посвящать свою жизнь уходу за
прокаженными никакой разницы. Добродетель и злой умысел становятся делом
случая или каприза.
Тогда приходишь к решению вообще не действовать, а это означает, что ты
миришься с убийством, которое совершено другим. Тебе же остается разве что
сокрушаться о несовершенстве человеческой природы А почему бы еще не
подменить действие трагическим дилетантизмом? В таком случае человеческая
жизнь становится ставкой в игре. Можно, наконец, замыслить действие не
совсем бесцельное. И тогда, за неимением высшей ценности, направляющей
действие, оно будет ориентировано на непосредственный результат. Если нет ни
ложного, ни истинного, ни плохого, ни хорошего, правилом становится его
собственная максимальная эффективность, то есть сила. И тогда надо разделять
людей не на праведников и грешников, а на господ и рабов Так что, с какой
стороны ни смотреть, дух отрицания и нигилизма отводит убийству почетное
Следовательно, если мы хотим принять абсурдную установку, мы должны
быть готовы убивать, повинуясь логике, а не совести, которая будет
представляться нам чем-то иллюзорным. Разумеется, для убийства необходимы
некоторые наклонности. Впрочем, как показывает опыт, не такие уж ярко
выраженные К тому же, как это обычно и бывает, всегда есть возможность
совершить убийство чужими руками. Все можно уладить во имя логики, если с
логикой здесь и вправду считаются.
Но логика не может найти применения в установке, которая поочередно
представляет убийство допустимым и недопустимым. И все-таки, признав
убийство этически нейтральным, анализ абсурда приводит в конце концов к его
осуждению, и это самый важный вывод. Последним итогом абсурдного рассуждения
является отказ от самоубийства и участие в отчаянном противостоянии
вопрошающего человека и безмолвной вселенной ‘. Самоубийство означало бы
конец этой конфронтации, в то время как абсурдное рассуждение видит в
самоубийстве отрицание собственных предпосылок. Ведь самоубийство это
бегство от мира или избавление от него. А согласно этому рассуждению жизнь
является единственным подлинно необходимым благом, благодаря которому только
и возможна названная выше конфронтация. Вне человеческого существования пари
абсурда немыслимо: в таком случае отсутствует одна из двух необходимых для
тяжбы сторон. Заявить, что жизнь абсурдна, способен только живой, обладающий
сознанием человек. Каким же образом, не делая значительных уступок
интеллектуальному комфорту, сохранить для себя единственное в своем роде
преимущество подобного
См : Миф о Сизифе
122
рассуждения? Признав, что жизнь, будучи благом для тебя, является
таковым для всех других. Невозможно оправдать убийство, если отказываешь в
оправдании самоубийству. Ум, усвоивший идею абсурда, безоговорочно допускает
возможность рокового убийства, убийства по страсти, но не принимает убийства
рассудочного. В контексте упомянутой выше конфронтации убийство, по сути
дела, равноценно самоубийству. Принимая или отвергая одно из них, неизбежно
примешь или отвергнешь другое.
Поэтому абсолютный нигилизм, считающий самоубийство вполне законным
актом, с тем большей легкостью признает законность убийства. Наше столетие
охотно допускает, что убийство может быть оправдано, и причина такого
допущения кроется в безразличии к жизни, свойственном нигилизму. Конечно,
были эпохи, когда жажда жизни достигала такой силы, что выливалась и в
злодеяния. Но эти эксцессы были подобны ожогу нестерпимого наслаждения, у
них нет ничего общего с тем монотонным порядком, который устанавливает
принудительная логика, все и всех укладывающая в свое прокрустово ложе.
Подобная логика выпестовала понимание самоубийства как ценности, доходя даже
до таких крайних последствий, как узаконенное право лишить человека жизни.
Эта логика достигает своей кульминации в коллективном самоубийстве.
Гитлеровский апокалипсис 1945 года самый яркий тому пример. Уничтожить
самих себя было слишком мало для безумцев, готовивших в своем логове
настоящий апофеоз смерти. Суть и соль состояли не в том, чтобы уничтожить
самих себя, а в том, чтобы увлечь с собой в могилу целый мир. В определенном
смысле человек, обрекающий на смерть лишь себя, отрицает все ценности, кроме
одной права на жизнь, которым обладают другие люди. Доказательством этому
служит факт, что самоубийца никогда не губит ближнего, используя ту
гибельную силу и страшную свободу, которые он обретает, решившись на смерть.
Всякое самоубийство в одиночку, если только оно совершается не в отместку,
по-своему великодушно или же исполнено презрения. Но ведь презирают во имя
чего-то. Если мир безразличен самоубийце, значит, он представляет, что для
него небезразлично или же могло бы быть таковым. Самоубийца полагает, что он
все разрушает и все уносит с собой в небытие, но сама его смерть утверждает
некую ценность, которая, быть может, заслуживает, чтобы ради нее жили.
Самоубийства недостаточно для абсолютного отрицания. Последнее означало бы
абсолютное разрушение, уничтожение и самого себя, и всего сущего. Во всяком
случае, жить абсолютным отрицанием можно только при условии, что всячески
стремишься к этому искусительному пределу. Убийство и самоубийство две
стороны одной и той же медали несчастного сознания, которое мукам
ограниченности человеческого удела предпочитает темный восторг, в котором
сливаются, уничтожаясь, и земля и небо.
Точно так же, если отрицаешь доводы в пользу самоубийства, не найдешь
их и в пользу убийства. Нельзя быть нигилистом
123
наполовину. Абсурдное рассуждение не может одновременно сохранять жизнь
того, кто его проводит, и допускать принесение в жертву других. Стоит
признать невозможность абсолютного отрицания, чтобы тем самым признать:
первое, что не подлежит отрицанию, это жизнь ближнего. Таким образом, ход
рассуждении, приведший к мысли о безразличности убийства, снимает затем
доводы в его пользу. То есть мы вновь оказываемся в не имеющей оправдания
ситуации, из которой пытались найти выход. На практике подобное рассуждение
убеждает нас одновременно, что убивать можно и что убивать нельзя. Оно
приводит нас к противоречию, не дав ни одного аргумента за или против
легитимации убийства. Мы угрожаем и сами находимся под угрозой; мы во власти
охваченной лихорадочным нигилизмом эпохи и тем не менее в одиночестве; с
оружием в руках и со сдавленным горлом.
Но это основное противоречие влечет за собой множество других, если ты
стремишься устоять среди абсурда, не подозревая при этом, что абсурд это
жизненный переход, отправная точка, экзистенциальный эквивалент философского
сомнения Декарта. Абсурд есть противоречие в самом себе.
Он противоречив по своему содержанию, поскольку, стремясь утверждать
жизнь, отказывается от ценностных суждений, а ведь жизнь, как таковая, уже
есть ценностное суждение. Дышать значит судить. Разумеется, ошибочно
утверждать, что жизнь есть постоянный выбор. Но верно и то, что невозможно
вообразить жизнь, лишенную всякого выбора. При таком упрощенном подходе
осуществленная абсурдная позиция невообразима. Она столь же невообразима и в
своем выражении. Вся философия бессмысленности жива противоречивостью того
явления, которое она выражает. Тем самым она вносит некий минимум связности
в бессвязность; она вводит последовательность в то, что, если ей верить, не
имеет последовательности. Сама речь связует. Единственно логичной позицией,
основанной на бессмысленности, было бы молчание, если бы молчание, в свою
очередь, ничего не означало. Совершенный абсурд нем. Если он говорит, это
значит, что он любуется собой или, как мы увидим в дальнейшем, считает себя
переходным состоянием. Это самолюбование, самопочитание ясно показывает
глубинную двусмысленность абсурдной позиции. Некоторым образом абсурд,
который хочет показать человека в его одиночестве, заставляет его жить перед
зеркалом. Первоначальный душевный надрыв рискует, таким образом, стать
комфортабельным. Рана, растравляемая с таким усердием, в конце концов может
стать источником наслаждения.
Мы не испытываем недостатка в великих авантюристах абсурда. Но в
конечном счете их величие измеряется тем, что они
124
отказались от любования абсурдом, сохраняя его требования. Они
разрушают ради большего, а не ради меньшего. «Мои враги те — говорит
Ницше, кто хочет разрушать, а не творить самих себя». Сам он разрушал, но
с тем, чтобы попытаться творить. Он прославляет честность, бичуя
«свинорылых» жуиров. Абсурдное рассуждение противопоставляет самолюбованию
отказ от него. Оно провозглашает отказ от развлечений и приходит к
добровольному самоограничению, к молчанию, к странной аскезе бунта. Рембо,
воспевающий «хорошенькое преступленьице, мяукающее в уличной грязи», бежит в
Харрар, чтобы только то и делать, что жаловаться на бессемейную жизнь. Жизнь
была для него «фарсом, в котором играют все без исключения». Но вот что
выкрикивает он сестре перед самой смертью: «Я ухожу в землю, а вот ты будешь
бродить под солнцем!»
Итак, абсурд в качестве жизненного правила противоречив. Что же
удивительного в том, что он не дает нам тех ценностей, которые узаконили бы
для нас убийство? Впрочем, невозможно обосновать позицию на какой-либо
излюбленной эмоции. Чувство абсурда это такое же чувство, как и
остальные. Тот факт, что между двумя войнами чувство абсурда окрасило собой
столько мыслей и поступков, доказывает только его силу и его законность. Но
интенсивность чувства еще не означает его всеобщего характера. Заблуждение
любой эпохи заключалось в том, что она открывала или мнила, что открывает,
всеобщие правила поведения, основываясь на чувстве отчаяния, которое в своем
развитии стремится выйти за собственные пределы. Как большие муки, так и
большие радости равно могут послужить началом размышления; они движут им. Но
невозможно обретать эти чувства и поддерживать их во время всего
рассуждения. Следовательно, если есть резон учитывать восприимчивость к
абсурду, ставить диагноз обнаруженной у себя и у других болезни, тогда
возможно усматривать в такой восприимчивости лишь отправную точку, критику,
основанную на жизненном опыте, экзистенциальный эквивалент философского
сомнения. Это означает, что необходимо покончить с игрой зеркальных
отражений и присоединиться к неодолимому самоопределению абсурда.
Поскольку зеркала разбиты, не остается ничего, что помогло бы нам дать
ответы на поставленные эпохой вопросы. Абсурд в качестве методического
сомнения представляет собой чистую доску. Он оставляет нас в тупике. Вместе
с тем, будучи сомнением, он способен, обращаясь к собственной сути,
направлять нас на новые поиски. Рассуждение продолжается тогда уже известным
образом. Я кричу о том, что ни во что не верю и что все бессмысленно, но я
не могу сомневаться в собственном крике и должен верить хотя бы в
собственный протест. Первая и единственная очевидность, которая дается мне
таким образом в опыте
125
абсурда, это бунт. Лишенный всякого знания, вынужденный убивать или
мириться с убийством, я располагаю только этой очевидностью, усугубляемой
внутренним раздором, в котором я обретаюсь. Бунт порождается осознанием
увиденной бессмысленности, осознанием непонятного и несправедливого удела
человеческого. Однако слепой мятежный порыв требует порядка среди хаоса,
жаждет цельности в самой сердцевине того, что ускользает и исчезает. Бунт
хочет, бунт кричит и требует, чтобы скандальное состояние мира прекратилось
и наконец-то запечатлелись слова, которые безостановочно пишутся вилами по
воде. Цель бунта преображение. Но преобразовывать значит действовать,
а действие уже завтра может означать убийство, поскольку бунт не знает,
законно оно или незаконно. И бунт порождает как раз такие действия, которые
он должен узаконить. Следовательно, необходимо, чтобы бунт искал свои
основания в самом себе, поскольку ни в чем ином он их не может найти. Бунт
должен сам себя исследовать, без чего он не будет знать, как правильно ему
Два столетия исторического или метафизического бунта дают нам
возможность поразмыслить над ними. Только историк способен рассказать в
деталях о сменяющих друг друга социальных движениях и доктринах. По крайней
мере, он обязан найти в них некую путеводную нить. На последующих страницах
будут проставлены лишь некоторые исторические вехи и предложена гипотеза,
которая, впрочем, не в состоянии объяснить все и не является единственно
возможной. Тем не менее она частично объясняет направленность нашего времени
и почти полностью его эксцессы. Рассматриваемая здесь необычайная история
есть история европейской гордыни.
Как бы там ни было, невозможно понять причины бунта, не исследуя его
требований, его образ действия и его завоеваний. В его делах, быть может,
таится то правило действия, которое не смог открыть нам абсурд, или по
меньшей мере указание на право или долг убивать и в конечном счете
созидательная надежда. Человек единственное существо, которое
