которых
Сен-Жюст заранее украсил трехцветной перевязью и белым султаном. Известно
также, что с начала революции Сен-Жюст, как и Робеспьер, высказывался против
смертной казни. Он требовал только, чтобы осуждение за убийство всю жизнь
ходили в черном одеянии. Он желал справедливости, которая стремилась бы
«видеть в обвиняемом не виновного, но лишь слабого», и это восхитительно. Он
мечтал также о республике прощения, которая признавала бы, что у колючего и
твердого древа преступления нежные корни Во всяком случае, одно из его
восклицаний вырывается прямо из сердца, и забыть его невозможно: «Мучить
народ это просто ужасно!» Да, это ужасно Но сердце может это чувствовать
и тем не менее подчиняться принципам, которые предполагают в итоге мучение
народа
Мораль, когда она формальна, пожирает. Перефразируя Сен-Жюста, можно
сказать: никто не добродетелен невинно Кого же считать виновным после того
момента, когда законы уже не в силах поддерживать согласие, когда единство,
которое должно было покоиться на принципах, распадается? Фракции. А кто
такие фракционеры? Это люди, самой своей деятельностью отрицающие
необходимое единство. Фракции разрушают целостность суверена. Следовательно,
фракция святотатственна и преступна. Нужно покончить с нею, с нею одной. Ну
а если фракций много? Все будут разгромлены раз и навсегда. Сен-Жюст
восклицает: «Или добродетели, или Teppop?» Нужно закалить свободу, и тогда в
проекте конституции, обсуждаемом в Конвенте, появляется упоминание о
смертной казни. Абсолютная добродетель невозможна; в силу неумолимой логики
республика прощения превращается в республику гильотин. Уже Монтескье увидел
в этой логике одну из причин упадка обществ, утверждая, что избыток власти
становится все большим тогда, когда законы его не предусматривают.
Но природа, какой видишь ее у Бернардена де Сен Пьера *, сама
соответствует предустановленной добродетели Природа также есть абстрактный
213
Чистый закон Сен-Жюста не принимал в расчет ту старую, как сама
история, истину, что закон по самой своей сути обречен быть нарушенным.
Сен-Жюст, современник Сада, приходит к оправданию преступления, хотя
опирается на иные принципы. Спору нет, Сен-Жюст это анти-Сад. Если девиз
маркиза мог бы звучать так: «Отворите двери тюрем или докажите вашу
добродетель», то девиз Конвенте провозгласил бы нечто иное: «Докажите вашу
добродетель или отправляйтесь в тюрьмы». Однако в обоих случаях
узаконивается терроризм, индивидуальный у либертина, государственный у
служителя культа добродетели. Если абсолютное добро или абсолютное зло будут
последовательны в своей логике, они потребуют одной и той же страсти.
Разумеется, в случае Сен-Жюста существует двойственность. В его письме,
написанном в 1792 году Вилену д’0биньи, есть что-то безумное. Этот символ
веры преследуемого преследователя заканчивается судорожным признанием: «Если
Брут вовсе не убивает других, он убьет себя сам». Персонаж стол) упорно
серьезный, от природы холодный, логичный, невозмутимый дает повод
заподозрить у него разнообразные психические отклонения. Сен-Жюст изобрел
того рода серьезность, которая превращает историю двух последних столетий в
нудный черный роман. Он говорил: «Тот, кто насмехается над главой
правительства стремится к тирании». Странная максима, особенно если
вспомнить, чем тогда расплачивались за простое обвинение в склонности к
тирании. Во всяком случае, эта максима предуготавливает времена
Кесарей-педантов. Сен-Жюст подает пример; сам его тог непререкаем. Этот
каскад безапелляционных утверждений, этот аксиоматический и сентенциозный
стиль рисуют его облик точнее чем самые верные натуре портреты. Сентенции
раздаются, словно сама мудрость народа; дефиниции, составляющие целую науку.
следуют друг за другом, словно холодные четкие команды. «Принципы должны
быть умеренными, законы неумолимыми, смертные приговоры
окончательными». Это стиль гильотины.
Подобный закоренелый логицизм предполагает, однако, глубокую страсть.
Здесь и не только здесь мы снова видим страсть к единству. Любой бунт
предполагает единство. Революция 1781 года требует единства отчизны.
Сен-Жюст мечтает об идеальном граде, где нравы, соответствующие наконец
законам, приведут к расцвету непорочности человека и тождеству природы и
разуме И если фракции попытаются воспрепятствовать осуществлению этой мечты,
то логика этой страсти будет стремительно возрастать Так как существуют
фракции, напрашивается только один вывод о что, наверное, принципы неверны.
Нет, преступны фракции, поскольку принципы остаются неприкосновенными.
«Настала пор вернуть всех к морали, а на аристократию обрушить всю силу
террора
214
«. Но существуют не только аристократические фракции, приходится
считаться с республиканцами и вообще со всеми теми, кто критикует действия
Законодательного собрания и Конвента. И эти тоже виновны, поскольку угрожают
единству. И тогда Сен-Жюст провозглашает великий принцип тираний XX века.
«Патриотом является тот, кто безоговорочно поддерживает республику; тот, кто
нападает на ее отдельные стороны, предатель». Кто критикует, тот
предатель; кто не поддерживает республику открыто _ подозрителен. Если и
разум, и свободное волеизъявление индивидов систематически терпят неудачу в
созидании единства, нужно решительно отсекать все инородные тела. Таким
образом, нож гильотины становится резонером, чья функция опровергать.
«Мошенник, которого трибунал приговорил к смерти, заявляет, что он хочет
бороться с угнетением, потому что не желает подчиняться гильотине!» Это
возмущение Сен-Жюста трудно было понять его современникам, поскольку до сих
пор эшафот как раз и был одним из самых ярких символов угнетения. Но внутри
границ этого логического бреда, на пределе сен-жюстовского понимания
добродетели, эшафот это свобода. Он утверждает рациональное единство и
гармонию града. Он очищает (и это точное слово) республику, он устраняет
изъяны и неполадки, стоящие на пути общей воли и универсального разума. «У
меня оспаривают звание филантропа, восклицает Марат в совершенно ином
стиле. О, какая несправедливость! Кто же не видит, что я хочу отсечь
немного голов, чтобы тем самым спасти многие другие?!» Немного голов?
Фракция? Разумеется, и любое историческое действие оплачивается такой ценой.
Однако Марат в результате своих последних расчетов потребовал двести
семьдесят три тысячи голов. И он же скомпрометировал терапевтическую сторону
этого предприятия, остервенело призывая к бойне: «Клеймите их каленым
железом, рубите у них большие пальцы рук, прокалывайте им языки!» Таким
образом, и днем и ночью сей филантроп, используя однообразнейшую лексику,
писал о необходимости убивать ради созидания. Он писал и писал сентябрьскими
ночами в глубине своей конуры при свете свечи, в то время как палачи
устанавливали во дворах наших тюрем скамьи для зрителей (мужчины справа,
женщины слева), чтобы в качестве бесплатного примера филантропии показать
им, как обезглавливают наших аристократов.
Даже на секунду нельзя поставить грандиозную фигуру Сен-Жюста на одну
доску с мрачным Маратом, этой обезьяной Жан Жака Руссо, по точному выражению
Мишле. Но драма Сен-Жюста состоит в том, что он, исходя из высших
соображений и побуждаемый глубоким чувством долга, составил на время дуэт с
Маратом. Фракции прибавлялись к фракциям, меньшинства к меньшинствам, пока
наконец пропала убежденность, что эшафот функционирует, выполняя волю всех.
Сен-Жюст, по крайней мере, станет утверждать, что он действует в пользу
общей воли, поскольку Действует ради добродетели. «Революция, подобная
нашей, это не процесс, это раскаты грома над злодеяниями». Добро испепеляет,
215
невинность превращается в карающую молнию. Даже игроки и в первую
очередь игроки это контрреволюционеры. Заявив, что идея счастья нова для
Европы (по правде говоря, новой она была прежде всего для него самого,
считавшего, что история остановилась на Бруте), Сен-Жюст замечает, что
некоторые «составили себе ужасное представление о счастье и путают его с
удовольствием». Их тоже надо строго наказывать. В финале этой драмы уже не
стоит вопрос о большинстве или меньшинстве. Потерянный но все еще желанный
рай всеобщей невинности отдаляется, а на несчастной земле, где грохочут
гражданская и межгосударсгвенные войны, Сен-Жюст, вопреки самому себе и
своим принципам объявляет, что виновны все, если родина в опасности. Сери
рапортов о заграничных фракциях, закон от 22 прериаля, речь 15 апреля 1794
года о необходимости полиции знаменуют этап перерождения Сен-Жюста. Тот же
самый человек, который стол благородно считал бесчестным сложить оружие,
если где-либо существуют рабы и господа, дал согласие приостановить действие
конституции 1793 года и практиковал произвол. В речи, составленной им в
защиту Робеспьера, он отрицает славу и бессмертие, обращаясь только к
абстрактному провидению. Вместе с тем он при навал, что добродетель, из
которой он сделал религию, не имеет иного вознаграждения, кроме истории и
настоящего, и что добредетель должна любой ценой установить собственное
царство О не любил власть «злую и жестокую», которая, по его словам, «и
считаясь с законами, стремится к угнетению» Но законом был добродетель, и
проистекала она от народа. Поскольку народ теряет нравственную силу, закон
замутняется, угнетение возрастает. В Те ком случае виновен был народ, а не
власть, чей принцип должен был быть чист. Столь далеко идущее и столь
кровавое противоречие могло разрешиться только при помощи еще более далеко
идущей логики и окончательного приятия принципов в молчании смерти.
Сен-Жюст, во всяком случае, остался на уровне этого требования. Теперь
наконец он должен был обрести величие и возвышенную жизнь в веках и в
небесах, о которых так прочувственно говорил.
Сен-Жюст предчувствовал, что его требование предполагает тотальную
безоговорочную самоотдачу. Он говорил: те, кто совершают в мире революции,
«те, кто творит добро», могут успокоиться только в могиле. Убежденный, что
его принципы ради своего торжества должны достигнуть апогея в добродетели и
счастье его народа, понимая, быть может, что он требует невозможного,
Сен-Жюст заранее отрезал себе путь к отступлению, публично заявил, что
закололся бы в тот день, когда отчаялся бы, потеряв веру свой народ. Однако
он-то и отчаялся, усомнившись в самом терроре. «Революция оледенела, все
принципы ослабели; остаются только красные колпаки на головах интриганов.
Опыт террора помешал распознать преступления, как слишком крепкие ликеры не
дают распознать свой вкус». Сама добродетель «сочеталась преступлением во
времена анархии». Он говорил, что все преступления
216
проистекают от тирании, являющейся первым преступлением, и что перед
неутомимым напором преступления революция сама прибегла к тирании и стала
преступной. Следовательно, невозможно извести ни преступления, ни фракции,
ни ужасный гедонизм; верить в этот народ нельзя, нужно его подчинить своей
власти. Но ведь нельзя править невинно. Так что приходится либо страдать от
зла, либо служить ему; либо допустить, что в принципах есть изъян, либо
признать, что и народ в целом, и отдельные люди виновны. И тогда загадочный
и прекрасный Сен-Жюст отворачивается от былой веры: «Не так уж много теряешь
вместе с жизнью, в которой пришлось бы стать соучастником или немым
свидетелем зла». Брут, покончивший бы с собой, если бы не убил никого
другого, начинает с того, что убивает других. Но других слишком много, убить
их всех невозможно. Значит, надо умереть самому и лишний раз доказать, что
бунт, когда он не идет на лад, колеблется между уничтожением других и
самоуничтожением. Последнее, во всяком случае, несложно: достаточно сделать
еще один шаг, чтобы довести свои рассуждения до логического конца. В своей
речи в защиту Робеспьера Сен-Жюст незадолго до смерти вновь утверждает
великий принцип своей деятельности тот самый, в силу которого он будет
осужден: «Я не принадлежу ни к одной из фракций, я буду сражаться с ними
всеми» Таким образом, он заранее признал решение общей воли, то есть
Национального собрания. Он решился на гибель ради любви к принципам и
вопреки всякой реальности, потому что мнение Национального собрания могло
быть подавлено только фанатизмом и красноречием какой-нибудь фракции. Но
когда принципы слабеют, люди могут спасти их, а вместе с ними и собственную
веру лишь одним способом умереть за них. В удушающем зное июльского
Парижа Сен-Жюст, упорно отвергая реальность и весь мир, признается, что он
ставит свою жизнь в зависимость от принципов. Заявив это, он, похоже, на
минуту замечает иную истину, заканчивая речь умеренным разоблачением
Бийо-Варенна и Колло д’Эрбуа *: «Я хочу, чтобы они оправдались и чтобы мы
стали более мудрыми». Здесь на мгновение стиль и гильотина запнулись. Но
поскольку в добродетели слишком много гордыни, добродетель не может быть
мудростью. Нож
