него отворачиваются. Одной из немногих последовательных философских
позиций является бунт, непрерывная конфронтация человека с таящимся в нем
мраком. Бунт есть требование прозрачности, в одно мгновение он ставит весь
мир под вопрос. Подобно тому как опасность дает человеку незаменимый случай
постичь самого себя, метафизический бунт предоставляет сознанию все поле
опыта. Бунт есть постоянная данность человека самому себе. Это не
устремление, ведь бунт лишен надежды. Бунт есть уверенность в подавляющей
силе судьбы, но без смирения, обычно ее сопровождающего.
Мы видим теперь, насколько опыт абсурда далек от самоубийства. Ошибочно
мнение, будто самоубийство следует за бунтом, является его логическим
завершением. Самоубийство есть полная противоположность бунта, так как
предполагает согласие. Подобно скачку, самоубийство это согласие с
собственными пределами. Все закончено, человек отдается предписанной ему
истории; видя впереди ужасное будущее, он низвергается в него. На свой лад
самоубийство тоже разрешение абсурда, оно делает абсурдной даже саму смерть.
Но я знаю, что условием существования абсурда является его неразрешимость.
Будучи одновременно сознанием смерти и отказом от нее, абсурд ускользает от
самоубийства. Абсурдна та веревка, которую воспринимает приговоренный к
смерти перед своим головокружительным падением. Несмотря ни на что, она
здесь, в двух шагах от него. Приговоренный к смертной казни прямая
противоположность самоубийцы.
Этот бунт придает жизни цену. Становясь равным по длительности всему
существованию, бунт восстанавливает его величие. Для человека без шор нет
зрелища прекраснее, чем борьба интеллекта с превосходящей его реальностью.
Ни с чем не сравнимо зрелище человеческой гордыни, тут ничего не могут
поделать все самоуничижения. Есть нечто неповторимо могущественное в
дисциплине, которую продиктовал себе ум, в крепко выкованной воле, в этом
противостоянии. Обеднить реальность, которая своей бесчеловечностью
подчеркивает величие человека, значит обеднить самого человека. Понятно,
почему всеобъясняющие доктрины ослабляют меня. Они снимают с меня груз моей
собственной жизни
53
; но я должен нести его в полном одиночестве. И я уже не могу
представить, как может скептическая метафизика вступить в союз с моралью
отречения.
Сознание и бунт обе эти формы отказа противоположны отречению.
Напротив, их переполняют все страсти человеческого сердца. Речь идет о
смерти без отречения, а не о добровольном уходе из жизни. Самоубийство
ошибка. Абсурдный человек исчерпывает все и исчерпывается сам; абсурд есть
предельное напряжение, поддерживаемое всеми его силами в полном одиночестве.
Абсурдный человек знает, что сознание и каждодневный бунт свидетельства
той единственной истины, которой является брошенный им вызов. Таково первое
Придерживаясь занятой ранее позиции, а именно выводить все следствия (и
ничего, кроме них) из установленного понятия, я сталкиваюсь со вторым
парадоксом. Чтобы хранить верность методу, мне нет нужды обращаться к
метафизической проблеме свободы. Меня не интересует, свободен ли человек
вообще, я могу ощутить лишь свою собственную свободу. У меня нет общих
представлений о свободе, но есть лишь несколько отчетливых идей. Проблема
«свободы вообще» не имеет смысла, ибо так или иначе связана с проблемой
бога. Чтобы знать, свободен ли человек, достаточно знать, есть ли у него
господин. Эту проблему делает особенно абсурдной то, что одно и то же
понятие и ставит проблему свободы, и одновременно лишает ее всякого смысла,
так как в присутствии бога это уже не столько проблема свободы, сколько
проблема зла. Альтернатива известна: либо мы не свободны и ответ за зло
лежит на всемогущем боге, либо мы свободны и ответственны, а бог не
всемогущ. Все тонкости различных школ ничего не прибавили к остроте этого
парадокса.
Вот почему мне чужда экзальтация, и я не теряю времени на определение
понятия, которое ускользает от меня и теряет смысл, выходя за рамки
индивидуального опыта. Я не в состоянии понять, чем могла бы быть свобода,
данная мне свыше. Я утратил чувство иерархии. По поводу свободы у меня нет
иных понятий, кроме тех, которыми располагает узник или современный индивид
в лоне государства. Единственно доступная моему познанию свобода есть
свобода ума и действия. Так что если абсурд и уничтожает шансы на вечную
свободу, то он предоставляет мне свободу действия и даже увеличивает ее.
Отсутствие свободы и будущего равнозначно росту наличных сил человека.
До встречи с абсурдом обычный человек живет своими целями, заботой о
будущем или об оправдании (все равно, перед кем или перед чем). Он оценивает
шансы, рассчитывает на дальнейшее, на пенсию или на своих сыновей, верит,
что в его жизни многое еще наладится. Он действует, по сути, так, словно
свободен, даже если фактические обстоятельства опровергают эту свободу. Все
это поколеблено абсурдом. Идея «Я есмь», мой способ действовать так, словно
все исполнено смысла (даже если иногда я говорю, что смысла нет),все это
самым головокружительным образом
54
опровергается абсурдностью смерти. Думать о завтрашнем дне, ставить
перед собой цель, иметь предпочтения все это предполагает веру в свободу,
даже если зачастую слышатся уверения, будто ее не ощущают. Но отныне я знаю,
что нет высшей свободы, свободы быть, которая только и могла бы служить
основанием истины. Смерть становится единственной реальностью, это конец
всем играм. У меня нет свободы продлить бытие, я раб, причем рабство мое не
скрашивается ни надеждой на грядущую где-то в вечности революцию, ни даже
презрением. Но кто может оставаться рабом, если нет ни революции, ни
презрения? Какая свобода в полном смысле слова может быть без вечности?
Но абсурдный человек понимает, что к этому постулату о свободе его
привязывали иллюзии, которыми он жил. В известном смысле это ему мешало.
Пока он грезил о цели жизни, он сообразовывался с требованиями,
предполагаемыми поставленной целью, и был рабом собственной свободы. По сути
дела, я не могу действовать иначе, как в роли отца семейства (или инженера,
вождя народов, внештатного сотрудника железной дороги), каковым я намерен
стать. Я полагаю, что могу выбрать скорее одно, чем другое. Правда, моя вера
в это бессознательна. Но этот постулат подкрепляется и верованиями моего
окружения, и предрассудками среды (ведь другие так уверены в своей свободе,
их оптимизм так заразителен!). Как бы мы ни отгораживались от всех моральных
и социальных предрассудков, частично мы все же находимся под их влиянием и
даже сообразуем свою жизнь с лучшими из них (есть хорошие и дурные
предрассудки). Таким образом, абсурдный человек приходит к пониманию, что
реально он не свободен. Пока я надеюсь, пока я проявляю беспокойство о
принадлежащих мне истинах или о том, как мне жить и творить, пока, наконец,
я упорядочиваю жизнь и признаю тем самым, что у нее есть смысл, я создаю
препятствующие моей жизни барьеры, уподобляясь всем тем функционерам ума и
сердца, которые внушают мне только отвращение, ибо они, как я теперь хорошо
понимаю, всю жизнь принимают всерьез пресловутую человеческую свободу.
Абсурд развеял мои иллюзии: завтрашнего дня нет. И отныне это стало
основанием моей свободы. Я приведу здесь два сравнения. Мистики начинают с
того, что обнаруживают свободу в самоотвержении. Погрузившись в своего бога,
подчинившись его правилам, они получают в обмен некую таинственную свободу.
Глубокая независимость обнаруживается в этом добровольном согласии на
рабство. Но что означает подобная свобода? Можно сказать, что мистики
чувствуют себя свободными, и даже не столько свободными, сколько
освобожденными. Но ведь человек абсурда лицом к лицу со смертью (взятой как
наиболее очевидная абсурдность) тоже чувствует себя освобожденным от всего,
кроме того страстного внимания, которое кристаллизуется в нем. По отношению
ко всем общим правилам он совершенно свободен. Так что исходная тема
экзистенциальной философии сохраняет всю свою значимость. Пробуждение
сознания, бегство от сновидений
55
повседневности таковы первые ступени абсурдной свободы. Но там целью
является экзистенциальная проповедь, а за нею и тот духовный скачок, который
по самой сути своей непостижим для сознания. Точно так же (это мое второе
сравнение) античные рабы не принадлежали себе. Им была знакома свобода,
заключающаяся в отсутствии чувства ответственности ‘. Рука смерти подобна
руке патриция, разящей, но и дарующей освобождение.
Погрузиться в эту бездонную достоверность, почувствовать себя
достаточно чуждым собственной жизни чтобы возвеличить ее и идти по ней,
избавившись от близорукости влюбленного, таков принцип освобождения. Как и
любая свобода действия, эта новая независимость конечна, у нее нет гарантии
вечности. Но тогда свобода действия приходит на смену иллюзорной свободе, а
иллюзии исчезают перед лицом смерти. Принципами единственно разумной свободы
становятся здесь божественная отрешенность приговоренного к смерти, перед
которым в одно прекрасное утро откроются двери тюрьмы, невероятное
равнодушие ко всему, кроме чистого пламени жизни, смерть и абсурд. Это
принципы, которые доступны человеческому сердцу. Таково второе следствие.
Вселенная абсурдного человека это вселенная льда и пламени, столь же
прозрачная, сколь и ограниченная, где нет ничего возможного, но все дано. В
конце его ждет крушение и небытие. Он может решиться жить в такой вселенной.
Из этой решимости он черпает силы, отсюда его отказ от надежды и упорство в
жизни без утешения.
Но что значит жить в такой вселенной? Ничего, кроме безразличия к
будущему и желания исчерпать все, что дано. Вера в смысл жизни всегда
предполагает шкалу ценностей, выбор, предпочтение. Вера в абсурд, по
определению, учит нас прямо противоположному. Но это заслуживает
специального рассмотрения.
Все,
