вам. Ибо таится и в нас нечто,
уступающее низменным инстинктам, противящееся интеллекту, в культ возводящее
только успех. Наши возвышенные добродетели в конце концов утомляют нас,
разум внушает стыд, и временами нам случается возмечтать о некоем блаженном
состоянии варварства, в коем истина постигалась бы без всяких усилий.
Впрочем, от этого исцелиться нетрудно: стоит лишь поглядеть на вас, чтобы
убедиться, к чему приводят подобные мечтания, и тотчас образумишься. Если бы
я верил в некую фатальную предопределенность истории, я бы заподозрил, что
она сделала вас нашими соседями специально нам, рабам разума, в назидание.
Ваш пример заставляет нас возродиться для умственной деятельности, где нам
дышится легче.
Но нам предстояло победить в себе еще одну малость ту, что зовется
героизмом. Я знаю: вы уверены, что нам героизм чужд. Вы ошибаетесь. Просто
мы одновременно и исповедуем и побаиваемся его. Исповедуем, поскольку десять
веков истории научили нас тому, что есть благородство. И побаиваемся, ибо
десять веков разума преподали нам красоту и все преимущества естественности
и простоты. Чтобы противостоять вам, нам пришлось проделать долгий и трудный
путь. Вот потому-то мы и отстали от всей остальной Европы, ибо всякий раз,
как чья-нибудь злая воля ввергала ее в ложь, мы незамедлительно брались
отыскивать истину. Вот потому-то мы и начали войну с поражения, что были
озабочены донельзя пока вы завоевывали нас задачей определить в сердце
своем, на нашей ли стороне истина и справедливость.
Нам пришлось также побороть свою любовь к человеку и представление о
мирной, миролюбивой судьбе; нам пришлось преодолеть глубокое убеждение в
том, что ни одна победа не приносит добрых плодов, так как любое насилие над
человеком непоправимо. Нам пришлось отказаться разом и от нашей науки, и от
104
нашей надежды, от причин для любви и от ненависти, которую мы питали ко
всякой войне. Короче сказать, и, я надеюсь, вы поймете мысль человека,
которому охотно пожимали руку, мы должны были убить в себе любовь к
дружбе.
Теперь это сделано. Путь был окольным и долгим, и мы пришли к цели с
большим опозданием. Это тот самый кружной путь, на который сомнение в истине
толкает разум, сомнение в дружбе сердце. Это тот кружной путь, который
защитил и спас справедливость, поставил правду на сторону тех, кто терзался
сомнениями. Да, мы, без сомнения, заплатили за него дорогой ценой. Нашей
платой были унижения и немота, горечь побежденных, тюрьмы и казни на заре,
одиночество, разлуки, ежедневный голод, изможденные дети и, что хуже всего,
вынужденное раскаяние. Но это было в порядке вещей. Нам понадобилось все это
время, чтобы понять наконец, имеем ли мы право убивать людей, дозволено ли
нам добавлять страданий этому и без того исстрадавшемуся миру. И именно это
потерянное и наверстанное время, это принятое и преодоленное нами поражение,
эти сомнения, оплаченные кровью, дают право нам, французам, думать сегодня,
что мы вошли в эту войну с чистыми руками то была чистота жертв, чистота
побежденных и что мы выйдем из нее также с чистыми руками, но на сей раз
то будет чистота великой победы, одержанной над несправедливостью и над
самими собой.
Ибо мы станем победителями, и вы это знаете. Но победим мы именно
благодаря тому поражению, тем долгим блужданиям во мраке, которые помогли
нам постичь свою правоту, благодаря тому страданию, чью несправедливость
испили полной чашей, сумев извлечь из него нужный урок. В нем нашли мы
секрет нашей победы и если не утеряем его когда-нибудь, то станем
победителями навек. Через страдание мы постигли, что, вопреки нашим прежним
убеждениям, разум бессилен перед мечом, но что разум в союзе с мечом всегда
возьмет верх над мечом, вынутым из ножен с одной лишь целью убивать. Вот
отчего теперь мы взяли на вооружение и меч, убедившись в том, что разум
на нашей стороне. Для этого нам понадобилось увидеть, как умирают, самим
прикоснуться к смерти, для этого понадобилась утренняя прогулка на гильотину
французского рабочего, проходящего на рассвете по коридорам тюрьмы и
призывающего своих товарищей, от камеры к камере, показать врагам свое
мужество. И наконец, для того чтобы подчинить себе разум, нам понадобилась
физическая пытка. Поистине прочно владеешь лишь тем, за что дорого уплачено.
Мы дорого заплатили за свое знание, и нам предстоит еще платить и платить за
него. Но зато теперь за нами наша уверенность, наши убеждения, наша
справедливость и поражение ваше неизбежно.
Я никогда не верил в торжество правды, ничем другим не подкрепленной.
Но очень важно знать, что при равной энергии правда одерживает верх над
ложью. Вот к какому трудному равновесию мы пришли. И сражаемся сегодня,
помня об этом нюансе. У меня есть даже искушение сказать вам, что мы боремся
105
именно за нюансы, но за такие, которые в своей значимости не уступают
ценности самого человека.’ Мы боремся за нюанс, отличающий жертвенность от
мистики, энергию от насилия, силу от жестокости, за еще более тонкий,
неуловимый нюанс, отличающий фальшь от правды, а человека, на которого
уповаем, от коварных богов, которым поклоняетесь вы.
Вот то, что я хотел вам сказать, притом не над схваткой, а в разгаре
самой схватки. Вот то, что я хотел ответить на ваше «вы не любите свою
родину», которое до сих пор преследует меня. Но я хочу быть до конца
откровенен с вами. Я думаю, что Франция надолго утратила свою мощь и
величие, и ей понадобятся долгие годы отчаянного терпения, отчаянной упорной
борьбы, чтобы вернуть себе хоть часть того престижа, который необходим для
любой культуры. Но я полагаю также, что она утратила все это по благородным
причинам. Вот потому-то надежда и не покидает меня. И в этом весь смысл
моего письма. Тот же человек, которого пять лет назад вы жалели за то, что
он столь сдержан в своих чувствах к родине, сегодня может сказать вам вам
лично и всем нашим ровесникам в Европе и во всем мире: «Я принадлежу к
замечательной, стойкой нации, которая, невзирая на тяжкий груз заблуждений и
слабостей, смогла сохранить и уберечь то главное, что составляет ее величие
и что ее народ постоянно а его избранники временами пытается выразить
все четче и яснее. Я принадлежу к нации, которая четыре года назад начала
пересмотр всей своей истории и которая нынче среди развалин спокойно и
уверенно готовится переписать эту историю заново, попытав счастья в игре,
где у нее нет козырей. Моя страна стоит того, чтобы любить ее трудной и
требовательной любовью моей любовью. Моя страна, я уверен, теперь стоит
того, чтобы за нее бороться, ибо она заслуживает высшей любви. И я говорю:
ваша нация, в противоположность моей, удостоилась от своих сынов той любви,
какую заслужила, любви слепцов. Такой любовью ей не оправдаться. Вот что
вас погубило. И если вы были побеждены уже в разгаре самых триумфальных
ваших побед, то что же станется с вами теперь, в поражении, которое близится
так неотвратимо?»
Июль 1943
Письмо второе
Я уже писал вам, и писал тоном, исполненным уверенности. Пять лет
спустя после нашей последней встречи я объяснял вам, отчего мы сильнее вас:
из-за того окольного пути, на котором искали подтверждения своим принципам;
из-за опоздания, виной которому было сомнение в правоте; из-за безумного в
своей нелепости желания примирить меж собою все, что
106
мы любили. Это настолько важно, что стоит еще раз вернуться к этой
теме. Как я уже говорил, мы дорого заплатили за свои метания. Мы так
страшились запятнать себя несправедливостью, что предпочли ей хаос сомнений.
Но именно этот груз сомнений стал сегодня нашей силой, и именно благодаря
ему мы близимся к победе.
Да, я все это высказал вам, и притом тоном, исполненным уверенности,
единым духом, как сказалось. Видите ли, у меня было достаточно времени,
чтобы поразмыслить надо всем этим. Размышлять ведь лучше всего ночью. А уже
три года, как вы повергли во мрак ночи наши города и наши сердца. Три года,
как мы блуждаем в потемках, в поисках той самой идеи, которая сегодня встает
перед вами, облаченная в доспехи. И теперь я могу говорить с вами о разуме.
Ибо уверенность, которую обрели мы сегодня, есть чувство, которым все
окупается, и проясненный разум протягивает руку отваге. И, мне кажется, для
вас, так легковесно рассуждавшего передо мной о разуме, явилось большой
неожиданностью то, что он вернулся из такого далека, внезапно решив вновь
занять свое место в истории. Но здесь я хочу снова поговорить о вас.
Ниже я объясню вам подробнее, что уверенность отнюдь не порождает
ликования в сердце. Это придает определенный смысл всему, что я пишу. Но
прежде я хочу закрыть наш с вами счет, подвести итог нашим воспоминаниям,
нашей дружбе. Пока у меня еще есть возможность, я хочу сделать то
единственное, что можно совершить для умирающей дружбы: объясниться. Я уже
отвечал вам на брошенную некогда фразу «вы не любите свою родину»,
воспоминание о ней мучит меня до сих пор. Сегодня же я хочу ответить на ту
нетерпеливую пренебрежительную улыбку, какой вы встречали слово «разум». «Во
всех своих интеллектуальных проявлениях, говорили вы, Франция отрекается
от самой себя. Ваши интеллектуалы предпочитают своей стране, в зависимости
от обстоятельств, либо отчаяние, либо погоню за некой туманной истиной. Мы
же, немцы, ставим Германию впереди истины, превыше отчаяния». На первый
взгляд вы были как будто правы. Но, я уже говорил, если мы временами
предпочитали родине справедливость, это означало лишь то, что мы хотели
любить родину в справедливости, как хотели бы любить ее в истине и надежде.
Вот в чем заключалось наше отличие от вас: мы были требовательны к отчизне.
С вас хватало умножать мощь нации, мы же мечтали даровать своей истину. С
вас было довольно служить реальной политике, мы, в самых тяжких своих
заблуждениях, бессознательно держались идеи политики чести именно той,
какую вновь обрели сегодня. Когда я говорю «мы», я не имею в виду наших
правителей. В конце концов, что такое правитель?!
Мне опять вспоминается ваша улыбка. Вы всегда остерегались громких
слов. Я также, но еще больше я остерегался самого себя. Вы пытались увлечь
меня на тот путь, куда вступили сами и где разум стыдится разума. Уже тогда
я не шел
107
по вашим стопам. Но сегодня мои ответы будут еще более твердыми. Что
есть истина? спрашивали вы. Этого, без сомнения, никто не знает, зато
нам, по крайней мере, известно, что есть ложь: это именно то, чему вы
научили нас. А что есть дух? Мы знаем лишь его противоположность, имя
которой убийство. И что есть человек? Но нет, здесь я вас остановлю, это
мы уже знаем. Он есть та сила, которая в конечном счете перевешивает и
тиранов, и богов. Он есть сила очевидности. Именно эту, человеческую
очевидность обязаны мы охранять, и наша сегодняшняя уверенность основана на
понимании того, что судьба человека и судьба нашей страны слиты ныне
воедино. Будь все лишено смысла, вы оказались бы правы. Но в мире осталось
Я не устану повторять вам, что мы расходимся именно в этом пункте. Мы
воплотили свою родину в идее, которую ставили в ряд с другими великими
представлениями: о дружбе, о человеке, о счастье, о нашей жажде
справедливости. И это побуждало нас строго взыскивать с нее. Так вот, в
конечном счете оказались правыми мы. Ибо мы не захватывали для своей родины
рабов, мы ничего
