в

стремлении к сопереживанию.

Итак, Сад отрицает человека и его мораль, поскольку и то и другое

отрицается Богом. Но одновременно он отрицает и Бога. до сих пор

выступавшего для Сада в роли поручителя и сообщника. Во имя чего он это

делает? Во имя инстинкта, наиболее сильного у человека, которого людская

ненависть вынудила жить среди тюремных стен: речь идет о половом влечении.

Что это за инстинкт? С одной стороны, это крик самой природы ‘, а с другой

слепой порыв к полному обладанию людьми даже ценой их уничтожения Сад

отрицает Бога во имя природы идеологический материал для этого он

почерпнет из проповедей современных ему механицистов

‘ Великие преступники Сада оправдывают свои злодеяния, ссылаясь на свои

непомерные сексуальные аппетиты, с которыми они ничего не могут поделать

146

. Сад изображает природу как разрушительную силу. Природа для него

это секс; собственная логика заводит философа в хаотическую вселенную, в

которой господствует только неиссякаемая энергия вожделения. Здесь его

возбужденное царство, откуда он черпает самые великолепные свои

высказывания: «Что значат все живые создания по сравнению с любым из наших

желаний!» Герой Сада пускается в длинные рассуждения о том, что природа

нуждается в преступлении, что разрушение необходимо ради созидания, что,

разрушая себя, человек тем самым способствует делу созидания в природе. И

цель всех этих размышлений обосновать права на абсолютную свободу узника

Сада, осужденного столь несправедливо, что он не может не желать, чтобы все

взлетело на воздух. В этом он противостоит своему времени: ему нужна не

свобода принципов, а свобода инстинктов, Спору нет, и Сад мечтал о всемирной

республике, план построения которой излагает один из его персонажей, мудрый

реформатор Заме. Таким образом, он показывает нам, что одно из возможных

направлений бунта освобождение всего мира. Оно будет происходить по мере

того, как движение бунта станет набирать скорость и ему будет все труднее

мириться с какими-либо границами. Но все в нем противоречит этой

благочестивой мечте. Другом рода человеческого его не назовешь, а

филантропов он ненавидит. Равенство, о котором Сад порой заводит речь, для

него понятие чисто математическое: равнозначность объектов, каковы суть

люди, отвратительное равенство жертв. Тому, кто доводит свое желание до

конца, необходимо господствовать над всем и всеми; подлинное исполнение

такого желания в ненависти. В республике Сада нет свободы для принципа,

зато есть вольнодумство. «Справедливость, пишет сей необычный демократ,

не обладает подлинным существованием. Это не что иное, как божество всех

страстей».

Нет ничего более разоблачительного, чем пресловутый трактат,

прочитанный Дольмансе в «Философии в будуаре», носящий любопытное заглавие:

«Еще одно усилие, французы, если вы хотите быть республиканцами». Пьер

Клоссовский ‘* прав, подчеркивая, что сей документ доказывает

революционерам, что их республика основывается на убийстве короля,

помазанника божьего, и что, гильотинировав Бога 21 января 1793 года, они тем

самым лишили себя права на преследование злодейства и на цензуру преступных

инстинктов. Монархия, утверждая идею Бога, создавшего законы, тем самым

утверждала и саму себя. Республика же ни на что иное не опирается, кроме как

на себя саму, и нравы в ней неизбежно лишены всякой опоры. Сомнительно,

однако, чтобы Сад, как того хочет Клоссовский, обладал глубоким чувством

святотатства и чтобы квазирелигиозный страх божий привел его к выводам,

которые он излагает. Скорее всего, Sade, mon prochain. Editions du Seuil

147

выводы Сада были на самом деле его априорными убеждениями, и лишь затем

он нашел необходимые доводы в пользу абсолютной свободы нравов, которую

писатель требовал от современного ему правительства. Логика страстей

опрокидывает традиционный порядок рассуждения и ставит вывод перед

предпосылками. Чтобы убедиться в этом, достаточно оценить целый ряд

софизмов, при помощи которых Сад оправдывает клевету, воровство и убийство,

требуя, чтобы новое общество отнеслось к ним терпимо.

Однако именно в этом его мысль достигает наибольшей глубины. С

редкостной для его эпохи проницательностью Сад отвергает аксиому о надменном

союзе свободы и добродетели. Свобода, особенно когда она является мечтой

узника, не терпит никаких границ. Она либо является преступлением, либо

перестает быть свободой. Этой существенной мысли Сад никогда не менял. Он,

только противоречия и проповедовавший, выказывает железную

последовательность в том, что касается смертной казни. Большой любитель

изысканных истязаний и теоретик сексуальных преступлений, он терпеть не мог

убийства по суду. «Мое республиканское заточение, с гильотиной перед

глазами, причиняло мне боль во сто крат большую, чем все мыслимые Бастилии».

В этом отвращении он черпал мужество вести себя стоически во время террора и

даже великодушно вступиться за тещу, несмотря на то что именно она засадила

его в тюрьму. Несколько лет спустя Нодье *, быть может сам того не ведая,

четко определил позицию, упорно защищаемую Садом: «Можно еще понять, когда

человека убивают в приступе страсти. Но, холодно и спокойно все взвесив,

отдать приказ казнить его, ссылаясь на свою почтенную должность, вот этого

понять невозможно». Здесь виден набросок идеи, развивавшейся еще Садом: тот,

кто обрекает ближнего на гибель, должен заплатить за это собственной жизнью.

Как видим. Сад предстает более нравственным, чем наши современники.

Но прежде всего ненависть писателя к смертной казни это, собственно

говоря, ненависть к людям, которые настолько уверовали в собственную

добродетель или в праведность своего дела, чтобы решиться карать без

колебаний, тогда как сами они преступники. Нельзя в одно и то же время

позволять преступление себе, а наказание назначать другим. Необходимо

распахнуть двери тюрем или же доказать свою безупречную добродетельность,

что невозможно. Как только человек допустил возможность убийства, хотя бы и

единственный раз, он должен признать убийство всеобщим правилом. Преступник,

действующий в соответствии с природой, не может без обмана изображать из

себя законника. «Еще одно усилие, если вы хотите быть республиканцами»

означает: «Допустите единственно разумную свободу преступления, и вы

навсегда войдете в состояние мятежа, как входят в состояние благодати».

Тотальное подчинение злу пролагает путь страшной аскезе, которая должна

ужаснуть республику просвещения и естественной доброты. Такая республика,

чьим

148

первым актом по многозначительному совпадению стало сожжение рукописи

«Ста двадцати дней Содома», не могла не изобличить эту еретическую свободу и

не засадить снова своего столь компрометирующего сторонника в каменный

мешок. Тем самым республика дала ему чудовищную возможность продвинуть еще

дальше его мятежную логику.

Всемирная республика могла быть мечтой, но вовсе не искушением Сада. В

политике его подлинной позицией является цинизм, В «Обществе друзей

преступления» он упорно объявляет себя сторонником правительства и его

законов, право нарушать которые он тем не менее оставляет за собой. Точно

так же сутенеры голосуют за депутата-консерватора. Задуманный Садом проект

предполагает благожелательный нейтралитет властей относительно аморальных

поступков. Республика преступления по меньшей мере временно не может быть

всеобщей. Она должна делать вид, что соблюдает законность. Однако в мире,

где нет иных прав, кроме права на убийство, под небом злодеяния и во имя

преступной природы, Сад повинуется на деле только закону неутолимого

желания. Но безграничное желание означает согласие с тем, что ты сам

становишься объектом безграничных желаний. Лицензия на уничтожение

предполагает, что и ты сам можешь быть уничтожен. Следовательно, необходимо

бороться за власть. В этом мире действует один закон закон силы, и

вдохновляется он волей к власти.

Друг преступления действительно уважает только два рода власти

власть, основанную на случайности происхождения, которую он видит в

современном ему обществе, и власть, которую захватывает угнетенный, когда он

благодаря злодейству добивается равенства с вольнодумцами-вельможами,

обычными героями Сада. Эта маленькая группка властителей, эти посвященные

сознают, что обладают всеми правами. Если кто-то хотя бы на миг усомнится в

этой страшной привилегии, он тотчас изгоняется из стаи и снова становится

жертвой. Таким образом можно прийти к своего рода моральному бланкизму *,

когда небольшое число мужчин и женщин решительно попирают касту рабов,

поскольку обладают особым знанием. Единственная проблема для них состоит в

том, чтобы организоваться ради воплощения в жизнь всей полноты своих прав,

таких же ужасных, как их вожделения.

Они не могут надеяться, что навяжут свою власть всей вселенной,

поскольку она никогда не примет закон преступления. Сад никогда и не думал,

что нация согласится на дополнительное усилие, которое сделает ее

«республиканской». Но если преступление и вожделение не являются законом для

всего мира, если они не царят хотя бы на ограниченной территории, они

выступают уже не как основа единства людей, а как фермент конфликтов между

ними. Преступление и вожделение уже не являются законом, и человека ждут

случайность и распад. Следовательно, надо из обломков создать мир, который

точно соответствовал

149

бы новому закону. Требование целостности, не достигнутое творением,

удовлетворяется во что бы то ни стало в микрокосме. Закону силы всегда

недоставало терпения достичь мирового господства. Поэтому он вынужден спешно

отграничить территорию, где будет воплощать себя в жизнь, и, если

потребуется, окружить ее колючей проволокой и сторожевыми вышками.

В творениях Сада закон силы сооружает закрытые помещения, замки за

семью стенами, откуда бежать невозможно и где по неумолимому регламенту

беспрепятственно действует общество вожделения и преступления. Самый

разнузданный мятеж против морали, требование тотальной свободы приводит к

порабощению большинства. Эмансипация человека завершается для Сада в

казематах распутства, где своего рода политбюро порока управляет жизнью и

смертью мужчин и женщин, навсегда вошедших в пекло необходимости. Его

творчество изобилует описаниями таких привилегированных мест, где

вольнодумцы-вельможи, демонстрируя своим жертвам их беспомощность и

полнейшую порабощенность, при каждом удобном случае повторяют слова герцога

Бланжи, обращенные к маленькому народу «Ста двадцати дней Содома»: «Вы уже

мертвы для мира».

Точно так же жил и Сад в башне Свободы, но только в Бастилии. Вместе с

ним его абсолютный бунт укрывается в мрачной крепости, откуда нет выхода

никому ни узнику, ни тюремщику. Чтобы основать свою свободу, Сад вынужден

организовать абсолютную необходимость. Безграничная свобода желания означает

отрицание другого человека, а также отказ от всякой жалости. Необходимо

покончить с человеческим сердцем, этой «слабостью духа». Крепкая ограда и

регламент помогут в этом. Регламент, играющий важнейшую роль в воображаемых

замках Сада, освящает вселенную подозрительности. Он старается все

предусмотреть, чтобы непредсказуемые нежность или жалость не нарушали планов

славного удовольствия. Спору нет, странное удовольствие, получаемое по

команде! «Ежедневно подъем в десять часов утра…» Но нужно

воспрепятствовать вырождению услады в привязанность, а для этого набросить

на удовольствие узду и затянуть ее. Нужно еще сделать так, чтобы объекты

наслаждения никогда не воспринимались как личности. Если человек есть «род

растения абсолютно материального», то его можно считать только объектом, а

именно объектом эксперимента. В республике Сада, огороженной колючей

проволокой, существуют только механика и механики. Регламенту как способу

функционирования механики здесь подчинено все. В отвратительных монастырях

Сада существуют свои правила, многозначительным образом списанные из уставов

религиозных общин. Согласно им распутник должен публично исповедоваться. Но

знак плюс меняется на знак минус: «Если его поведение чисто, он проклят».

Сад строит таким образом идеальные общества, как это было принято в его

время. Но, в отличие от своей эпохи, он кодифицирует

К оглавлению

150

природную злобность человека. Он старательно конструирует град,

основанный на праве силы и на ненависти, будучи его предтечей. Настолько,

что даже завоеванную свободу переводит на язык цифр. Свою философию он

резюмирует в холодной бухгалтерии преступления: «Убитых до 1 марта: 10.

После 1 марта: 20. Возвращается назад: 16. Итого: 46». Безусловно, предтеча,

но как это видно, еще скромный.

Если бы этим все и ограничилось. Сад заслуживал бы только интереса,

вызываемого непризнанными предтечами. Но, подняв однажды подъемный мост,

приходится жить в замке. Каким бы тщательным ни был регламент, ему не

удастся предусмотреть все. Он может разрушать, но не созидать. Владыки этих

истязаемых общин не находят в регламенте вожделенного удовлетворения… Сад

частенько вспоминает «сладкую привычку к