не растоптали во имя ее. Мы терпеливо ожидали проблеска

истины и обрели, посреди горя и страданий, радость готовности к бою разом за

все, что нам дорого. Вы же, напротив, боретесь именно с той частью человека,

которая не принадлежит родине. Вашим жертвам для отчизны грош цена, ибо

ложна ваша иерархия ценностей, и ценности эти несоизмеримы с общепринятыми.

Там, у себя, вы предали не только человеческое сердце. И теперь разум берет

реванш за все. Вы не заплатили цены, которой он стоит, отдав положенную ему

тяжкую дань ясному взгляду на мир. Из бездны нашего поражения говорю вам:

именно это вас и сгубит.

Позвольте лучше рассказать вам следующее. Это случилось во Франции,

неважно, где именно. Однажды на заре грузовик с вооруженными солдатами

увозит из одной известной мне тюрьмы одиннадцать французов на кладбище, где

вы должны расстрелять их. Из этих одиннадцати лишь пятеро или шестеро

действительно что-то сделали для этого: листовки, несколько тайных встреч и

самое тяжкое неповиновение. Эти неподвижно сидят в глубине кузова; их

гложет страх, конечно, но, осмелюсь сказать, страх обычный, тот, что всегда

леденит человека перед лицом неизвестности, страх, который соседствует с

мужеством. Остальные не совершили ровно ничего. И сознание того, что они

умрут по ошибке, падут жертвой чьего-то безразличия, делает для них этот миг

еще более мучительным. Среди них находится шестнадцатилетний мальчик. Вам

знакомы лица наших подростков, и я не стану описывать вам его. Мальчика

терзает ужас, он мается им, позабыв стыд. Оставьте свою презрительную

улыбку: у него зуб на зуб не попадает от страха. Но вы посадили рядом с ним

108

немецкого духовника, чья задача облегчить этим людям близящийся

конец. Могу сказать с полным правом: людям, которых сейчас станут убивать,

разговоры о будущей жизни совершенно безразличны. Слишком уж трудно

поверить, что общая могила не конец всему, и пленники в грузовике упорно

молчат. Поэтому исповедник занялся мальчиком, забившимся, как зверек, в угол

машины. Этот поймет его легче, чем взрослые. Мальчик отвечает, он цепляется

за этот утешающий голос, надежда забрезжила ему. В самом немом из всех

ужасов бывает иногда достаточно, чтобы кто-нибудь подал голос: а вдруг все

уладится?! «Я ничего не сделал»,говорит мальчик «Да-да,отвечает

священник, но не об этом речь. Ты должен приготовиться достойно принять

смерть». «Да не может же так быть, чтобы они не поняли!» «Я твой друг,

и я, конечно, тебя понимаю. Но теперь слишком поздно. Я не оставлю тебя до

конца, и наш добрый Господь также. Ты увидишь, это будет легко». Мальчик

отвернулся. Тогда священник заговаривает о Боге. Веруешь ли ты в него? Да,

он верует. Ну тогда ты должен знать, что жизнь не имеет значения перед

вечным покоем, который тебя ожидает. Но мальчику внушает ужас именно этот

вечный покой. «Я твой друг», повторяет исповедник.

Остальные по-прежнему молчат. Надо подумать и о них тоже. Священник

приближается к их немой кучке и на минуту отворачивается от подростка.

Грузовик с мягким чавканьем катит по влажной от ночной росы дороге.

Представьте себе этот серый предрассветный час, запах немытых тел в кузове,

невидимые пленникам поля, которые угадываются лишь по звукам: звяканью

упряжи, птичьему вскрику. Подросток прислоняется к брезентовому чехлу, и тот

слегка поддается, открыв щель между бортом грузовика и брезентом. При

желании в нее можно протиснуться и спрыгнуть с машины. Священник сидит

спиной к нему, солдаты впереди зорко вглядываются в дорогу, чтобы не

заплутаться в предутреннем сумраке. Мальчик, не раздумывая, приподнимает

брезент, проскальзывает в щель, спрыгивает вниз. Еле слышный звук падения,

за ним шорох поспешных шагов на шоссе, дальше тишина. Беглец оказался в

поле, где вспаханная земля приглушает шум. Но хлопанье брезента и резкий,

влажный, утренний холодок, ворвавшийся в кузов, заставляет обернуться и

священника, и приговоренных. С минуту священник оглядывает людей, которые в

свою очередь молча смотрят на него. Один короткий миг, и в течение его слуга

божий должен решить, с кем он с палачами или с мучениками Но он не

раздумывает, он уже заколотил в заднюю стенку кабины. «Achtung!» Тревога

поднята. Два солдата врываются в кузов и берут пленников на мушку. Двое

других спрыгивают наземь и бегут через поле. В нескольких шагах от грузовика

священник, застыв как изваяние, пытается разглядеть сквозь туманное марево,

что происходит. Люди в кузове молча прислушиваются: шум преследования,

сдавленные крики, выстрел, тишина, потом приближающиеся голоса и, наконец,

глухой топот. Мальчик пойман. Пуля пролетела мимо, но он

109

остановился сам, внезапно обессилев, испугавшись этого ватного,

непроницаемого тумана. Он не может идти сам, солдаты волокут его. Они не

били беглеца, ну разве что слегка. Главное ведь впереди. Мальчик не глядит

ни на священника, ни на остальных. Священник садится в кабину рядом с

шофером. Его место в кузове занимает вооруженный солдат. Мальчик, брошенный

в угол, не плачет. Он молча глядит на дорогу, мелькающую между брезентовым

чехлом и бортом машины. Занимается рассвет.

Насколько я вас знаю, вам легко будет домыслить конец. Но вы должны

узнать, от кого мне стала известна эта история. Ее рассказал французский

священник. Он говорил: «Я стыжусь за этого человека, и мне приятно думать,

что ни один священник-француз не согласился бы заставить своего Бога служить

убийству». И он сказал правду. Тот исповедник просто-напросто думал, как вы.

Ему казалось вполне естественным отдать своей стране все, вплоть до веры в

Бога. Итак, у вас даже боги мобилизованы. Они, конечно, с вами *, как вы

любите выражаться, но с вами поневоле. Вы ничего больше не хотите видеть и

понимать, вы целиком воплотились в единый безумный порыв. И сражаетесь

теперь, заручившись одним лишь оружием слепого гнева, предпочтя громы и

молнии порядку идей, с упорством маньяков стремясь все обратить в хаос. Мы

же исходили из законов разума и неизбежно вытекающих оттуда сомнений. И

перед лицом слепого гнева мы оказались слабы. Но вот теперь долгий кружной

путь преодолен. Достаточно было того убитого мальчика, чтобы к разуму нашему

мы присоединили гнев: отныне мы вдвое сильнее вас. И я хочу поговорить с

вами о гневе.

Вспомните. На мое удивление внезапной вспышкой гнева одного из ваших

начальников вы откликнулись так: «Но это тоже очень хорошо. Просто вы не

понимаете. Французы лишены этой добродетели способности гневаться». Нет,

это не так, просто французы не любят щеголять своими добродетелями. Они

вспоминают о них лишь в случае крайней необходимости. И это свойство придает

нашему гневу ту силу молчания, которую вы начинаете чувствовать лишь сейчас.

Именно с таким гневом в душе единственным, какой мне ведом, я буду

напоследок говорить с вами.

Ибо, как я уже писал, уверенность не порождает сердечного ликования.

Нам известно, что мы утратили на нашем долгом пути, и мы знаем, какой ценой

заплатили за горькую радость сражаться, будучи в мире с самими собой. И

именно оттого, что мы испытываем это пронзительное ощущение непоправимости,

борьба наша исполнена как горечи, так и уверенности в будущем. Обычная война

не удовлетворяла нас. Ибо доводы наши еще не созрели. Наш народ выбрал

другое: гражданскую войну, всеобщую упорную борьбу, самопожертвование без

лишних слов. Эту

К оглавлению

110

войну он объявил сам, ему не навязывали ее глупые или трусливые

правители, и в ней он обрел свою душу, и в ней он отстаивает то

представление, которое сложилось у него о себе самом. Но за эту роскошь ему

пришлось заплатить ужасную цену. Вот почему этот народ имеет больше заслуг,

чем ваш. Ибо лучшим из его сынов суждено было пасть на поле этой битвы: вот

самая жестокая моя мысль. Есть в нелепости войны преимущество нелепости.

Смерть разит повсюду и наугад. В войне, которую мы ведем, мужество

вызывает огонь на себя: это наш самый чистый, самый возвышенный дух

расстреливаете вы каждодневно. Ибо ваша наивность не обделена даром

предвидения. Вы никогда не знали, что следует избирать, но всегда твердо

знали, что необходимо разрушить. Мы же, нарекшие себя защитниками духа,

знаем при этом, что дух может погибнуть, когда сила, обрушившаяся на него,

достаточно велика. Но мы веруем в иную силу. Вы воображаете, что в этих

немых уже отрешившихся от земного лицах вы сможете обезобразить лицо нашей

правды. Но вы не принимаете в расчет упорство, которое заставляет Францию

бороться не торопясь. В самые тяжкие минуты нас поддерживает эта приводящая

в отчаяние надежда: наши товарищи окажутся терпеливее своих палачей и

многочисленнее, чем их пули. И вы убедитесь: французы способны на гнев.

Декабрь 1943

Письмо третье

До сих пор я говорил с вами о моей родине, и вначале вы, вероятно,

подумали о том, как изменился за эти годы мой язык. На самом деле это не

так. Просто мы с вами вкладываем разный смысл в одно и то же слово, мы

говорим на разных языках.

Слова всегда принимают оттенок тех действий или жертвоприношений, к

которым они побуждают. И если у вас слово «родина» окрашено в кровавые

глухие цвета, которые мне отвратительны, то для нас оно озарено сиянием

разума, при котором труднее проявляется мужество, но где человек зато

полностью выражает самого себя. Короче сказать, мой язык и вы, вероятно,

это уже поняли не менялся никогда. Им я говорил с вами до 1939 года, им

же говорю и сейчас.

Сделаю вам одно признание, которое, несомненно, лучше всего докажет вам

это. Во все то время, что мы скрытно, упорно и терпеливо служили своей

отчизне, мы никогда не теряли из виду главную идею, главную надежду, вечно

живущую у нас в душе, и это была Европа. Вот уже пять лет, как мы не

говорили о ней. Хотя вы-то поминали ее даже слишком часто. Но и здесь мы

говорили на разных языках: наша Европа не была вашей.

Перед тем как объяснить, что она представляет для нас, я

111

хотел заверить вас хотя бы в одном: среди причин, по которым мы должны

сражаться с вами (и разбить вас!), самая, быть может, глубокая это

обретенное сознание того, что нас не только раздавили в нашей собственной

стране, поразив в самое сердце, но еще и обокрали, отняв самые прекрасные

представления о Франции, мерзкую карикатуру на которую вы предъявили всему

миру. Самое жгучее страдание видеть то, что любишь, в шутовском колпаке.

И нам понадобится вся сила разумной, терпеливой любви, чтобы сохранить в

своих сердцах ту идею новой могучей Европы, которую вы отняли у лучших из

нас, придав ей избранный вами оскорбительный смысл Есть одно такое

прилагательное, которое мы перестали писать с тех пор, как вы назвали

«европейской» армию рабов, перестали именно для того, чтобы любовно

сохранить для себя сокровенный, изначальный смысл этого слова, каким он

пребудет для нас вечно; сейчас я объясню вам его.

Вы говорите о Европе, но разница состоит в том, что для вас она

собственность, тогда как мы чувствуем себя ее детьми. Впрочем, вы заговорили

так о Европе лишь с того дня, как потеряли Африку. Такой вид любви

порочен. На эту землю, где столько веков оставили свой благородный

отпечаток, вы смотрите как на место вынужденной отставки, а мы как на

сокровеннейшую из надежд. Ваша внезапная страсть к ней родилась из

разочарования и необходимости. Подобное чувство никого не украшает, и теперь

вам должно быть понятно, отчего всякий европеец, достойный этого имени, с

презрением отрекся от него.

Вы говорите «Европа», а думаете «полигон, хлебные закрома, прибранные к

рукам заводы, послушный приказу разум». Может быть, я преувеличиваю?