значит, есть и выход. Настойчивость, упорство, с
которыми
‘ Все это. понятно, относится к неоконченному варианту «Замка»,
оставлен ному нам Кафкой Однако сомнительно, чтобы писатель изменил в
последних главах единую тональность романа
2 «Чистота сердца»
98
Кьеркегор, Шестов и герои Кафки повторяют один и тот же маршрут,
представляют собой единственную гарантию экзальтированного могущества этой
уверенности ‘.
Кафка отказывает своему богу в моральном величии, очевидности, доброте,
логической связности, но лишь для того, чтобы скорее броситься в его
объятия. Абсурд признан, принят, человек с ним смиряется, и с этого
мгновения мы знаем, что абсурда уже нет. Какая же надежда в границах
отпущенного человеку удела может поспорить с той, что обещает вызволить его
из этих границ? Отмечу еще раз, что, вопреки ходячему мнению,
экзистенциальное мышление исполнено безмерной надежды, той самой, которая
перевернула древний мир, провозгласив благую весть. Но в характерном для
экзистенциальной мысли скачке, в этом упорстве, в этом межевании лишенного
поверхности божества как не увидеть здесь верный признак самоотрицания
ясности? Чтобы спастись, требуется гордыня, отрекшаяся от самой себя. Но
даже если такое самоотречение плодотворно, оно ничего не меняет. В моих
глазах моральная ценность ясности не уменьшится от того, что ее объявят
бесплодной, подобно любой гордыне. Ведь и истина, по определению, бесплодна.
Как и всякая очевидность. В мире, где все дано и ничто не объяснено,
плодотворность моральной ценности или метафизической системы есть понятие,
лишенное всякого смысла.
Мы видим, по крайней мере, в какую традицию вписывается творчество
Кафки. Было бы неразумно считать переход от «Процесса» к «Замку» строгим.
Йозеф К. и землемер К. являются для Кафки двумя полюсами притяжения
2. Если посмотреть с точки зрения самого Кафки, то его
творчество, вероятно, окажется не абсурдным. Но это не мешает нам видеть
величие и универсальность его творчества, размах, с каким ему удалось
изобразить повседневный переход от надежды к скорби, от мудрости отчаяния к
добровольному самоослеплению. Его творчество универсально (подлинно
абсурдное творчество не универсально) ровно настолько, насколько в нем
представлен трогательный образ человека, бегущего от человечества,
исчерпавшего своей собственной противоречивостью все основания для веры, а
своим плодотворным отчаянием основания для надежды; человека, называющего
жизнью свое ужасающее ученичество у смерти. Творчество Кафки универсально,
ибо вдохновляется религией. Как и во всех религиях, человек освобождается
здесь от груза собственной жизни. Но, даже понимая это и восхищаясь этим
творчеством, я не забываю, что сам я ищу не универсальность, а истину. Они
не могут совпасть.
Такой способ видения станет понятнее, если я скажу, что по-настоящему
Единственным персонажем без надежды в «Замке» является Амалия Землемер
постоянно ей противопоставляется
В связи с двумя аспектами мышления Кафки ср «В исправительной ко лонии»
«Виновность (имеется в видучеловека) никогда не вызывает сомнении» и
фрагмент из «Замка» (доклад Мома) «Виновность землемера К трудно установить»
99
отчаявшаяся мысль определяется по прямо противоположным критериям, что
трагическим произведение становится лишь тогда, когда из него изгоняется
всякая надежда на будущее Оно описывает жизнь счастливого человека Чем
возвышеннее жизнь, тем абсурднее идея о ее утрате Возможно, в этом секрет
гордой бесплодности, пронизывающей творчество Ницше В таком порядке идей
Ницше оказывается единственным художником, сумевшим вывести крайние
следствия из эстетики Абсурда, ибо его последнее слово бесплодная ясность
завоевателя, упрямое отрицание всякого сверхъестественного утешения
Сказанного, однако, достаточно для выяснения сути творчества Кафки Мы
подходим здесь к границам человеческого мышления Мы вполне можем сказать,
что в этом творчестве все существенно Во всяком случае, проблема абсурда
ставится им во всей полноте Если теперь мы сопоставим выводы с нашими
первоначальными замечаниями, содержание с формой, тайный замысел «Замка» с
естественностью искусства, при помощи которого он реализуется,
горделиво-страстные поиски К с повседневными декорациями, расставленными
вдоль его пути, то нам станет еще понятнее, каким могло бы быть величие
этого творчества Если вечным знаком человеческого существования является
ностальгия, то никому не удавалось придать этому скорбному призраку столько
плоти и рельефности В то же время мы начинаем понимать, в чем единственное
величие абсурдного творчества, но здесь-то мы его как раз и не можем найти
Если смысл искусства увидеть общее в частном, преходящую вечность капли
воды в игре ее отражений, то еще верней будет оценивать величие
абсурдного писателя по тому разрыву, который устанавливается им между этими
двумя мирами Его тайна в умении точно определить место, где два мира
соединяются во всей их диспропорции
По правде говоря, чистые сердцем умеют повсюду находить это
геометрическое местоположение человеческого и бесчеловечного «Фауст» и «Дон
Кихот» выдающиеся произведения искусства именно в силу того, что вся
безмерность их величия остается земной Рано или поздно настает момент, когда
ум отвергает земное, когда творение принимается не трагически, а лишь
всерьез Тогда человек обращается к надежде Но это не его дело Его дело в
том, чтобы отрешиться от уловок Следовательно, я обнаруживаю его там, где
заканчивается возбужденный Кафкой процесс по делу обо всей вселенной
Вынесенный им невероятный приговор оправдывает этот безобразный и в то же
время потрясающий мир, в котором даже кроты помешались на надежде ‘
‘ Очевидно, что здесь предлагается некая интерпретация творчества Кафки
Но добавим, ничто не мешает рассматривать его независимо от всякой
интер-претации, с чисто эстетической точки зрения Например, Б Гретюизен в
своем замечательном предисловии к «Процессу» ограничивается с большей,
чем это нам доступно, мудростью тем, что просто идет вслед за
болезненными фантазиями того, кого он удивительно точно называет
пробужденным сновидцем В этом судьба, а возможно, и величие этого творчества
где царит изначальная данность которую незачем подтверждать
К оглавлению
100
ПИСЬМА К НЕМЕЦКОМУ ДРУГУ
РЕНЕ ЛЕЙНО *
Величие души проявляют не в одной крайности, но лишь когда коснутся
обеих разом
Предисловие к итальянскому изданию
«Письма к немецкому другу» вышли во Франции после Освобождения очень
малым тиражом и с тех пор не переиздавались ни разу. Я всегда был против их
появления за границей по причинам, которые изложу ниже.
И вот теперь письма впервые изданы за рубежом; меня подвигло на это
решение единственно желание всеми своими слабыми силами содействовать тому,
чтобы нелепая стена, разделяющая наши страны, когда-нибудь рухнула.
Но я не могу позволить переиздать эти страницы, не объяснив
предварительно, что они собой представляют. Они были написаны и изданы в
подполье с целью хоть немного прояснить смысл той слепой борьбы, которую мы
вели тогда, и тем самым сделать эту борьбу более эффективной. Эти письма
написаны под давлением определенных обстоятельств и, следовательно, сейчас
могут показаться субъективно несправедливыми. И в самом деле: если бы речь
шла о Германии побежденной, следовало взять немного иной тон. Но я хотел бы
только избежать недоразумения. Когда автор этих строк пишет «вы», он имеет в
виду не «вы, немцы», а «вы, нацисты». Когда он говорит «мы», это не всегда
означает «мы, французы», но «мы, свободные европейцы». Я противопоставляю
две позиции, а не две нации, даже если в какой-то исторический момент эти
две нации олицетворяли собою враждебные позиции. Хочу повторить изречение,
не мне принадлежащее: «Я слишком люблю мою страну, чтобы быть
националистом». И я уверен, что ни Франция, ни Италия не только ничего не
потеряют, но, напротив, многое приобретут, открывшись для более широкого
сообщества. А пока мы еще далеки от желанной цели, и Европу по-прежнему
терзают распри. Вот отчего мне было бы ныне стыдно, если бы кто-нибудь счел,
что французский писатель способен стать врагом какой-нибудь одной нации. Я
ненавижу только палачей. И всякий человек, пожелавший прочесть «Письма к
немецкому другу» именно под этим углом зрения, то
102
есть как документальный рассказ о борьбе против насилия, признает, что
сегодня я с полным правом могу подписаться здесь под каждым своим словом.
Письмо первое
Вы говорили мне: «Величие моей страны поистине бесценно. И все, что
способствует ему, благо. В мире, где уже ничто не имеет смысла, те, кому,
подобно нам, молодым немцам, посчастливилось обрести его в судьбе своей
нации, должны принести ему в жертву все до конца». В ту пору я любил вас, но
уже эти слова поселили во мне отчуждение. «Нет, возражал я вам, не могу
поверить, что необходимо все подчинять цели, к которой стремишься. Есть
средства, которые извинить нельзя. И мне хотелось бы любить свою страну, не
изменяя в то же время и справедливости. Я не желаю родине величия,
достигнутого любыми средствами, замешенного на крови и лжи. Нет, я хочу
помочь ей жить, помогая жить справедливости». И тогда вы мне сказали:
«Значит, вы не любите свою родину».
С тех пор прошло пять лет, все это время мы не виделись, но могу с
уверенностью сказать, что не было ни одного дня за эти долгие годы (такие
короткие, такие молниеносные для вас!), когда я не вспоминал бы эту вашу
фразу: «Вы просто не любите свою родину!» Когда сегодня я размышляю над
этими словами, сердце сжимается у меня в груди. Да, я не любил ее, если «не
любить» означает осуждать все, что несправедливо в любимых нами вещах, если
«не любить» значит требовать, чтобы любимое существо достигло того
наивысшего совершенства, какого мы для него жаждем. Пять лет назад многие во
Франции думали, как я. Но иным из них пришлось взглянуть в двенадцать пустых
черных зрачков немецкой судьбы. И эти люди, которые, по вашему мнению, не
любили свою отчизну, сделали для нее неизмеримо больше, чем вы для вашей,
даже будь вам дано сотни раз пожертвовать для нее жизнью. Ибо они должны
были сперва победить самих себя, и вот в этом их героизм. Но здесь я имею в
виду два разных вида величия и говорю о противоречии, которое чувствую себя
обязанным разъяснить вам.
Мы скоро увидимся вновь, если судьбе будет угодно свести нас. Но к тому
времени нашей дружбе придет конец. Вы станете упиваться своим поражением, и
вы не будете стыдиться прежних побед, напротив, тоскуя о них изо всех своих
раздавленных сил. Сегодня я еще мысленно с вами, ваш враг, разумеется, но
в какой-то мере пока и друг, поскольку все мои мысли здесь обращены к вам.
Завтра с этим будет покончено. Все, чему ваша победа не смогла положить
начало, довершит ваше поражение. Но, по крайней мере, на прощание, перед тем
как мы впадем во взаимное безразличие, я хочу дать вам ясное представление о
том, что ни война, ни мир так и не научили вас понимать судьбу моей страны.
103
В первую очередь я хочу рассказать вам, какого рода величие движет
нами. Тем самым я объясню, в чем заключается мужество, которое восхищает
нас, но чуждо вам. Ибо мало заслуги в том, чтобы суметь броситься в огонь,
когда к этому готовишься загодя и когда для тебя порыв более естествен,
нежели зрелое размышление. И напротив, велика заслуга человека, смело
идущего навстречу пыткам, навстречу смерти и притом абсолютно убежденного в
том, что ненависть и жестокость сами по себе бесплодны. Велика заслуга
людей, которые сражаются, при этом презирая войну, соглашаются все потерять,
при этом дорожа счастьем, прибегают к разрушению, лелея при этом идею
цивилизации высшего порядка. Вот в чем мы добились большего, чем вы, ибо
вынуждены были бороться в первую очередь с самими собой. Вам ничего не
пришлось побеждать ни в собственном сердце, ни в образе мыслей. А у нас
оказалось два врага; и мало было восторжествовать с помощью оружия, подобно
вам, которым не потребовалось ничего преодолевать в самих себе.
Нам же пришлось переступить через слишком многое, и в первую очередь
