это значит не
калечить его, это значит дать ему шансы на справедливость, которую он один в
целом мире исповедует.
Вот почему мы стоим по разные стороны баррикады. Вот почему мы должны
были сперва последовать за вами по тому пути, который нам чужд и который в
результате завершился для нас поражением. Ибо вы были сильны своим
отчаянием. С того момента, как оно становится одиноким, чистым, уверенным в
себе, неумолимым в своих последствиях, отчаяние обретает безжалостную,
несокрушимую силу. И эта сила раздавила нас, пока мы колебались, все еще в
нерешительности оглядываясь назад, в счастливые прошлые времена. Нам
казалось, что счастье величайшая из побед, что оно то оружие, которым
116
сражаются с неумолимой судьбой. И даже в крахе разгрома сожаление о нем
не оставляло нас.
Но вы свершили предначертанное: мы вошли в Историю. И в течение пяти
лет никому больше не было дозволено наслаждаться птичьими трелями в вечерней
прохладе. Пришлось поневоле погрузиться в отчаяние. Мы были отрезаны от
мира, ибо каждый миг добавлял к этому миру очередной легион смертельных
образов. Вот уже пять лет, как на нашей земле не проходит утра без агонии,
вечера без ареста, дня без пыток. Да, нам пришлось последовать за вами. Но
наш нелегкий подвиг сводился к тому, чтобы, следуя за вами в войне, не
забывать при этом о счастье. И сквозь вопли жертв и торжествующий рев
жестокости мы пытались уберечь в своих сердцах воспоминание о ласковом море,
о незабываемом холме, об улыбке любимой. И вот это было нашим надежнейшим
оружием, тем, которое мы никогда не выпустим из рук. Ибо в тот день, когда
мы выроним его, мы станем такими же мертвецами, как вы. Просто мы знаем
теперь, что оружие счастья требует слишком много времени для ковки и слишком
много крови для закалки.
Нам пришлось вникнуть в вашу философию, согласиться слегка походить на
вас. Вы избрали для себя бесцельный, слепой героизм единственную
ценность, имеющую хождение в мире, потерявшем смысл. И вот, избрав его для
себя, вы принялись навязывать его всему миру, и нам в первую очередь. И мы
вынуждены были подражать вам, чтобы не погибнуть. Но тут мы заметили, что
наше превосходство над вами заключается как раз в наличии цели. Теперь,
когда близится конец, мы можем сказать вам, чему научились: героизм не стоит
ровно ничего счастье завоевать гораздо труднее.
Вот теперь вам все должно быть ясно, и вы знаете, что мы враги. Вы
люди, держащиеся несправедливости, а для меня нет на свете ничего, что я так
сильно ненавидел бы. Раньше то было бурное, но неосознанное чувство, ныне я
знаю причины. Я побеждаю вас потому, что ваша логика так же преступна, как
сердце. И тот ужас, в который вы повергали нас целых четыре года, замешен
поровну на разуме и на инстинкте. Вот почему приговор мой окончателен, и вы
уже мертвы в моих глазах. Но даже в тот миг, когда я начну судить вас за
тяжкие преступления, я вспомню, что и вы, и мы изошли из одного и того же
одиночества, что и вы, и мы, вместе со всей Европой, участвовали в одной и
той же трагедии разума. И, несмотря на вас самих, я сохраню за вами звание
людей. Чтобы сохранить верность нашей вере, мы принуждены уважать в вас то,
чего вы не уважали в других. Долго, очень долго это было вашим решающим
преимуществом, поскольку вы убивали куда легче, чем мы. И до скончания веков
это будет преимуществом всех вам подобных. Но до скончания веков мы, которые
на вас не походим, будем свидетельствовать в пользу человека, чтобы он,
невзирая на тягчайшие свои грехи, получил оправдание и доказательства своей
невиновности.
117
Вот почему на исходе этой битвы из самого сердца города, принявшего
адский облик смерти, через все муки, принесенные вами, несмотря на наших
изуродованных мертвецов и осиротевшие деревни, я могу вам сказать, что в тот
самый миг, как мы без всякой жалости уничтожим вас, мы все-таки не будем
питать к вам ненависти. И даже если завтра нам, подобно многим другим,
придется умирать, мы все-таки умрем без ненависти в душе. Мы не можем
ручаться, что не испытаем страха, мы только попытаемся сохранить
благоразумие. Но в одном можем поручиться наверняка» ненависти не будет Есть
одно лишь в мире, что я способен сегодня презирать и ненавидеть, но, говорю
вам, с этим у нас все улажено, и мы хотим уничтожить вас, раздавив вашу
мощь, но не топча вашу душу.
Итак, вы продолжаете сохранять то, прежнее преимущество над нами. Но в
нем же заключается сегодня и наше превосходство Вот что делает эту ночь
такой легкой для меня Вот в чем наша сила: размышлять, как и вы, о
бездонной, бесконечной мудрости мира, не отказываться ни от чего в пережитой
нами трагедии и в то же время сознавать, что на самом краю мировой
катастрофы, угрожавшей разуму, спасена идея человека, и черпать из этого
сознания неустанное мужество и волю к возрождению. Разумеется, обвинение,
которое мы несем миру, от этого не становится менее тяжким Мы слишком дорого
заплатили за это новое знание, чтобы наше положение перестало казаться нам
отчаянным Сотни тысяч людей, казненных на рассвете, мрачные стены тюрем,
земля Европы, смердящая от миллионов трупов тех, что были ее детьми; и все
это плата за разъяснение двух-трех нюансов, от которых, может быть,
только и будет пользы, что они позволят некоторым из нас достойнее умереть
Да, это может привести в отчаяние Но нам предстоит доказать, что мы не
заслужили столь тяжкой, несправедливой доли. Мы поставили себе такую задачу
и завтра же начнем решать ее В этой европейской ночи, пронизанной дыханием
лета, миллионы вооруженных или безоружных людей готовятся к бою. И скоро
встанет рассвет тот, на котором вы будете наконец побеждены Я знаю, что
небо, столь безразличное к вашим чудовищным победам, останется еще более
безразличным к вашему справедливому поражению. Сегодня я еще ничего не жду
от него Но мы хотя бы помогли спасти человека от бездны одиночества, в
которую вы хотели ввергнуть его. А вам в наказание за то, что вы изменили
вере в человека, предстоит тысячами умирать в этом одиночестве. И теперь я
могу сказать вам: прощайте!
Июль 1944 г
118
БУНТУЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК
ЖАНУ ГРЕНЬЕ
И сердце Открыто отдалось суровой Страдающей земле, и часто ночью В
священном мраке клялся я тебе Любить ее бестрепетно до смерти, Не отступаясь
от ее загадок Так я с землею заключил союз На жизнь и смерть
Гельдерлин «Смерть Эмпедокла»
119
Есть преступления, внушенные страстью, и преступления, продиктованные
бесстрастной логикой. Чтобы различить их, уголовный кодекс пользуется
удобства ради таким понятием, как «предумышленность». Мы живем в эпоху
мастерски выполненных преступных замыслов. Современные правонарушители давно
уже не те наивные дети, которые, умоляя простить их, ссылались на овладевшую
ими страсть. Это люди зрелого ума, и неопровержимым оправданием служит им
философия, благодаря которой даже убийца оказывается в роли судьи.
Хитклиф, герой «Грозового перевала» *, готов уничтожить весь шар
земной, лишь бы только обладать Кэтти, но ему бы и в голову не пришло
заявить, что такая гекатомба разумна и может быть оправдана философской
системой. Хитклиф способен на убийство, но дальше этого его мысль не идет. В
его преступной решимости чувствуется сила страсти и характера. Поскольку
такая любовная одержимость дело редкое, убийство остается исключением из
правила. Подобное убийство столь же примитивно, как взлом квартиры. Но с
того часа, когда по недостатку темперамента преступник прибегает к помощи
философской доктрины, с того часа, когда преступление само себя
обосновывает, оно, пользуясь всевозможными силлогизмами, распространяется
так же, как сама мысль. Раньше злодеяние было одиноким, словно крик, а
теперь оно столь же универсально, как наука. Еще вчера преследуемое по суду,
сегодня преступление стало законом.
Пусть никого не возмущает сказанное. Цель моего эссе осмыслить
реальность логического преступления, характерного для нашего времени, и
тщательно изучить способы его оправдания. Это попытка понять нашу
современность. Некоторые, вероятно, считают, что эпоха, за полстолетия
обездолившая, поработившая или уничтожившая семьдесят миллионов людей,
должна быть только и прежде всего осуждена. Но необходимо еще и понять суть
ее вины. В былые наивные времена, когда тиран ради вящей славы сметал с лица
земли целые города, когда прикованный к победной колеснице невольник брел по
чужим праздничным улицам, когда пленника бросали на съедение хищникам, чтобы
потешить толпу, тогда перед фактом столь простодушных злодейств совесть
могла оставаться спокойной, а мысль ясной. Но загоны для рабов, осененные
знаменем свободы, массовые уничтожения людей, оправдываемые любовью к
человеку или тягой к сверхчеловеческому, такие явления в определенном
смысле просто обезоруживают моральный суд. В новые времена,
К оглавлению
120
когда злой умысел рядится в одеяния невинности, по странному
извращению, характерному для нашей эпохи, именно невинность вынуждена
оправдываться. В своем эссе я стремлюсь принять этот необычный вызов, с тем
чтобы как можно глубже понять его.
Необходимо разобраться, способна ли невинность предпринять усилия,
препятствующие убийству. Мы можем действовать только в собственную эпоху
среди окружающих нас людей. Мы ничего не сумеем сделать, если не будем
знать, имеем ли право убивать ближнего или давать свое согласие на его
убийство. Поскольку сегодня любой поступок пролагает путь к прямому или
косвенному убийству, мы не можем действовать, не зная заранее, каким образом
и по какой причине мы поневоле сеем гибель.
Нам не столь важно, в который уже раз докапываться до сути вещей, сколь
насущно знать, как себя вести в мире, каков он есть. Во времена отрицания
небесполезно поставить перед собой вопрос о самоубийстве. Во времена
идеологий необходимо разобраться, каково твое отношение к убийству. Если для
него находятся оправдания, значит, наша эпоха и мы сами вполне соответствуем
друг другу. Если же таких оправданий нет, это означает, что мы пребываем в
безумии, и нам остается всего один выход: либо соответствовать эпохе
убийства, либо отвернуться от нее. Во всяком случае, нужно четко ответить на
вопрос, поставленный перед нами среди крови и криков нашего столетия. Ведь
мы сами под вопросом. Тридцать лет тому назад, прежде чем решиться на
убийство, люди отрицали многое, отрицали даже самое себя посредством
самоубийства. Бог плутует в игре, а вместе с ним и все смертные, включая
меня самого, следовательно, не лучше ли мне умереть: самоубийство было
проблемой. Сегодня идеология отрицает только чужих, объявляя их нечестными
игроками. И каждое утро украшенные медалями душегубы вламываются в
камеры-одиночки: проблемой стало убийство.
Оба рассуждения связаны друг с другом. Они все больше держат нас в
своей власти, да так крепко, что мы уже не можем сами выбирать себе
проблемы. Это они, проблемы, поочередно выбирают нас. Примем же нашу
избранность. Перед лицом бунта и убийства мое эссе ставит себе целью
продолжить размышления, начальными предметами которых были самоубийство и
Но пока что это размышление подвело нас только к одному понятию
понятию абсурда. Оно в свою очередь не дает нам ничего, кроме противоречий
во всем, что касается проблемы убийства. Когда пытаешься извлечь из чувства
абсурда правила действия, обнаруживается, что благодаря этому чувству
убийство воспринимается в лучшем случае безразлично и, следовательно,
становится допустимым. Если ни во что не веришь, если ни в чем не видишь
смысла и не можешь утверждать какую-либо
121
ценность, все дозволено и ничто не имеет значения. Нет доводов «за»,
нет доводов «против», и убийцу невозможно ни осудить, ни оправдать. Что
сжигать людей в газовых печах, что
