Все папы,
избравшие Кесаря, начиная с Павла и кончая Сталиным, расчистили путь для
цезарей, которые избирают на царство сами себя. Единство мира, не
осуществившееся с Богом, отныне сделает попытку осуществиться вопреки Богу.
Но к этому мы еще не пришли, и пока что Иван Карамазов являет нам
искаженное лицо бунтовщика, низвергнутого в пропасть, неспособного к
действию, раздираемого между идеей о своей невиновности и волей к убийству.
Он ненавидит смертную казнь, поскольку она олицетворяет обреченность
человека, и в то же время он движется к преступлению. Чтобы стать на сторону
людей, он разделяет их одиночество. С Иванам Карамазовым бунт разума
завершается безумием.
165
АБСОЛЮТНОЕ УТВЕРЖДЕНИЕ
Как только человек подвергает Бога моральной оценке, он убивает Бога в
самом себе. Но на чем тогда основывается мораль? Бога отрицают во имя
справедливости, но можно ли понять идею справедливости вне идеи Бога? Не
оказываемся ли мы тогда в абсурдной ситуации? Это абсурдность, с которой
столкнулся Ницше. Чтобы верней ее преодолеть, он доводит ее до предела:
мораль это последняя ипостась Бога, которую необходимо разрушить, перед
тем как отстроить заново. Бога тогда уже нет, и он уже не является гарантом
нашего бытия; человеку надо решиться действовать, чтобы быть.
Уже Штирнер хотел сокрушить вслед за самим Богом и всякую идею о
Богочеловеческом сознании. Но, в противоположность Ницше, нигилизм у него
самодовольный. Штирнер посмеивается в тупике, а Ницше бросается на стены. С
1845 года, когда был издан «Единственный и его собственность», Штирнер
принимается расчищать путь. Человек, посещавший «Кружок свободомыслящих»
вместе с левыми младогегельянцами (среди которых был и Маркс), сводил счеты
не только со Всевышним, но и с фейербаховским Человеком, с гегелевским Дутом
и с его историческим воплощением Государством По мнению Штирнера, все эти
идолы порождены все тем же, «монголизмом», верой в вечные идеи.
Неудивительно, что он писал: «Ничто вот на чем я утверждаю свое дело».
Конечно же грех — это «монгольский бич», но таков и свод законов, рабами
которых «мы являемся. Бог — это враг; Штирнер переходит все границы в своем
богохульстве (^перевари облатку и ты прощен»). Но Бог это лишь одно из
отчуждении человеческого «я», а точнее, того, чем «я» является. Сократ,
Иисус, Декарт, Гегель, все пророки и философы только и делали, что
изобретали новые способы отчуждать то, что я есть, то самое «я», которое
Штирнер стремится отличать от абсолютного «Я» Фихте, сводя последнее к самым
частным и преходящим его сторонам. «Имена не именуют его», он
Для Штирнера всеобщая история до Рождества Христова есть всего лишь
многовековое усилие по идеализации действительности, Это усилие выражается в
идеях, и ритуалах очищения, присущих древним. С приходом Иисуса цель
достигнута, и начинается другое усилие, состоящее, наоборот, в реализации
идеала.
166
За очищением следует страсть к воплощению, которая все больше
опустошает мир по мере того, как социализм, наследник Христа, расширяет свою
власть. Всеобщая история это не что иное, как многовековое посягательство
на принцип единствендого, каковым являюсь _^я», принцип живой, конкретный,
принцип победы, который стремились согнуть под игом таких следующих друг за
другом абстракций, как Бог, государство, общество, человечество. Для
Штирнера филантропия это мистификация. Атеистические философские учения,
вершина которых культ государства и человека, представляют собой не более
чем «теологические_мятежи». «Наши атеисты, утверждает Штирнер, в
действительности набожные люди». По сути, на протяжении всей истории
существовал лишь один культ культ вечности. Этот культ есть ложь. Истинен
только Единственный, враг вечного и всего» того, что не служит воле
Единственного к господству.
Начиная со Штирнера, страсть к отрицанию, воодушевляющая бунт,
неудержимо затопляет все утверждения. Она отбрасывает суррогаты
божественного, которыми загромождено Моральное сознание. «Потусторонний мир
сметен, заявляет Штирнер, зато внутренний мир стал новым небом». Даже
революция и в первую очередь революция ненавистна этому бунтовщику. Чтобы
быть революционером, надо еще во что-то верить там, где верить не во что.
«Революция (французская) добилась только реакции, и это показывает, чем была
в действительности Революция». Рабски служить человечеству ничем не лучше,
чем служить Богу. В конце концов, братство «бывает у коммунистов только по
воскресным дням». В остальные дни недели братья становятся рабами. Для
Штирнера есть лишь одна свобода «моя сила» и лишь одна правда
«сиятельный эгоизм звезд».
В этой пустыне все снова расцветает. «Величайшую значимость
бессмысленного крика радости не понять, пока длится долгая ночь мысли и
веры». Эта ночь близится к концу, скоро займется заря, но заря не революции,
а восстания. Восстание само по себе это аскеза, отвергающая всякий
комфорт. Восставший будет единодушен с другими людьми только в той мере и на
то время, когда их эгоизм будет совпадать с его эгоизмом. Его подлинная
жизнь одиночество, в котором он беспрепятственно утолит жажду бытия,
являющуюся его единственным бытием.
Таким образом, индивидуализм достигает своей вершины. Он является
отрицанием „всего, что отрицает индивид, и прославлением всего, что
возвышает индивида и служит ему. Что такое благо по Штирнеру? «То, чем я
могу воспользоваться». А что мне по праву дозволено? «Все, на что я
способен». Бунт еще раз приходит к оправданию преступления. Штирнер не
только сделал попытку такого оправдания (в этом смысле его прямыми потомками
оказываются все, исповедующие террористические формы анархии), но и явно
опьянялся открытыми им перспективами. «Порвать со священным, а еще лучше
разорвать священное
167
,это, возможно, станет всеобщим устремлением. Речь идет не о новой
близящейся революции, а о могучем, надменном, бесцеремонном, бесстыдном и
бессовестном преступление. Не показывается ли оно на горизонте под раскаты
грома? И не видишь ли ты, что небо, тяжелое от предчувствий, темнеет и
безмолвствует?» Здесь чувствуется мрачная радость тех, кто в мансарде
готовит апокалипсисы. Ничто больше не в силах сдержать движение этой желчной
и властной логики; ничто, кроме «я», восставшего против всех абстракций и
самого ставшего абстракцией, поскольку обрубило собственные корни. Нет
больше ни преступлений, ни грехов, а стало быть, нет больше грешников. Все
мы совершенны. Поскольку каждое «я», как таковое, преступно по отношению к
государству и народу, следует признать, что жить значит преступать
границы. И уж во всяком случае пойти на убийство, чтобы быть единственным.
«Вы не столь значительны, как преступник, вы, ничего не оскверняющие». Не
совсем утратив совесть, Штирнер все же уточняет: «Убивать их, но не мучить».
Но декретировать право на убийство означает мобилизацию и войну всех
единственных. Убийство, таким образом, совпадает со своего рода коллективным
самоубийством. Тем не менее Штирнер, который ничего этого не признает или не
видит, не останавливается ни перед каким разрушением. Одно из самых горьких
своих утешении бунтарский дух находит наконец в хаосе. «Тебя (немецкий
народ) похоронят. Вскоре твои братья, другие народы, последуют за тобой.
Когда все они уйдут, человечество будет погребено, и на его могиле Я, его
наследник, наконец-то буду смеяться». Таким образом, на руинах мира горький
смех короля-индивида возвестит окончательную победу бунтарского духа. Но на
этом краю возможны только смерть или возрождение. Штирнер и вместе с ним все
бунтовщики-нигилисты стремятся дойти до последних границ, хмелея от
разрушения. Но после того как пустыня открыта, нужно научиться выжидать в
ней. И Ницше начинает свой изнурительный поиск.
«Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность Бога, и только так мы
освободим мир». Похоже, что с Ницше нигилизм становится пророческим. Но если
в его творчестве выдвигать на первый план не пророка, а клинициста, то из
его произведений не извлечешь ничего, кроме заурядной низкой жестокости,
которую он всей душой ненавидел. Провидческий, методический, одним словом,
стратегический характер его мысли не подлежит сомнению. У Ницше впервые
нигилизм становится осознанным. У хирургов и пророков есть то общее, что они
мыслят и действуют с расчетом на будущее. Все размышления Ницше были связаны
с грядущим апокалипсисом, но он не воспевал его, так как предугадывал тот
мрачный деляческий облик, который апокалипсис в конце концов примет, а
168
стремился избежать его, преобразив в возрождение. Ницше распознал
нигилизм и исследовал его, как исследуют клинический случай. Ницше называл
себя первым законченным нигилистом Европы. Не по пристрастию, а по состоянию
и еще потому, что был он слишком значительным мыслителем, чтобы отвернуться
от наследия своей эпохи. И себе самому, и другим он поставил диагноз
бессилие верить и потеря изначального фундамента всякой веры доверия к
жизни. Вопрос: «Можно ли ,жить бунтом?» превратился у него в вопрос:
«Можно ли жить, ни во что не веря?» Ницше дает утвердительные ответ. Да,
можно, если Отсутствие веры превратить в метод, если довести нигилизм до его
крайних последствий и если, пролагая в пустыне путь грядущему и встречая его
с доверием, испытывать при этом первобытное чувство боли и радости.
Вместо методического сомнения Ницше использовал методическое отрицание,
усердное разрушение всего, что еще маскирует нигилизм, как «таковой, идолов,
скрывающих смерть Бога. «Чтобы воздвигнуть новый храм, храм должен быть
разрушен таков закон». Тот, кто хочет быть творцом в добре и зле, сначала
должен стать разрушителем и уничтожить прежние ценности. «Таким образом,
высшее зло составляет часть высшего блага, а этим высшим благом является
творец». «Рассуждение о методе» своего времени Ницше написал по-своему, без
той свободы и точности, свойственных французскому XVII веку, которым он так
восхищался, но с проницательностью безумца, присущей XX веку, который он
считал веком гениальности. Этот ницшевский метод бунта нам и предстоит
изучить1.
Таким образом, первый шаг Ницше состоит в том, чтобы согласиться с
тем,. что.он знает. Атеизм для него нечто само собой разумеющееся; он
«радикален и конструктивен». Если верить Ницше, то его высшее предназначение
состояло в том, чтобы спровоцировать своего рода кризис и дать окончательное
решение проблеме атеизма. Мир движется наугад, у него нет конечной цели. Бог
тогда бесполезен, поскольку он ничего не хочет. Если бы он чего-либо хотел,
а в этом узнаваема традиционная формулировка проблемы зла, на Бога следовало
бы возложить ответственность за «ту сумму страданий и алогизма, которая
снижает общую ценность бытия». Известно, что Ницше не скрывал своей зависти
к Стендалю, заявившему: «Единственным извинением Богу служит то, что он не
существует». Лишенный божественной воли, мир в равной мере оказался лишенным
единства и цели. По этой причине мир не подлежит суду. Всякое ценностное
суждение, применяемое к нему, в конечном счете оборачивается клеветой на
жизнь. В таком случае о том, что есть, судят в сопоставлении с тем, что
должно быть, с царством небесным, с вечными идеями или с моральным
императивом. Но того, что должно быть, не существует; этот мир нельзя
осуждать от имени «Ничто». Преимущества нашего времени: нет
1Само собой разумеется, что исследовать здесь мы будем
последний период творчества немецкого философа, с 1880 г. до его краха.
Данную главу можно рассматривать как комментарий к сочинению «Воля к
власти».
169
ничего истинного, все дозволено». Этих высказываний, отражающихся в
тысячах других, торжественных или ироничных, достаточно во всяком случае для
доказательства, что Ницше взвалил на свои плечи весь груз нигилизма и бунта.
В своих рассуждениях, впрочем ребяческих, о «дрессировке и отборе» он
выразил крайности нигилистической логики: «Проблема: какими средствами
достижима строгая форма великого заразительного нигилизма, который вполне
научно проповедовал бы и практиковал добровольную смерть?»
Ницше присваивает в пользу нигилизма ценности, которые традиционно
рассматривались как сдерживающие нигилизм. В первую очередь мораль.
Нравственное поведение, и то, образ которого явил Сократ, и то, которое
проповедует христианство, уже само по себе есть знак декаданса *. Оно хочет
заменить человека из плоти и крови отраженным человеком. Подобная мораль
осуждает мир страстей и мук во имя гармоничного мира, от начала и до конца
вымышленного. Если нигилизм есть бессилие верить, его самый серьезный
