преступлению». Однако здесь нет
ничего похожего на сладость скорее здесь чувствуется ярость человека,
закованного в кандалы. По сути, речь идет о наслаждении, причем максимальное
наслаждение совпадает с максимальным разрушением. Обладать тем, кого
убиваешь, совокупляться с воплощенным страданием таково мгновение
тотальной свободы, ради которого и задумана вся организация жизни в замках.
Но с того момента, когда сексуальное преступление уничтожает объект
сладострастия, оно уничтожает и само сладострастие, которое существует
только в миг уничтожения. Значит, необходимо подчинять себе новый объект и
снова его убивать, а затем следующий и. за ним бесконечную череду всех
возможных объектов. Так возникают мрачные скопления эротических и
криминальных сцен, застылость которых в романах Сада парадоксальным образом
оставляет у читателя впечатление омерзительной бесполости.
Что остается делать в этом универсуме наслаждению, огромной цветущей
радости тел, влекущихся друг к другу? Речь идет о невозможном стремлении
избежать отчаяния, которое, однако, снова кончается отчаянием, переходом от
рабства к рабству, от тюрьмы к тюрьме. Если подлинна только природа, если ее
закон только вожделение и разрушение, тогда самого идущего от разрушения
к разрушению человеческого царства не хватит, чтобы утолить жажду крови, а
потому не остается ничего, кроме всеобщего уничтожения. Согласно формуле
Сада нужно стать палачом природы. Но именно этого добиться не так-то просто.
Когда все жертвы отправлены на тот свет и счет их закрыт, палачи остаются в
обезлюдевших замках наедине друг с другом. И коечего им еще недостает. Тела
замученных распадутся на элементы в природе, которая снова породит жизнь.
Убийство оказывается незавершенным: «Убийство отнимает у индивида только
первую жизнь; нужно было бы суметь отобрать у него и вторую…» «Сад
замышляет покушение на мироздание: «Я ненавижу природу… Я хотел бы
расстроить ее планы, преградить ей путь, остановить движение светил,
сотрясти планеты, плавающие в космических пространствах, уничтожить все, что
служит природе, и способствовать
151
всему, что ей вредит, короче говоря, оскорбить природу в ее созданиях,
но я не в состоянии этого добиться». Тщетно писатель воображает механика,
способного превратить в пыль всю вселенную. Он знает, что и в пыли,
оставшейся от планет, продолжится жизнь. Покушение на сотворенный мир
неосуществимо. Все разрушить невозможно, всегда обнаруживается остаток. «Я
не в состоянии этого добиться…» и вид этой неумолимой ледяной вселенной
вызывает у Сада жестокий приступ меланхолии, чем он и трогает наше сердце,
даже не желая того. «Быть может, мы смогли бы взять штурмом солнце, отобрать
его у Вселенной или же воспользоваться им и устроить мировой пожар. Вот это
были бы преступления!..» Да, это были бы преступления, но не окончательное
преступление! Нужно сделать еще что-то; и вот палачи начинают угрожающе
присматриваться друг к другу…
Они одиноки, и правит ими единственный закон закон силы. Поскольку
палачи приняли его, будучи владыками, они уже не могут отвергнуть его даже
тогда, когда он оборачивается против них. Всякая власть, всякая сила
стремится быть единственной и одинокой. Нужно убивать еще и еще, и теперь
властители терзают уже друг друга. Сад осознает подобный результат, но не
отступается. Своеобразный стоицизм порока проливает некоторый свет на это
дно бунта. Такой стоицизм не станет искать союза с миром нежности и
компромисса. Подъемный мост не опустится, стоицизм примирится с собственной
гибелью. Разнузданная сила отказа безоговорочно принимает самые крайние
последствия своих действий, и это не лишено величия. Господин соглашается
стать рабом в свою очередь и, может быть, даже желает этого. «Даже эшафот
стал бы для меня троном сладострастия».
В таком случае самое грандиозное разрушение совпадает с самым мощным
утверждением. Властители бросаются в схватку друг с другом, и замок их,
возведенный во славу вольнодумства, оказывается «усеянным трупами
вольнодумцев, сраженных в расцвете их дарования» ‘. Самый сильный,
переживший остальных, будет одиноким. Единственным, которого и восславил
Сад, восславив тем самым в конечном счете самого себя. Это он царит там,
став наконец владыкой и Богом. Но как раз в минуту его высочайшего триумфа
мечта рассыпается в прах. Единственный превращается в узника, который был
порожден его же безграничными фантазиями. Они сливаются воедино.
Единственный по-настоящему одинок, будучи заточен в окровавленной Бастилии,
чьи стены окружают еще неутоленную жажду наслаждений, отныне лишенную
объекта. Он восторжествовал только в мечтах, и эти десятки томов,
переполненных жестокостями и философствованием, подводят итог безрадостной
аскезе, галлюцинаторному движению от абсолютного «нет» к абсолютизму «да»
Maurice Btanchot Lautreamont et Sade Editions de Minuit
152
и, наконец, примирению со смертью, которая превращает убийство всего и
всех в коллективное самоубийство.
Казнили Сада символически точно так же он убивал только в
воображении. Прометей превращается в Онана. Сад завершит жизнь, оставаясь
по-прежнему узником, но на сей раз не тюрьмы, а сумасшедшего дома,
разыгрывая пьесы на сцене судьбы в окружении безумцев. Мечта и творчество
принесли Саду жалкий суррогат удовлетворения, которого не дал ему
миропорядок. Писатель, конечно, ни в чем себе не отказывал. Для него, по
крайней мере, все границы уничтожались и желание могло идти до последних
пределов. В этом Сад предстает законченным литератором. Он сотворил
фантастический мир, чтобы дать себе иллюзию бытия. Он поставил превыше всего
«нравственное преступление, совершаемое при помощи пера и бумаги». Его
неоспоримая заслуга состоит в том, что он впервые с болезненной
проницательностью, присущей сосредоточенной ярости, показал крайние
последствия логики бунта, забывшей правду своих истоков. Следствия эти
таковы: замкнутая тотальность, всемирное преступление, аристократия цинизма
и воля к апокалипсису. Эти последствия скажутся много лет спустя. Но,
отведав их, испытываешь впечатление, что Сад задыхался в собственных своих
тупиках и что он мог обрести свободу только в литературе. Любопытно, что
именно Сад направил бунт на дорогу искусства, по которой романтизм поведет
его еще дальше вперед. Сад окажется одним из тех писателей, о которых он сам
говорил: «Развращенность столь опасна, столь деятельна, что целью
обнародования их чудовищной философской системы становится лишь одно
распространить и за пределы их жизней все совершенные ими преступления; сами
они уже не могут это сделать, но зато могут их проклятые писания, и сия
сладостная мысль утешает их в отказе от всего существующего, к которому их
вынуждает смерть». Так мятежное творчество Сада свидетельствует о желании
пережить в нем себя самого. Даже если бессмертие, которого он вожделеет, это
бессмертие Каина, он все равно вожделеет его и вопреки самому себе самым
достоверным образом свидетельствует о метафизическом бунте.
В конечном счете сами его наследники внушают уважение к нему. Не все
они писатели. Безусловно, Сад страдал и умер ради того, чтобы распалять
воображение богатых кварталов и литературных кафе. Но это не все. Успех Сада
в нашу эпоху объясняется мечтой, роднящей его с современным мироощущением.
Речь идет о требовании тотальной свободы и дегуманизации, хладнокровно
осуществляемой рассудком. Низведение человека до уровня объекта
экспериментов, регламент, определяющий отношения между волей к власти и
человеком-объектом, замкнутое пространство этого жуткого опыта, таковы
уроки, которые воспримут теоретики силы, когда вознамерятся организовать
эпоху рабов.
Два столетия тому назад Сад восславил тоталитарные общества
153
во имя такой неистовой свободы, которой бунт, по сути, и не требует.
Сад действительно стоит у истоков современной истории, современной трагедии.
Он только считал, что общество, основанное на свободе преступления, должно
вместе с тем исповедовать свободу нравов, как будто рабство имеет пределы.
Наше время ограничилось тем, что странным образом сочетало свою мечту о
всемирной республике и свою технику унижения. В конечном счете то, что Сад
больше всего ненавидел, а именно узаконенное убийство, взяло себе на
вооружение открытия, которые он хотел поставить на службу убийству
инстинктивному. Преступление, которое виделось ему как редкостный и сладкий
плод разнузданного порока, стало сегодня скучной обязанностью добродетели,
перешедшей на службу полиции. Таковы сюрпризы литературы.
Мятежные денди
Но время литераторов еще не миновало. Действительно, романтизм с его
люциферианским бунтом выльется только в авантюры воображения. Так же как у
Сада, его отличие от античного бунта выразится в том, что он сделает ставку
на индивида и зло. Акцентируя силу вызова и отказа, бунт на этой стадии
забывает о своей позитивной стороне. Поскольку Бог взывает ко всему доброму
в человеческой душе, нужно превратить все доброе в посмешище и выбрать зло.
Таким образом, несмотря на полученный урок, ненависть к несправедливости и
смерти приведет если не к осуществлению, то по меньшей мере к апологии зла и
убийства.
Борьба Сатаны со смертью в «Потерянном рае» *, излюбленной поэме
романтиков, символизирует эту драму, которая приобретает тем большую
глубину, что смерть (так же как грех) это детище Сатаны. Поскольку
бунтовщик считает себя невиновным, он, чтобы сразить зло, отказывается от
добра и снова порождает зло. Романтический герой прежде всего осуществляет
глубинное и, так сказать, религиозное смешение добра и зла . Это герой
«роковой», поскольку в роке сливаются добро и зло и человек не может от
этого защититься. Рок исключает ценностные суждения. Он подменяет их
формулой «Иначе и быть не может», которая снимает вину со всех, кроме
Творца, единственного ответственного за такое скандальное положение дел.
Романтический герой является «роковым» еще и потому, что вместе с ростом его
мощи и гениальности в нем растет и сила зла. При этом всякая сила, всякая
чрезмерность покрываются формулой «Иначе и быть не может». Каким бы
демоническим ни был артист и, в частности, поэт, эта весьма старая идея
приобретает у романтиков вызывающий характер. В ту эпоху существует даже
своего
Тема, господствующая, например, у Вильяма Блейка
154
рода империализм демона, который стремится все присвоить себе, даже
гениев ортодоксии. «Заметь, что Мильтон, пишет Блейк, в темнице писал о
Боге и Ангелах, а на свободе о Дьяволе и Геенне, ибо был прирожденным
Поэтом и, сам не зная того, сторонником Дьявола». Воплощенный в самом
возвышенном его образе, поэт, гений и просто человек восклицает вместе с
Сатаной: «Прощай, Надежда! Заодно прощай и страх, прощай, раскаянье, прощай,
Добро! Отныне, Зло, моим ты благом стань!» Это крик оскорбленной невинности.
Романтический герой полагает, что в силу своей ностальгии по
недостижимому добру он вынужден творить зло. Сатана восстает против своего
создателя, поскольку тот пользуется своей властью, чтобы умалить его. «Он
выше нас, говорит о Боге мильтоновский Сатана, не разумом, но силой, в
остальном мы равные». Здесь явно осуждается божественное насилие. Небесный
бунтарь отходит от воинственного и недостойного Бога ‘, и «чем дальше от
него, тем лучше». Он будет царить над всеми силами, враждебными
божественному миропорядку. Князь тьмы избрал свой путь только потому, что
добро это понятие, сотворенное и использованное Богом ради его неправых
целей. Невинность даже раздражает Восставшего, поскольку она предполагает
слепоту глупца. Этот «темный дух зла, которого выводит из себя невинность»,
вызовет таким образом человеческую несправедливость наряду с
несправедливостью божественной. Поскольку сила лежит в основе творения,
против нее выступает другая решительная сила. Избыток отчаяния только
усугубляет причины отчаяния и приводит бунт к тому состоянию озлобленного
бессилия, которое наступает после долгих мук, причиненных несправедливостью,
и тогда окончательно исчезает граница между добром и злом. У Виньи
Не может Сатана свет различить и тьму,
Им сотворенное, не в радость зло ему
Это обусловливает нигилизм и снимает запрет с убийства.
Убийство вскоре станет привлекательным. Достаточно сравнить Люцифера
средневековых скульптур с романтическим Сатаной. «Печальный, очаровательный
юноша» (Виньи) занимает место рогатой твари. «Красой блистая неземной»
(Лермонтов), могучий и одинокий, страдающий и презирающий, он покоряет с
элегантной небрежностью. Но его оправдывают страдания. По словам
мильтоновского Сатаны, «кто станет завидовать тому, кого высочайшее
положение в мире обрекает на самые тяжкие муки, которым нет конца». Столь
многие перенесенные несправедливости, столь долгая боль дает право на любые
эксцессы. В таком случае восставший обеспечивает себя некоторыми
преимуществами
«Мильтоновский Сатана нравственно выше Бога.
