желаемое
принимается за действительное, миру приписываются человеческие черты
разум, любовь, милосердие и т. п. Философские доктрины, будь они
рационалистическими или иррационалистическими, равноценны религии, когда
утверждают наличие последнего смысла, порядка, промысла. Очевидная
бессмыслица трансформируется в замаскированную, человек примиряется со своим
уделом. Абсурдных стен больше нет: индивидуальное сознание соотносится с
универсальным, с Единым Парменида, миром идей Платона или с Богом у
Кьеркегора, Шестова, Ясперса. Но нет и ясности мышления. Камю называет этот
путь .»уклонением», сопоставляемым с «развлечением» Паскаля. Религиозную
веру Камю считает замутнением ясности видения и неоправданным «скачком»,
примиряющим человека с бессмыслицей существования. Христианство примиряет со
страданиями и смертью («смерть, где жало твое»), не все доказательства
существования трансцендентного порядка сомнительны. Унаследовав от
картезианства идеал ясности и
14
отчетливости мышления, Камю отвергает онтологический аргумент из
наличия у нас идеи Бога нам не вывести его существования. «У абсурда куда
больше общего со здравым смыслом, писал Камю в 1943 г.Абсурд связан с
ностальгией, тоской по потерянному раю. Без нее нет и абсурда. Из наличия
этой ностальгии нам не вывести самого потерянного рая» ‘. Требование ясности
видения, честность перед самим собой, «отсутствие всяких уловок, отказ от
Примирения, верность непосредственному опыту, в который нельзя ничего
приносить сверх данного.
В этом своеобразие позиции Камю: он проповедует ясность разумного
мышления, завещанную всей европейской традицией «метафизики света», начиная
с Платона и вплоть до Гуссерля, где разум уподобляется видению, истина
свету, ложь тьме, божество источнику света или самому свету. Эта
метафизика приобретала характер то рационалистической системы, то
мистической доктрины, но она всегда признавала связь человеческого разума и
разумного (или сверхразумного) космического света. У Камю ясностью видения
наделено только конечное существо, заброшенное в чуждый ему мир. Уже потому,
что Камю ставил выше всего этот свет разума, поиск смысла, а не темные
стороны человеческой натуры, он и в «Мифе о Сизифе» далек от крайних форм
европейского нигилизма.
Но из абсурда следует и отрицание универсальных этических норм. Без
ницшеанского энтузиазма Камю принимает вывод из абсурда «все дозволено».
Единственной ценностью становится ясность видения и полнота переживания.
Абсурд не нужно уничтожать самоубийством или «скачком» веры, его нужно
максимально полно изжить. Комедиант, Дон Жуан, Завоеватель, Писатель
реализуют себя, преодолевают себя. На человеке нет греха, . становление
«невинно», и единственной шкалой для оценки существования является
подлинность, аутентичность выбора.
Искусство не является самоценным, это «творчество без завтрашнего дня»,
приносящее радость реализующему себя художнику, занятому упорным созданием
тленных произведений. Актер проживает одну за другой множество жизней на
сцене, достоинством «абсурдной аскезы» писателя (и художника вообще)
оказывается самодисциплина, «эффективная школа терпения и ясности». Творец
играет образами, создает мифы, а тем самым и самого себя, поскольку между
видимостью и бытием нет четкой границы.
Все рассуждения и зарисовки данного эссе резюмируются «мифом о Сизифе».
Если Ницше предложил утратившему христианскую веру человечеству миф о
«вечном возвращении», то Камю предлагает миф об утверждении самого себя с
максимальной ясностью ума, с пониманием выпавшего удела, человек должен
нести бремя жизни, не смиряясь с ним самоотдача и полнота «существования
важнее всех вершин, абсурдный человек избирает бунт против всех богов.
Camus A. Essais. Bibliotheque de la Pleiade. P., 1965. P. 14231424.
15
Ко времени завершения работы над «Мифом о Сизифе» у Камю уже накопились
сомнения по поводу такого эстетического самоутверждения. Еще в рецензии на
«Тошноту» Камю упрекал Сартра как раз за то, что бунт героя, Антуана
Рокантена, свелся к «абсурдному творчеству». В пьесе «Калигула» он фиксирует
противоречие между абсурдом и простыми человеческими ценностями. Император
Калигула из наблюдения «люди умирают и они несчастливы» сделал вполне
приемлемые с точки зрения абсурда выводы и стал «бичом божьим», «чумой». Его
антагонист в пьесе, Херея, убивает императора во имя человеческого
стремления к счастью, но вынужден признать, что его выбор ничуть не более
обоснован, чем злодеяния тирана. У «завоевателей» нет иной шкалы ценностей,
кроме полноты переживания своих титанических усилий, но «все дозволено»
годится тогда не только для облагороженных авантюристов Мальро, а и для
реальных завоевателей, которые, как писал Камю еще в 1940 г., «изрядно
преуспели, и на многие годы над истерзанной Европой, в краях, где не стало
духа, нависло угрюмое безмолвие». Вывод Камю в этом же эссе «Миндальные
рощи» прямо противоположен эстетскому титанизму: «никогда больше не
покоряться мечу, никогда более не признавать силу, которая не служит духу».
Ницше мог яростно обличать «каналью Сократа» в то время, когда высшие
ценности оторвались от жизни и были опошлены мещанским лицемерием. Но
сегодня именно эти ценности нуждаются в защите, когда эпоха угрожает
отрицанием всякой культуры, а «Ницше рискует обрести такую победу, какой он
и сам не желал». Ницше был пророком этого «храброго нового мира»,
Достоевский предсказывал появление цивилизации, «требующей сдирания кожи»,
Камю был не пророком, а очевидцем такой цивилизации, сделавшей ницшеанское
«все дозволено» расхожей монетой.
Участие в Сопротивлении было поворотным пунктом в творчестве Камю. В
«Письмах к немецкому другу» он сводит счеты с воображаемыми
единомышленниками 30-х годов, объявившими, что в лишенном смысла мире
допустимо сделать идола из нации, «расы господ», призванной повелевать
миллионами рабов. Такое мифотворчество вполне допустимо, из абсурда можно
вывести и необходимость посвятить всю жизнь лечению прокаженных, и
заполнению людьми лагерных печей. Совесть можно объявить химерой, дух
ложью, насилие превознести как героизм.
Многие интеллектуалы вынуждены были переоценить значимость блестящих
афоризмов Ницше. Когда Камю в подполье писал «Письма немецкому другу»,
эмигрант Томас Манн призывал интеллектуалов поставить крест на утонченном
имморализме, сыгравшем свою роль в подготовке нигилизма «железа и крови»:
«Время заострило нам совесть, показав, что у мысли есть обязательства перед
жизнью и действительностью, обязательства, которые очень скверно
исполняются, когда дух совершает харакири ради жизни. Есть спектакли в
мышлении и литературе, впечатляющие нас меньше, чем прежде, кажущиеся скорее
тупыми и
16
кощунственными. Дух явно вступает сегодня в нравственную эпоху, эпоху
нового нравственного и религиозного различения добра и зла» ‘. Теперь бунт
должен быть направлен прежде всего против той мифологии, которая несет с
собою «грязный ужас и кровавую пену». Интеллектуальные забавы «философии
жизни», хайдеггеровская экзальтация по поводу «бытия-к-смерти» и
аутентичного выбора трансформировались в политические лозунги. Защищать
ценности духа с помощью нигилистической философии невозможно. Но и принять
какую-либо догматически установленную систему ценностей Камю не может
светский гуманизм, с его точки зрения, безосновен. В эссе «Загадка» Камю
говорит о «верности свету», о принадлежности к «недостойным, но верным сынам
Греции», находящим силы претерпеть и наш ошалевший от нигилизма век. Миром
управляет не бессмыслица, а смысл, но его трудно расшифровать ключом к
этому ускользающему смыслу является бунт.
«Бунтующий человек» это история идеи бунта метафизического и
политического против несправедливости человеческого удела. Если первым
вопросом «Мифа о Сизифе» был вопрос о допустимости самоубийства, то эта
работа начинается с вопроса об оправданности убийства. Люди во все времена
убивали друг друга, это истина факта. Тот, кто убивает в порыве страсти,
предстает перед судом, иногда отправляется на гильотину. Но сегодня
подлинную угрозу представляют не эти преступные одиночки, а государственные
чиновники, хладнокровно отправляющие на смерть миллионы людей, оправдывающие
массовые убийства интересами нации, государственной безопасности, прогресса
человечества, логикой истории
Человек XX века оказался перед лицом тоталитарных идеологий, служащих
оправданием убийства Еще Паскаль в «Провинциальных письмах» возмущался
казуистикой иезуитов, разрешавших убийство вопреки христианской заповеди.
Безусловно, все церкви благословляли войны, казнили еретиков, но каждый
христианин все-таки знал, что на скрижалях начертано «не убий», что убийство
тягчайший грех. На скрижалях нашего века написано: «Убивай». Камю в
«Бунтующем человеке» прослеживает генеалогию этой максимы современных
идеологий Проблема заключается в том, что сами эти идеологии родились из
идеи бунта, преобразившейся в нигилистическое «все дозволено»
Камю считал, что исходный пункт его философии остался прежним это
абсурд, ставящий под сомнение все ценности. Абсурд, по его мнению, запрещает
не только самоубийство, но и убийство, поскольку уничтожение себе подобного
означает покушение на уникальный источник смысла, каковым является жизнь
каждого человека. Однако из абсурдной установки «Мифа о Сизифе» не вытекает
бунт, утверждающий самоценность другого Бунт там придавал цену
индивидуальной жизни это «борьба интеллекта
‘ Т Манн Г Манн Эпоха Жизнь Творчество М, 1988 С 330331
17
с превосходящей его реальностью», «зрелище человеческой гордыни»,
«отказ от примирения». Борьба с «чумой» тогда ничуть не более обоснована,
чем донжуанство или кровавое своеволие Калигулы. В дальнейшем у Камю
меняется само содержание понятий «абсурд» и «бунт», поскольку из них
рождается уже не индивидуалистический мятеж, а требование человеческой
солидарности, общего для всех людей смысла существования. Бунтарь встает с
колен, говорит «нет» угнетателю, проводит границу, с которой отныне должен
считаться тот, кто полагал себя господином. Отказ от рабского удела
одновременно утверждает свободу, равенство и человеческое достоинство
каждого. Однако мятежный раб может сам перейти этот предел, он желает
сделаться господином, и бунт превращается в кровавую диктатуру. В прошлом,
по мнению Камю, революционное движение «никогда реально не отрывалось от
своих моральных, евангелических и идеалистических корней». Сегодня
политический бунт соединился с метафизическим, освободившим современного
человека от всех ценностей, а потому он и выливается в тиранию. Сам по себе
метафизический бунт также имеет оправдание, пока восстание против небесного
всевластного Демиурга означает отказ от примирения со своим уделом,
утверждение достоинства земного существования. Он превращается в отрицание
всех ценностей и выливается в зверское своеволие, когда бунтарь сам делается
«человекобогом», унаследовавшим у отринутого им божества все то, что так
ненавидел абсолютизм, претензии на последнюю и окончательную истину
(«истина одна, заблуждений много»), провиденциализм, всезнание, слова
«заставьте их войти». В земной рай этот выродившийся Прометей готов загонять
силою, а при малейшем сопротивлении устраивает такой террор, в сравнении с
которым костры инквизиции кажутся детской забавой.
Метафизический бунт де Сада, денди, романтиков, проклятых поэтов,
сюрреалистов, Штирнера, Ницше и т. д. таковы этапы европейского нигилизма,
эволюция «человекобожества». Вместе с космическим вседержителем богоубийцы
отрицают и всякий нравственный миропорядок. Метафизический бунт постепенно
сливается с бунтом историческим. Людовика XVI казнят еще во имя торжества
«всеобщей воли» и добродетели, но вместе с принцепсом убиты и все прежние
принципы. «От гуманитарных идиллий XVIII века к кровавым эшафотам пролегает
прямой путь, писал Камю в «Размышлении о гильотине», и как всем
известно, сегодняшние палачи это гуманисты». Еще один шаг и
восставшими массами руководят полностью освободившиеся от человеческой
морали человекобоги, настает время «шигалевщины», а она в свою очередь
возводит на трон новых цезарей.
Такое соединение метафизического бунта с историческим было опосредовано
«немецкой идеологией». В разгар работы над «Бунтующим человеком» Камю
говорил, что «злые гении Европы носят имена философов: их зовут Гегель,
18
живем в их Европе, в Европе, ими созданной» ‘. Несмотря на очевидные
различия в воззрениях этих мыслителей (а также Фейербаха, Штирнера), Камю
объединяет их в «немецкую идеологию», породившую современный нигилизм.
Чтобы понять основания, по которым эти мыслители были включены в ряд
«злых гениев», необходимо, во-первых, вспомнить об общественно-политической
ситуации, а во-вторых, понять, под каким углом зрения рассматриваются их
теории.
Камю писал «Бунтующего человека» в 1950 г., когда сталинская система,
казалось, достигла апогея своего могущества, а марксистское учение
превратилось в государственную идеологию. В Восточной Европе шли
политические судилища, из СССР доходили сведения о миллионах заключенных;
только что эта система распространилась на Китай, началась война в Корее
в любой момент она могла вспыхнуть в Европе. Политические воззрения Камю
изменились к концу 40-х годов, о революции он более не помышляет, поскольку
за нее в Европе пришлось бы платить десятками миллионов жертв (если не
гибелью всего человечества в мировой войне). Необходимы постепенные реформы
Камю оставался сторонником социализма, он равно высоко ставил
деятельность тред-юнионов, скандинавской социал-демократии и «либертарного
социализма». В обоих случаях социалисты стремятся освободить ныне живущего
человека, а не призывают
