с акулой «в объятиях долгих,
целомудренных и отвратительных», и в особенности многозначительный рассказ,
где Мальдорор, превратившись в спрута, нападает на Творца,это
недвусмысленные выражения бегства за пределы бытия и судорожного покушения
на законы природы.
Люди, оказавшиеся выброшенными из мира гармонии, где уравновешены
страсть и справедливость, все еще предпочитают одиночеству скорбное царство,
где слова уже не имеют смысла, где господствует сила и инстинкты слепых
тварей. Такой пафос ведет к смерти. В «Песне» II битва с ангелом завершается
поражением и разложением ангела. И тогда земля и небо сливаются воедино во
влажных безднах доисторической жизни. Таким образом, человек-акула из
«Песен» «обрел новую форму рук и ног только в качестве искупительной кары за
какое-то неведомое злодеяние». Действительно в малоизвестной жизни
Лотреамона имело место преступление или его подобие (может быть,
гомосексуализм?). Читая «Песни», нельзя избавиться от мысли, что этой книге
недостает «Исповеди» Ставрогина.
183
Поскольку такой исповеди нет, нужно видеть в «Стихотворениях»
нарастание этой загадочной тяги к искуплению. В этом произведении воссоздан
порыв, свойственный некоторым формам бунта и состоящий, как мы увидим
впоследствии, в стремлении восстановить права разума по окончании
иррационального приключения, обрести порядок через беспорядок и добровольно
возложить на себя еще более тяжелые цепи, чем те, от которых надлежало
освободиться. Такая воля к упрощению и такой цинизм заставляют предположить,
что обращение в новую веру имеет свой смысл. За «Песнями», где воспевается
абсолютное «нет», следует теория абсолютного «да», а за беспощадным бунтом
безоговорочный конформизм. И все это в трезвом уме. «Стихотворения»
служат лучшим объяснением «Песен». «Отчаяние, упорно питающееся этими
фантасмагориями, неуклонно ведет литератора к упразднению всех божественных
и социальных законов, а также к теоретической и практической злобе».
«Стихотворения» к тому же изобличают «виновность писателя, с радостными
возгласами ступившего на скользкий склон небытия и злорадно презирающего
себя самого». Но против этой болезни «Стихотворения» рекомендуют в качестве
лекарства только метафизический конформизм: «Если в поэзии сомнения мрачная
безысходность и теоретическая злоба доводятся до крайней степени, это
означает, что такая поэзия в корне фальшива; фальшива уже потому, что в ней
оспариваются принципы, которые оспаривать нельзя» (Письмо к Дарассе). Эти
здравые соображения в общих чертах отражают мораль мальчика из церковного
хора и мораль учебника для военных училищ. Но конформизм может быть
неистовым и уже поэтому необычным. Воспев победу злобного орла над драконом
упований, можно с упорством твердить, что воспеваешь только надежду, можно
писать: «Мой голос, в котором звучит торжество победных дней, призывает тебя
в мою пустынную обитель, о славная надежда». Писать можно, но нужно еще и
убедить в сказанном. Утешать человечество, относиться к нему по-братски,
возвращаться к Конфуцию, Будде *, Сократу, Иисусу Христу «к этим
моралистам, которые шли по городам и весям, умирая от голода» (что
исторически сомнительно),это все еще проекция отчаяния. Так что в
средоточии порока кажется желанным запашок добродетели и упорядоченной
жизни. Ведь Лотреамон отвергает молитву, и Христос для него не более чем
моралист. То, что предлагает поэт, вернее, то, что он предлагает самому
себе, суть агностицизм и исполнение долга. К несчастью, столь замечательная
программа предполагает еще и самозабвение, благодать вечеров, просветленное
сердце, тихие думы. Лотреамон высказывает свое собственное убеждение, когда
неожиданно пишет: «Я знаю только одну благодать благодать быть рожденным
на свет». Однако чувствуется, что это сказано сквозь зубы ведь он
добавляет: «Беспристрастный ум считает такую благодать исчерпывающей». Но не
существует духа, сохраняющего беспристрастность перед лицом жизни и смерти.
184
с Лотреамоном бунтарь удаляется в пустыню. Но эта пустыня конформизма
столь же уныла, как Харрар. Ее бесплодие лишь усугубляется тягой к абсолюту
и яростью уничтожения. Как Мальдорор жаждал тотального бунта, так и
Лотреамон по тем же соображениям стремится к абсолютной заурядности.
Вопль сознания, который поэт стремился то погасить в первозданном океане,
слить с воем зверей, то забыть в увлечении математикой, теперь предстоит
заглушить в безрадостном конформизме. Бунтовщик пытается заткнуть уши, чтобы
не слышать того призыва к бытию, который таится в глубине его собственного
бунта. Речь идет о том, чтобы больше не существовать, то отказываясь быть
кем бы то ни было, то соглашаясь быть кем угодно. И то и другое
мечтательная условность. Заурядность это тоже поза.
Конформизм одно из нигилистических искушений бунта; преобладающим
влиянием конформизма отмечена немалая часть истории нашего умственного
развития. И она показывает: если бунтарь переходит к действию, забывая свои
истоки, он подвергается сильнейшему искушению конформизмом. Следовательно,
этим искушением объясняется XX век. Вопреки тем, кто приветствует в лице
Лотреамона певца чистого бунта, поэт заявляет о своей склонности к
интеллектуальному рабству, расцветающему в современном мире. Его
«Стихотворения» это лишь предисловие к «будущей книге», после которой все
начали бредить такой книгой как идеальным достижением литературного бунта.
Но сегодня, в пику Лотреамону, такие книги пишутся в миллионах экземпляров
по распоряжению различных канцелярий. Спору нет, гений не избавлен от
заурядности. Но не о заурядности других идет речь, а о той, которую мы
тщетно навязываем себе самим и которая сама влечет к себе творца и не без
полицейских мер, когда это понадобится. Для творца речь идет о его
собственной заурядности, которую он еще должен сотворить. Всякий гений
одновременно и необычен и зауряден. Он ничего собой не представляет, если
сводится только к одной из этих сторон. Необходимо помнить сказанное и
применительно к бунту. У бунта есть свои денди и свои лакеи, но в них он не
видит своих законных детей.
Здесь почти совсем не будет говориться о Рембо. К несчастью, о нем
сказано не только все, но и много лишнего. В связи с нашей темой уточним,
что Рембо был поэтом бунта только в своем творчестве. Его жизнь, отнюдь не
подтверждая порожденный ею миф, служит лишь воплощением соглашательства с
наихудшей
Точно так же Фантазио * хочет стать первым встречным, простым
обывателем
185
разновидностью нигилизма. Об этом объективно и полно свидетельствуют
письма поэта из Харрара. Рембо был обоготворен за то, что он отрекся от
собственного гения, как будто такое отречение предполагает сверхчеловеческую
добродетель. Опровергая доводы наших современников, следует сказать, что
именно гениальность, а не отказ от нее служит залогом добродетели. Величие
Рембо не в его крикливых детских стихах шарлевильского периода и не в его
харрарских торговых операциях. Оно чувствуется лишь там, где поэт, давая
бунту парадоксально точный язык, выражает одновременно свое торжество и свою
тоску, говорит о жизни, отсутствующей в мире, и о неизбежности общения с
миром, взывает к недостижимому и силится объять суровую реальность,
отвергает мораль и повествует о необоримой тяге к нравственному долгу. В
минуты, когда, неся в себе самом ад и озарение, глумясь над красотой и
восхищаясь ею, он превращает неизлечимое противоречие в песнь, где смыслы
двоятся и чередуются, в такие минуты Рембо величайший поэт бунта. Порядок
концепций в двух его великих произведениях не играет роли. Во всяком случае,
слишком малый временной промежуток отделяет один замысел от другого, и любой
художник твердо знает по своему жизненному опыту, что Рембо вынашивал
замыслы «Поры в аду» и «Озарений» одновременно. Если даже он написал эти
произведения одно вслед за другим, он был болен ими одновременно.
Противоречие, погубившее поэта, было его подлинным гением.
Но где же добродетель того, кто уходит от противоречия и предает свой
гений, не выстрадав его до конца? Молчание Рембо не новый для него способ
бунтовать. Правда, мы уже не можем настаивать на этом после публикации писем
из Харрара. Бесспорно, метаморфоза поэта загадочна. Но ведь существует нечто
загадочное и в той заурядности, которая приходит к ослепительно красивым
девушкам, которые после замужества всю жизнь отдают копилке да вязальным
спицам. Миф о Рембо предполагает и утверждает, что после «Поры в аду» уже
ничего невозможно было создать. Но есть ли что-либо невозможное для
одаренного поэта, для неистощимого творца? Что достойное еще можно написать,
когда уже созданы «Моби Дик», «Процесс», «Заратустра», «Бесы»? Однако и
после этих шедевров появляются книги, которые умудряются и совершенствовать
нас, свидетельствуя о самом лучшем в человеке. И окончательно прекращается
творчество только со смертью творца. Как жаль, что не было написано
произведение, еще более значительное чем «Пора в аду», произведение, которое
еще обогатило бы нас!
И если уж представлять Абиссинию своего рода монастырем, то уже не
Христос ли замкнул уста Рембо? Тогда выходит, что Христос в наши дни должен
восседать за банковским окошком, ведь именно это явствует из тех писем,
где проклятый поэт только о деньгах и говорит, заботясь о том, как бы их
«получше поместить
186
«, «чтобы они приносили постоянный доход» ‘. Тот, кто пел, превозмогая
муки, кто оскорблял Бога и красоту, ополчался на правосудие и мечту, кто
победоносно пробудил душу на ветру преступления, теперь, в Абиссинии,
высказывает лишь одно желание связать свою судьбу с кем-нибудь, у кого
«есть будущее». Маг, ясновидец, неисправимый каторжник, за которым навеки
сомкнулись тюремные стены, человек-царь земли, где нет богов, неизменно
носит на себе, сдавливая живот, зашитые в поясе восемь килограммов золота.
Рембо жалуется, что из-за этого он страдает дизентерией. Неужели это тот
самый легендарный герой, с которого предлагали брать пример стольким юношам,
которые не плюют на мир, но зато умерли бы со стыда при одной мысли о таком
поясе? Культивировать миф о Рембо можно, лишь забывая об этих красноречивых
письмах. Нетрудно понять, почему они так мало комментировались. Эти письма
святотатственны, какой бывает иногда правда. Бесподобный, величайший поэт
своего времени, светоносен и прорицатель вот кто такой Рембо. Но он не
человекобог, не дикарь, не монах от поэзии, каким его хотели нам
представить. Рембо-человек обрел свое величие только на больничной койке, в
час мучительной кончины, когда даже заурядность души никого не оставляет
равнодушным: «Как я несчастен, как же я несчастен… Деньги при мне, а я не
могу даже присмотреть за ними». К счастью, этот потрясающий предсмертный
вопль обращает Рембо к той стороне общей нашей участи, которая невольно
совпадает с величием: «Нет, нет, отныне я восстаю против смерти!» Юный Рембо
воскресает у края пропасти, а вместе с ним и бунт тех времен, когда
проклятия в адрес жизни на самом деле выражали отчаяние перед неизбежностью
смерти. Вот в эти-то минуты буржуа-торгаш и преобразился в истерзанного
юношу, которого мы так горячо любили. Это произошло в ужасе и смертном
томлении, выпадающем на долю людей, которые не сумели дорожить счастьем.
Только в эти минуты начинаются его страсти и его правда.
В конце концов Харрар был предугадан в творчестве Рембо в форме
последнего ухода. «Лучше всего напиться в стельку и уснуть прямо на
берегу». Ярость уничтожения, свойственная всякому бунтарю, обретает тогда
самую общую форму. Апокалипсис преступления, представленный в образе
вельможи, неутомимо казнящего своих подданных, затянувшееся увлечение
искусственным расстройством чувств таковы бунтарские темы Рембо,
перешедшие по наследству к сюрреалистам. Но в конце концов нигилистическая
подавленность возобладала; борьба, да и само преступление пресыщают
опустошенную душу. Опьянение ясновидца, который, осмелюсь сказать, пил,
чтобы не забывать свою миссию ясновидца, в итоге оборачивается тяжким
похмельем
Справедливости ради надо отметить, что тон этих писем можно объяснить
их адресатами Но в них не чувствуется никакой натуги и фальши Просто там нет
ни слова, которое выдавало бы прежнего Рембо
187
, хорошо знакомым нашим современникам. Можно спать и на песчаном
берегу, и в Адене. И пассивно принимать миропорядок, даже если он явно
деградирует. Поэтому молчание Рембо предуготавливает молчание Империи,
нависшее над умами, принимающими все, кроме борьбы. Великая душа Рембо,
неожиданно покорившаяся деньгам, выдвигает иные требования, сначала
непомерные, а затем такие, что впоследствии сослужат службу
