ненависти.

Иван открыто отказывается от тайны и, как следствие этого, от Бога как

принципа любви. Только любовь может оправдать в наших глазах

несправедливость, совершенную по отношению к Марфе *, к рабочим, которые

трудятся

Les petits romantiques (Cahiers du Sud).

К оглавлению

160

по десять часов в день, а если идти дальше, то и допустить не имеющую

оправданий смерть детей. «Если страдания детей, говорит Иван, пошли на

пополнение той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины,

то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены». Иван отвергает

ту глубокую зависимость между истиной и страданием, которую установило

христианство. Крик, вырвавшийся из глубин Ивановой души, крик, разверзший

головокружительные пропасти на пути бунта, является тем самым «хотя бы»:

«Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном

негодовании моем, хотя бы я был и неправ-«. А это означает: хотя бы даже Бог

существовал, хотя бы даже таинство скрывало истину, хотя бы даже старец

Зосима был прав, Иван не согласится, чтобы эта истина была оплачена злом,

страданием и смертью невинного. Иван воплощает в себе отказ от спасения.

Вера ведет к бессмертию. Но вера предполагает принятие тайны и зла, смирение

перед несправедливостью. Тот, кому страдания детей мешают открыть сердце для

веры, не примет жизни вечной. На таких условиях Иван отверг бы ее, даже если

бы она существовала. Он отказывается от подобной сделки. Он принял бы только

ничем не обусловленную благодать и потому сам выдвигает свои условия. Бунт

хочет «все» или не хочет «ничего». «От высшей гармонии совершенно

отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только замученного

ребенка». Иван не утверждает, что истины в мире нет. Он говорит: если истина

существует, она может быть только неприемлемой. Почему? Потому что она

несправедлива. Таким образом, здесь впервые начинается борьба справедливости

с истиной, .и борьба эта будет длиться без передышки. Иван Карамазов,

одиночка, а следовательно, моралист, довольствуется своего рода

метафизическим донкихотством. Но еще несколько пятилетий, и широкий

политический заговор поставит себе целью превратить справедливость в истину.

Кроме уже сказанного, Иван воплощает в себе отказ от спасения в

одиночку. Он солидаризируется с проклятыми и ради них отказывается от неба.

Если бы он действительно верил в Бога, он мог бы быть спасен, но тогда

другие оставались бы проклятыми. Страдания продолжались бы. А для того, кто

испытывает подлинное сострадание, собственное спасение невозможно. Иван и

дальше будет доказывать Богу его неправоту, отвергая веру и как

несправедливость и как привилегию. Еще один шаг и от формулы «все или

ничего» мы перейдем к формуле «все или никто».

Этой крайней решимости и соответствующей позы было бы достаточно для

романтиков. Но Иван ‘, хотя он тоже делает уступку дендизму, реально живет

этими проблемами, раздираемый между «да» и «нет». Для него настало время

пожинать плоды. Если он

‘ Стоит ли напоминать, что Иван это некоторым образом сам

Достоевский. Устами этого персонажа он говорит естественней, чем устами

Алеши.

6 Альбер Камю

161

отказывается от бессмертия, что ему остается? Жизнь самая примитивная

Поскольку смысл жизни уничтожен, остается еще сама жизнь «Я живу, говорит

Иван,вопреки логике» И добавляет » не веруй я в жизнь, разуверься я в

дорогой женщине, разуверься в порядке вещей, убедись даже, что все,

напротив, беспорядочный проклятый и может быть, бесовский хаос порази меня

хоть все ужасы человеческого разочарования, а я все таки захочу жить»

Следовательно, Иван будет жить и любить, «сам не зная почему» Но жить — это

значит также действовать Во имя чего? Если нет жизни вечной то нет ни

награды, ни кары, ни добра, ни зла «Я думаю нет добродетели без бессмертия

души» А также «Я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все

одно из другого выходит прямо и просто что все течет и уравновешивается» Но

если нет добродетели то нет }же и закона «все дозволено»

С этого «все дозволено» начинается подлинная история современного

нигилизма Романтический бунт не заходил так далеко В итоге он ограничивался

утверждением, что не все дозволено, но по своей дерзости он позволяет себе

то, что запрещено С Карамазовыми, наоборот, логика возмущения обратит бунт

против себя самого и погрузит в безысходное противоречие Существенное

различие состоит в том, что романтики позволяли себе пере ступать запреты

ради самолюбования, а Иван вынужден творить зло в силу логической

последовательности Он не разрешит себе быть добрым Нигилизм это не только

отчаяние и отрицание, но главное это воля к отрицанию и отчаянию Тот же

самый человек, который столь яростно вставал на защиту невинности, которого

приводили в дрожь муки ребенка, который хотел видеть «собственными глазами»

лань уснувшую рядом со львом, и жертву, обнявшую убийцу, как только

отказывается от божественного порядка и пытается найти собственный закон,

сразу же признает законность убийства Иван восстает против Бога убийцы,

замыслив свой бунт, он извлекает из него закон убийства Если все дозволено

он может убить своего отца или может по крайней мере допустить, чтобы его

отец был убит Длительные раздумья о нашем положении приговоренных к смерти

ведут только к оправданию преступления Иван одновременно и ненавидит

смертную казнь (рассказывая о ней он желчно иронизирует «И оттяпали таки ему

по братски голову за то, что и на него сошла благодать») и в принципе

допускает преступление Всяческая снисходительность к убийце, никакой — к

палачу Это противоречие, в котором впочне уютно жилось Саду, напротив душит

Ивана Карамазова

Он притворяется рассуждая так, как если бы бессмертие и вправду не

существовало, а ведь ограничился только заявлением что отказался бы от

бессмертия, даже если бы оно существовало Чтобы воспротестовать против зла и

смерти, он пред почитает смело утверждать, что добродетель не существует

точно так же, как бессмертие, и допускает убийство отца Он ясно осознает

162

свою дилемму быть добродетельным и алогичным или же быть логичным и

преступным Его двойник черт прав, когда нашептывает ему «Ты собираешься

сделать доброе дело и однако в добродетель ты не веришь, вот что тебя

раздражает и мучает» Вопрос, наконец заданный Иваном самому себе и

представляющий собой подлинный успех бунтарского духа, достигнутый им

благодаря Достоевскому, это единственный вопрос, который здесь нас

интересует можно ли жить и сохранять себя в состоянии бунта?

Иван дает возможность угадать его ответ жить в бунте можно, только

доводя его до конца Но что такое предел метафизического бунта? Это

метафизическая революция Владыка этого мира, после того как оспорена

законность его власти, должен быть низвергнут, а его место занято человеком

«Поскольку нет ни бога, ни бессмертия, человеку дозволено снова стать Богом»

Но что значит быть Богом? Это как раз и значит признать, что все дозволено,

и отвергнуть любой закон, кроме своего собственного Поскольку нет

необходимости развивать промежуточные рассуждения, отметим, что стать Богом

это также значит принять преступление (излюбленная идея мыслителей

героев Достоевского) Личная проблема Ивана Карамазова заключается в том, что

он не знает, будет ли он верен своей логике, и, разделяя протест

оскорбленных безвинным страданием, даст ли согласие на убийство отца с

невозмутимостью человекобога Его решение известно он позволит убить отца

Слишком глубокий, чтобы удовлетвориться видимостью действия, слишком

ранимый, чтобы действовать, Иван довольствуется невмешательством в

происходящее Но он сойдет с ума Человек, который не понимает, как можно

любить ближнего, тем более не в состоянии понять, как можно его убить

Раздираемый между непростительной добродетелью и неприемлемым преступлением,

снедаемый жалостью и неспособный к любви, одинокий, лишенный облегчающего

жизнь цинизма, Иван, человек независимого ума, будет разрушен противоречиями

«У меня ум земной, говорил он Зачем же хотеть понять то, что не от мира

сего?» Но жил он только ради этого, и такая гордая страсть к абсолюту

отнимала его у земли, на которой он ничего не любил

Впрочем, это крушение не меняет сути дела поскольку проблема

поставлена, должен последовать вывод отныне бунт устремляется к действию Это

уже отмечено Достоевским, и притом с пророческой напряженностью, в «Легенде

о Великом Инквизиторе» Иван в конечном счете не отделяет творение от творца

«Не Бога я не приемлю, говорит он, а мира им созданного» Иными словами.

Бог-отец неотделим от того, что он создал»‘ У Ивана план узурпации остается,

однако, чисто моральным

Иван позволяет убить отца Он посягает на саму природу и продолжение

рода Впрочем, отец Ивана человек низкий Его отталкивающий образ постоянно

возникает в споре между Иваном и Алешиным богом

163

Ничего в мире реформировать он. не хочет. Но поскольку мир таков, каков

он есть, Иван извлекает из этого право на моральное освобождение как для

себя, так и для других людей. Однако с той минуты, когда, принимая формулы

«все дозволено» и «все или никто», бунтарский дух поставит перед собой цель

переделать творение, чтобы утвердить господство и божественность людей, с

той минуты, когда метафизическая революция продвинется от морали к политике,

начнется новое неизмеримой значимости дело, также порожденное, следует это

отметить, нигилизмом. Достоевский, пророк новой религии, предвидел это и

заявил: «Если бы он (Алеша) порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы

пошел в атеисты и социалисты (ибо социализм есть не только рабочий вопрос,

или вопрос так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть

атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос

Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с

земли, а для сведения небес на землю)».

После всего этого Алеша вправе сострадательно называть брата «настоящей

белой вороной». Ведь тот пытался овладеть самим собой, и только, но это ему

не удалось. Придут иные, более серьезные, чтобы, исходя из того же самого

отчаяния и отрицания, потребовать власти над миром. Это Великие Инквизиторы,

которые заточат Христа в тюрьму и заявят, что его метод негоден, что

всеобщего счастья можно добиться не благодаря полной свободе выбора между

добром и злом, а благодаря власти над миром и унификации его. Сначала надо

господствовать и завоевывать. Царство небесное действительно установится на

земле, но править им будут люди, сперва одиночки, грядущие Кесари, которые

все поняли первыми, а со временем и все другие. Единство мироздания будет

достигнуто всеми способами и средствами, поскольку все дозволено. Великий

Инквизитор стар и утомлен, поскольку мудрость его горька. Он знает, что люди

не столько подлы, сколько ленивы и предпочитают покой и смерть свободе

различать добро и зло. Он испытывает жалость, холодную жалость к этому

молчаливому узнику, которого история без устали разоблачает. Он принуждает

Христа заговорить, признать свою неправоту и в определенном смысле освятить

и узаконить дело Инквизиторов и Кесарей. Но узник молчит. Начатое дело будет

продолжаться без него. Христа убьют. Законность придет к концу времен, когда

царство людей будет установлено. «О, дело это до сих пор лишь в начале, но

оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля,

но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии

людей».

Узник был казнен. Властвуют только Великие Инквизиторы, послушные

«глубокому духу, духу разрушения и смерти». Великие Инквизиторы надменно

отказываются от хлеба небесного и от свободы, предлагая людям хлеб земной

без свободы. «Сойди с креста, и мы в тебя поверим», кричали Распятому его

стражники на Голгофе. Но он не сошел и более того в минуту

164

страшнейших мук агонии у него вырвалась жалоба Отцу Небесному на свою

покинутость. Следовательно, доказательств больше нет, а есть только вера и

тайна, отвергнутые бунтовщиками и осмеянные Великими Инквизиторами. Все

дозволено, и века преступлений приготовились к потрясающей минуте.