начинает

бунтарским порывом и заканчивает метафизическим восстанием. Шелер, будучи

знаком с романом Достоевского, так резюмирует эту концепцию: «В мире не так

уж много любви, чтобы тратить ее на что-нибудь другое, кроме человека». Даже

если бы подобное резюме было верным, бездонное отчаяние, которое чувствуется

за ним, заслуживает чего-то лучшего, нежели презрение. Но оно, по сути, не

передает трагического характера карамазовского бунта. Драма Ивана

Карамазова, напротив, заключается в переизбытке любви, не знающей, на кого

излиться Поскольку эта любовь не находит применения, а Бог отрицается,

возникает решение одарить ею человека во имя благородного сострадания.

Впрочем, как это следует из нашего анализа, в бунтарском движении некий

абстрактный идеал избирается не по причине душевной бедности и не с целью

бесплодного протеста Необходимо видеть в человеке то, что не сведешь к идее,

тот его душевный жар, который предназначен для существования и ни для чего

иного. Значит ли это, что никакой бунт не несет в себе озлобленности и

зависти? Нет, не значит, и мы об этом отлично знаем в наш недобрый век. Но

мы должны рассматривать понятие озлобленности в самом широком его смысле,

поскольку иначе рискуем исказить его, и тогда можно сказать, что бунт

131

полностью преодолевает озлобленность. Если в «Грозовом перевале»

Хитклиф предпочитает Богу свою любовь и просит отправить его в ад, только

чтобы соединиться там с любимой, то здесь говорит не только его униженная

молодость, но и мучительный опыт всей жизни. Тот же самый порыв побудил

Мейстера Экхарта в могучем приступе ереси заявить, что он предпочитает ад с

Иисусом раю без него. И здесь все тот же порыв любви. Следовательно, вопреки

Шелеру, я всячески настаиваю на страстном созидательном порыве бунта,

который отличает его от озлобленности. По своей видимости негативный,

поскольку ничего не создает, бунт в действительности глубоко позитивен,

потому что он открывает в человеке то, за что всегда стоит бороться.

Но не являются ли относительными и бунт, и ценность, которую он несет в

себе? Похоже, что причины бунта менялись вместе с эпохами и цивилизациями.

Очевидно, что у индусского парии, у воина империи Инка, у туземца из

Центральной Африки или у члена первых христианских общин были различные

представления о бунте. Можно было бы даже с большой вероятностью утверждать,

что в данных конкретных случаях понятие бунта не имело смысла. Однако

древнегреческий раб, крепостной, кондотьер времен Возрождения, парижский

буржуа эпохи Регентства, русский интеллигент 1900-х годов и современный

рабочий, различаясь в своем понимании причин бунта, единодушно признавали

его законность. Иначе говоря, можно предположить, что проблема бунта имеет

определенный смысл лишь в рамках западной мысли. Можно высказаться еще

точнее, отмечая вместе с Максом Шелером, что мятежный дух с трудом находил

выражение в обществах, где неравенство было слишком велико (как в индусских

кастах), или, наоборот, в тех обществах, где равенство было абсолютным

(некоторые первобытные племена). В обществе бунтарский дух может возникнуть

только в тех социальных группах, где теоретическое равенство скрывает

огромные фактические неравенства. А это означает, что проблема бунта имеет

смысл только в нашем западном обществе. В таком случае трудно было бы

удержаться от соблазна утверждать, что эта проблема связана с развитием

индивидуализма, если бы предыдущие размышления не насторожили нас против

такого вывода

Из замечания Шелера можно с очевидностью вывести лишь то, что в наших

западных обществах благодаря теории политической свободы в человеческой душе

укореняется высокое понятие о человеке и в результате практического

использования этой же свободы растет соответствующая неудовлетворенность

своим положением. Фактическая свобода развивается медленнее, чем

представления человека о свободе. Из этого наблюдения можно вывести лишь

следующее: бунт это дело человека осведомленного, твердо сознающего свои

права. Но ничто не позволяет нам говорить только о правах индивида.

Напротив,

132

очень вероятно, что благодаря уже упоминавшейся солидарности род

человеческий все глубже и полнее осознает самого себя в ходе своей истории.

Действительно, в случае с инками или париями проблемы бунта не возникает,

поскольку она была разрешена для них традицией еще до того, как они могли

поставить перед собой вопрос о бунте, ответ на него уже заранее был дан в

понятии священного. В сакрализованном мире нет проблемы бунта, как нет

вообще никаких реальных проблем, поскольку все ответы даны раз и навсегда.

Здесь место метафизики занимает миф. Нет никаких вопрошаний, есть только

ответы и бесконечные комментарии к ним, которые могут быть и

метафизическими. Но человек есть вопрошание и бунт пока он не вошел в

сферу священного и тогда, когда он вышел из нее, хотя вопрошает и бунтует

ради того, чтобы войти туда или выйти оттуда. Человек бунтующий есть

человек, живущий до или после священного, требующий человеческого порядка,

при котором и ответы будут человеческими, то есть разумно сформулированными.

С этого момента всякий вопрос, всякое слово является бунтом, тогда как в

сакрализованном мире всякое слово есть акт благодати. Можно было бы таким

образом показать, что для человеческого духа доступны только два универсума

универсум священного (или, если воспользоваться языком христианства,

универсум благодати) ‘ и универсум бунта. Исчезновение одного означает

возникновение второго, хотя это возникновение может происходить в

озадачивающих формах. И tvt мы вновь встречаемся с формулой «Все или

ничего». Актуальность проблемы бунта определяется единственно тем, что

сегодня целые общества стремятся обособиться от священного. Мы живем в

десакрализованной истории. Конечно, человек не сводится к восстанию. Но

сегодняшняя история с ее распрями вынуждает нас признать, что бунт это

одно из существенных измерений человека Он является нашей исторической

реальностью. И нам нужно не бежать от нее, а найти в ней наши ценности. Но

можно ли, пребывая вне сферы священного и его абсолютных ценностей, обрести

правило жизненного поведения? таков вопрос, поставленный бунтом.

Мы уже имели возможность отметить некую неопределенную ценность,

которая рождается у того предела, за которым происходит восстание. Теперь

пора спросить у себя, обретается ли эта ценность в современных формах

бунтарской мысли и бунтарского действия, и, если это так, уточнить ее

содержание. Но прежде чем продолжить рассуждения, отметим, что в основе этой

ценности лежит бунт как таковой. Солидарность людей обусловливается

бунтарским порывом, а он, в свой черед, находит себе оправдание только в их

соучастии. Следовательно, мы

Разумеется, возникновение христианства отмечено метафизическим бунтом,

но воскресение Христа, провозвестие его второго пришествия и Царствия Божия,

понимаемое как обещание жизни вечной, это ответы, которые делают бунт бес

полезным

133

вправе заявить, что любой бунт, • позволяющий себе отрицать или

разрушать человеческую солидарность, перестает в силу этого быть бунтом и в

реальности совпадает с мертвящим соглашательством. Точно так же лишенная

святости человеческая солидарность обретает жизнь лишь на уровне бунта. Тем

самым заявляет о себе подлинная драма бунтарской мысли. Для того чтобы жить,

человек должен бунтовать, но его бунт обязан уважать границы, открытые

бунтарем в самом себе, границы, за которыми люди, объединившись, начинают

свое подлинное бытие. Бунтарская мысль не может обойтись без памяти, ей

присуща постоянная напряженность. Следуя за ней в своих произведениях и

действиях, мы всякий раз должны спрашивать, остается ли эта мысль верной

своему первоначальному благородству или, наоборот, забыла о нем то ли по

причине усталости и безумия, то ли во хмелю тирании или раболепия.

А пока вот первый результат, которого добился мятежный дух благодаря

рефлексии, проникнутой абсурдностью и очевидной бесплодностью мира. В опыте

абсурда страдание индивидуально. В бунтарском порыве оно приобретает

характер коллективного существования. Оно становится общим начинанием.

Первое движение ума, скованного отчужденностью, заключается в том, что он

разделяет эту отчужденность со всеми людьми, и в том, что человеческая

реальность страдает в своей целостности от обособленности, отчужденности по

отношению к самой себе и к миру. Зло, испытанное одним человеком, становится

чумой, заразившей всех. В наших повседневных испытаниях бунт играет такую же

роль, какую играет «cogito» в порядке мышления: бунт является первой

очевидностью. Но эта очевидность извлекает индивида из его одиночества, она

является тем общим, что лежит в основе первой ценности для всех людей. Я

бунтую, следовательно, мы существуем.

134

II МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ БУНТ

Метафизический бунт это восстание человека против своего удела и

против всего мироздания. Этот бунт метафизичен, поскольку оспаривает

конечные цели человека и вселенной. Раб протестует против участи,

уготованной ему рабским его положением; метафизический бунтарь протестует

против удела, уготованного ему как представителю рода человеческого.

Восставший раб утверждает, что в его душе есть нечто не мирящееся с тем, как

обращается с ним господин; метафизический бунтарь заявляет, что он обделен и

обманут самим мирозданием. Для обоих речь идет не только о простом голом

отрицании. И действительно, и в том и в другом случае мы сталкиваемся с

суждением о ценности, во имя которой мятежник отказывается принять

собственную участь.

Заметим, что восставший раб отрицает господина не в качестве себе

подобного человека. Он отрицает его в качестве господина. Раб отрицает, что

господин имеет право отрицать его, раба, и требует отмены такого права.

Господин лишается власти в той мере, в какой он пренебрегает этим

требованием и не удовлетворяет его. Если люди не могут сослаться на общую

ценность, признаваемую всеми и каждым, тогда человек человеку непонятен.

Восставший требует, чтобы эта ценность была недвусмысленно признана в нем

самом, поскольку догадывается или знает, что без этого принципа в мире будут

царить произвол и преступление. Бунтарский порыв возникает у него как

требование ясности и единства. Самый заурядный бунт парадоксальным образом

выражает стремление к порядку.

С каждой строкой мое описание все ближе подходит к теме метафизического

бунтаря, поднявшегося над разрозненным миром, чтобы потребовать его

единства. Присущий ему принцип справедливости он противопоставляет принципу

несправедливости, который, как он видит, правит миром. Короче говоря,

бунтарь хочет только одного разрешить это противоречие, построить, если

это возможно, единое царство справедливости или царство несправедливости,

если он доведет свой принцип до последнего предела. А пока он изобличает

противоречие. Протестуя против незавершенности человеческих устремлений,

обусловленной смертью, и против разрозненности людей, объясняющейся злом,

метафизический бунт является мотивированным требованием блаженного единства,

антипода страданий жизни и страха смерти. Если всеобщий смертный приговор

определяет

135

человеческую жизнь, то в некотором смысле бунт возникает одновременно с

ней. Протестуя против своей смертной природы, взбунтовавшийся человек

отказывается признать силу, которая принуждает его жить в подобных условиях.

Метафизический бунтарь вовсе не обязательно атеист, как можно было бы

предположить, но это богохульник поневоле. Просто он богохульствует сначала

во имя порядка, будучи уверен, что Бог порождает смерть и метафизический

скандал.

Возвратимся к взбунтовавшемуся рабу, чтобы выяснить этот вопрос Своим

протестом раб утверждал существование господина, против которого он

бунтовал. В то же время он показывал, что от него зависит власть господина,

и тем самым утверждал свою собственную власть, с тем чтобы снова и снова

ставить под вопрос превосходство того, кто до сих пор над ним господствовал.

В этом отношении раб и господин действительно исторически неразрывно

связаны: временное господство одного столь же относительно, как повиновение

другого. Обе силы утверждаются поочередно в момент восстания, и так

происходит до той поры, пока в борьбе не на жизнь, а на смерть одна из двух

сил временно не уйдет в небытие.

Сходным образом, если метафизический бунтарь восстает против силы,

существование которой он вместе с тем утверждает, то полагает он это

существование как реальность именно в то время, когда его оспаривает. Тогда

он вовлекает высшее существо в такую же унизительную авантюру, в какую

вовлечен человек, и таким образом делает его бесплодную власть тождественной

нашему тщетному уделу. Метафизический бунтарь подчиняет высшее существо силе

нашего отказа, заставляет его в свою очередь склониться перед той частью

человеческой души, которая не желает