Комедиант научил нас, что нет границы между видимостью и

бытием.

Повторим еще раз, что в этом нет никакого реального смысла. На пути

свободы всегда можно сделать еще шаг. Последним усилием для родственных умов

творца и завоевателя является умение освободиться от своих занятий: дойти до

признания, что самого дела будь оно завоеванием, любовью, творчеством

могло бы и не быть. Все завершается признанием глубочайшей бесполезности

индивидуальной жизни. Но именно это признание

88

придает легкость, с какой они осуществляют свое творчество, поскольку

принятие абсурдности жизни позволяет полностью в нее погрузиться.

Остается только судьба, а ее исход предрешен. За исключением

единственной фатальности смерти, во всем остальном, в радости или в счастье,

царит свобода. Человеку предоставлен мир, он единственный его властелин.

Некогда его связывала иллюзия мира иного. Отныне участью мышления

оказывается не самоотречение, а взаимное отражение образов. Мышление играет,

творя мифы. Но это мифы, лишенные всякого основания, кроме человеческого

страдания, в своей неисчерпаемости равного мышлению. Не развлекательная и

сверкающая сказка о богах, но земная драма, образ, деяние в них нелегкая

мудрость и лишенная завтрашнего дня страсть.

89

МИФ О СИЗИФЕ

Боги приговорили Сизифа поднимать огромный камень на вершину горы,

откуда эта глыба неизменно скатывалась вниз. У них были основания полагать,

что нет кары ужасней, чем бесполезный и безнадежный труд.

Если верить Гомеру, Сизиф * был мудрейшим и осмотрительнейшим из

смертных. Правда, согласно другому источнику, он промышлял разбоем. Я не

вижу здесь противоречия. Имеются различные мнения о том, как он стал вечным

тружеником ада. Его упрекали прежде всего за легкомысленное отношение к

богам. Он разглашал их секреты. Эгина, дочь Асопа, была похищена Юпитером.

Отец удивился этому исчезновению и пожаловался Сизифу. Тот, зная о

похищении, предложил Асопу помощь, при условии, что Асоп даст воду цитадели

Коринфа. Небесным молниям он предпочел благословение земных вод. Наказанием

за это стали адские муки. Гомер рассказывает также, что Сизиф заковал в

кандалы Смерть. Плутон не мог вынести зрелища своего опустевшего и затихшего

царства. Он послал бога войны, который вызволил Смерть из рук ее победителя.

Говорят также, что, умирая. Сизиф решил испытать любовь жены и приказал

ей бросить его тело на площади без погребения. Так Сизиф оказался в аду.

Возмутившись столь чуждым человеколюбию послушанием, он получил от Плутона

разрешение вернуться на землю, дабы наказать жену. Но стоило ему вновь

увидеть облик земного мира, ощутить воду, солнце, теплоту камней и море, как

у него пропало желание возвращаться в мир теней. Напоминания, предупреждения

и гнев богов были напрасны. Многие годы он продолжал жить на берегу залива,

где шумело море и улыбалась земля. Потребовалось вмешательство богов. Явился

Меркурий, схватил Сизифа за шиворот и силком утащил в ад, где его уже

поджидал камень.

Уже из этого понятно, что Сизиф абсурдный герой. Таков он и в своих

страстях, и в страданиях. Его презрение к богам, ненависть к смерти и

желание жить стоили ему несказанных мучений он вынужден бесцельно

напрягать силы. Такова цена земных страстей. Нам неизвестны подробности

пребывания Сизифа в преисподней. Мифы созданы для того, чтобы привлекать

наше воображение. Мы можем представить только напряженное тело, силящееся

поднять огромный камень, покатить его, взобраться с ним по склону; видим

сведенное судорогой лицо, прижатую к камню щеку, плечо, удерживающее

покрытую глиной тяжесть, оступающуюся ногу, вновь и вновь поднимающие камень

К оглавлению

90

руки с измазанными землей ладонями. В результате долгих и размеренных

усилий, в пространстве без неба, во времени без начала и конца, цель

достигнута. Сизиф смотрит, как в считанные мгновения камень скатывается к

подножию горы, откуда его опять придется поднимать к вершине. Он спускается

вниз.

Сизиф интересует меня во время этой паузы. Его изможденное лицо едва

отличимо от камня! Я вижу этого человека, спускающегося тяжелым, но ровным

шагом к страданиям, которым нет конца. В это время вместе с дыханием к нему

возвращается сознание, неотвратимое, как его бедствия. И в каждое мгновение,

спускаясь с вершины в логово богов, он выше своей судьбы. Он тверже своего

камня.

Этот миф трагичен, поскольку его герой наделен сознанием. О какой каре

могла бы идти речь, если бы на каждом шагу его поддерживала надежда на

успех? Сегодняшний рабочий живет так всю свою жизнь, и его судьба не менее

трагична. Но сам он трагичен лишь в те редкие мгновения, когда к нему

возвращается сознание. Сизиф, пролетарий богов, бессильный и бунтующий,

знает о бесконечности своего печального удела; о нем он думает во время

спуска. Ясность видения, которая должна быть его мукой, обращается в его

победу. Нет судьбы, которую не превозмогло бы презрение.

‘ Иногда спуск исполнен страданий, но он может проходить и в радости.

Это слово уместно. Я вновь представляю себе Сизифа, спускающегося к своему

камню. В начале были страдания. Когда память наполняется земными образами,

когда непереносимым становится желание счастья, бывает, что к сердцу

человека подступает печаль: это победа камня, это сам камень. Слишком тяжело

нести безмерную ношу скорби. Таковы наши ночи в Гефсиманском саду. Но

сокрушающие нас истины отступают, как только мы распознаем их. Так Эдип

сначала подчинялся судьбе, не зная о ней. Трагедия начинается вместе с

познанием. Но в то же мгновение слепой и отчаявшийся Эдип сознает, что

единственной связью с миром остается для него нежная девичья рука. Тогда-то

и раздается его высокомерная речь: «Несмотря на все невзгоды, преклонный

возраст и величие души заставляют меня сказать, что все хорошо» *. Эдип у

Софокла, подобно Кириллову у Достоевского, дает нам формулу абсурдной

победы. Античная мудрость соединяется с современным героизмом.

(Перед тем, кто открыл абсурд, всегда возникает искушение написать

нечто вроде учебника счастья. «Как, следуя, по столь узкому пути?..» Но мир

всего лишь один, счастье и абсурд являются порождениями одной и той же

земли. Они неразделимы. Было бы ошибкой утверждать, что счастье рождается

непременно из открытия абсурда. Может случиться, что чувство абсурда

рождается из счастья. «Я думаю, что все хорошо», говорит Эдип, и эти слова

священны. Они раздаются в суровой и конечной вселенной

91

человека. Они учат, что это не все, еще не все исчерпано. Они изгоняют

из этого мира бога, вступившего в него вместе с неудовлетворенностью и тягой

к бесцельным страданиям. Они превращают судьбу в дело рук человека, дело,

которое должно решаться среди людей.

‘ В этом вся тихая радость Сизифа. Ему принадлежит его судьба. Камень

его достояние. Точно так же абсурдный человек, глядя на свои муки,

заставляет умолкнуть идолов. В неожиданно притихшей вселенной слышен шепот

тысяч тонких восхитительных голосов, поднимающихся от земли. Это

бессознательный, тайный зов всех образов мира такова изнанка и такова

цена победы. Солнца нет без тени, и необходимо познать ночь. Абсурдный

человек говорит «да» и его усилиям более нет конца. Если и есть личная

судьба, то это отнюдь не предопределение свыше, либо, в крайнем случае,

предопределение сводится к тому, как о нем судит сам человек: оно фатально и

достойно презрения. В остальном он сознает себя властелином своих дней. В

неумолимое мгновение, когда человек оборачивается и бросает взгляд на

прожитую жизнь, Сизиф, вернувшись к камню, созерцает бессвязную

последовательность действий, ставшую его судьбой. Она была сотворена им

самим, соединена в одно целое его памятью и скреплена смертью. Убежденный в

человеческом происхождении всего человеческого, желающий видеть и знающий,

что ночи не будет конца, слепец продолжает путь. И вновь скатывается камень.

Я оставляю Сизифа у подножия его горы! Ноша всегда найдется. Но Сизиф

учит высшей верности, которая отвергает богов и двигает камни. Он тоже

считает, что все хорошо. Эта вселенная, отныне лишенная властелина, не

кажется ему ни бесплодной, ни ничтожной. Каждая крупица камня, каждый

отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир. Одной борьбы

за вершину достаточно, чтобы заполнить сердце человека. Сизифа следует

представлять себе счастливым.

92

ПРИЛОЖЕНИЕ. НАДЕЖДА И АБСУРД В ТВОРЧЕСТВЕ ФРАНЦА КАФКИ

Искусство Кафки * вынуждает вновь и вновь перечитывать его

произведения. Его развязки (или отсутствие таковых) подсказывают объяснения,

но последние только приоткрывают завесу и требуют чтобы выглядеть

обоснованными чтения заново, под иным углом зрения Иногда возможны два

истолкования, откуда также возникает необходимость повторного прочтения.

Этого и добивается автор. Но детальная интерпретация Кафки невозможна.

Символ пребывает в стихии всеобщего, и, сколь бы точным ни был перевод, с

его помощью передается лишь общее направление движения; буквальный перевод

символа невозможен. Нет ничего труднее понимания символического

произведения. Символ всегда возвышается над тем, кто к нему прибегает: автор

неизбежно говорит больше, чем хотел. Поэтому самым верным средством

уловления символа будет отказ от употребления других символов при

истолковании, подход к произведению без предвзятых схем, без отыскания его

тайных истоков. В случае Кафки следует честно принять правила игры, подойти

к драме со стороны ее внешнего проявления, а к роману через его форму.

На первый взгляд (и для равнодушного читателя) у Кафки речь идет о

каких-то странных приключениях, ставящих перед дрожащими от страха или

упрямыми героями проблемы, которые они даже не могут толком сформулировать.

В «Процессе» Йозеф К. обвиняется он и сам не знает в чем. Конечно, он

намерен защищаться, но не знает от чего Адвокаты находят его положение

трудным. Между тем он не пренебрегает любовными интрижками, продолжает есть,

пить и почитывать газету. Затем его судят. Но в зале заседаний темно, он

мало что понимает. У него есть основания предполагать, что он осужден, но

едва ли он разобрал, каков приговор. Иногда у него даже появляются сомнения,

осужден ли он в самом деле. Он продолжает жить как прежде. По прошествии

достаточно долгого времени к нему являются два прилично одетых, вежливых

господина и приглашают следовать за ними. С величайшей учтивостью они ведут

его в глухое предместье, кладут головой на камень и перерезают глотку. Перед

тем как умереть, осужденный успевает только сказать: «Как собаку»

Трудно говорить о символе, имея дело с повествованием, самым ощутимым

качеством которого является натурализм происходящего. Натурализм это

нелегкая для понимания категория. Имеются произведения, все события которых

кажутся читателю естественными. Но встречаются и другие (правда, реже),

герои которых считают естественным то, что с ними происходит. Парадоксально,

но факт: чем необычайнее приключения героя, тем заметнее естественность

повествования. Она прямо пропорциональна расхождению между необычностью

жизни человека и той простотой

93

, с какой он ее принимает. Именно таков натурализм Кафки. Вполне

понятно, что в «Процессе» речь идет о человеческом уделе. Это несомненно, но

в то же время все и проще, и сложнее. Я хочу сказать, что у романа особый,

глубоко личный смысл. В известной мере он говорит от первого лица, словно

исповедуется. Он живет, и он осужден. Он осознает это на первых страницах

романа, действие которого развертывается в этом мире, и даже, пытаясь

избегнуть кары, не удивляется ей. Удивительней всего то, что он вообще

ничему не удивляется. По этим противоречиям узнаются черты абсурдного

романа. Трагедия ума перенесена в конкретное. Эта проекция осуществляется

при помощи постоянно возобновляющихся парадоксов, позволяющих выразить

пустоту посредством цвета и дающих повседневным жестам возможность

претворения вечных устремлений.

Точно так же «Замок», быть может, представляет собой законченную

теологическую систему, но прежде всего это индивидуальное приключение

души, взыскующей благодати; история человека, выведывающего у предметов мира

сего их царственные тайны, а у женщин дремлющие в них признаки божества.

В свою очередь, «Превращение» является ужасной фантазией на тему этики

ясности. Но оно отображает также изумление человека, почувствовавшего,

насколько легко превратиться в животное. Секрет Кафки в этой фундаментальной

двусмысленности. Он все время балансирует между естественным и необычайным,

личным