сказать, что этот синтез, после воплощений в церкви и в Разуме,

завершается абсолютным Государством, воздвигнутым рабочими и солдатами; где

дух мира отразится наконец в самом себе, во взаимном признании каждого всеми

и во всеобщем примирении всего того, что существовало под солнцем. С того

мгновения, «когда видение духовное совпадает с телесным», каждое сознание

станет лишь зеркалом, отражающим другие зеркала, и само будет отражаться

бесконечно в отраженных образах. Град человеческий отождествится с Градом

Божьим *; всеобщая история в качестве всемирного трибунала вынесет свой

приговор; где добро и зло будут оправданы. Государство станет Судьбой и

одобрением

1 По правде говоря, в этом есть глубокая двусмысленность, поскольку

речь идет не об одной и той же природе Уничтожает ли приход технического

мира смерть или страх смерти в природном мире? Вот в чем подлинный вопрос,

оставленный Гегелем без ответа.

2 lean Hyppolite Genese et structure de la Phenomenologie de 1’esprit.

P. 168.

227

всякой реальности, провозглашенной в «духовный день Богоявления»

Таковы в итоге основные идеи, которые вопреки или благодаря крайней их

абстрактности буквально подняли революционный дух, дав ему различные с виду

направления. Этот дух нам предстоит теперь обнаружить в идеологии нашего

времени. Имморализм, научный материализм и атеизм, окончательно вытеснивший

антитеизм бунтарей прошлого, под парадоксальным влиянием Гегеля соединились

с революционным движением, которое до Гегеля никогда реально не отрывалось

от своих моральных, евангелических и идеалистических корней. Эти тенденции,

даже если они вовсе не исходят непосредственно от Гегеля, проистекают из

неоднозначности его учения и его критики трансценденции. Гегель окончательно

разрушил всякую вертикальную трансценденцию, и в первую очередь

трансценденцию принципов, вот в чем его неоспоримое своеобразие.

Несомненно, он восстанавливает имманентность духа в становлении мира. Но

имманентность эта подвижна, она не имеет ничего общего с древним пантеизмом.

Дух существует и не существует в мире; он творится миром, он миром

становится. Тем самым ценность переносится к концу истории. А до этого

никакого критерия, применимого для обоснования ценностного суждения. Нужно

жить и действовать в зависимости от будущего. Всякая мораль становится

предварительной. В своих самых глубинных тенденциях XIX и XX столетия это

эпохи, попытавшиеся жить без трансценденции.

Один комментатор ‘, правда левый гегельянец, но в данное вопросе

ортодокс, отмечает, кстати сказать, враждебность Гегеля к моралистам и

говорит, что единственной аксиомой для неге была жизнь в соответствии с

нравами и обычаями своего народа Эту максиму социального конформизма Гегель

и в самом дел< утверждал самым циничным образом. Кожев, однако, добавляет

что такой конформизм законен ровно настолько, насколько нравы этого народа

соответствуют духу времени, иначе говоря, поскольку они прочны и

противостоят критике и революционным нападкам. Но кто определит их

прочность? Кто сможет судить о законности такого конформизма? Целое столетие

капиталистический режим Запада отражал мощные атаки. Должно ли в силу этого

считать его законным? И наоборот, должны ли были люди, преданные Веймарской

республике, отвернуться от нее и в 1933 гол} клясться в своей верности

Гитлеру, потому что республика пала под ударами гитлepизмa?

Должно ли предавать Испанскую республику в тот самый час, когда

восторжествовал режим генерала Франко? Традиционная реакционная мысль

оправдала бы подобные выводы в своих собственных целях. Новым было то, что

эти выводы ассимилировала с неисчислимыми для себя последствиями

революционная мысль. Упразднение всяких моральных ценностей

‘ Александр Кожев

228

и принципов, подмена их фактом, этим калифом на час, но калифом

реальным, могли привести, как мы прекрасно видели, только к политическому

цинизму, будь он индивидуальным или, что куда серьезнее, государственным.

Политические или идеологические движения, вдохновляемые Гегелем, едины в

своем подчеркнутом пренебрежении к добродетели.

Тем, кто прочитал Гегеля с чувством отнюдь не отвлеченного страха, в

Европе, уже раздираемой несправедливостью, этот философ не смог помешать

ощутить себя заброшенными в мир, лишенный нравственной чистоты и принципов,

в тот самый мир, которому, по словам Гегеля, внутренне была присуща

греховность уже потому, что он обособился от Духа. Разумеется, Гегель

отпускает грехи в конце истории. Однако сейчас всякое человеческое действие

влечет за собой вину. «Невинно только отсутствие действия, бытие камня, но

даже о жизни ребенка этого уже не скажешь». Однако невинность камня

недоступна. Без невинности никакой гармонии во взаимоотношениях, никакого

разума. Без разума голая сила, господин и раб, и все это до тех пор, пока

не воцарится разум. Для раба одинокое страдание, для господина

беспочвенная радость; и то и другое не заслужены. Как тогда жить, в чем

найти опору, если дружба возможна только в конце времен? Единственный выход

с оружием в руках установить определенный порядок. «Убить или поработить»

Те, кто прочитал Гегеля с единственной и ужасной страстью, фактически не

удержали в памяти ничего, кроме первой посылки этой дилеммы. Они почерпнули

из трудов Гегеля философию презрения и отчаяния, считая себя рабами, и

только рабами, которые ввиду смерти абсолютного Господина связаны с земными

господами силой кнута. Эта философия нечистой совести научила их только

тому, что всякий раб является таковым лишь по собственному согласию и может

освободиться не иначе как путем отказа, который совпадает со смертью.

Отвечая на этот вызов, наиболее гордые из них полностью отождествили себя с

этим отказом и тем самым обрекли на смерть. В конечном счете мысль о том,

что отрицание само по себе является позитивным актом, заранее оправдывает

различного рода отрицания и предвещает кредо Бакунина и Нечаева: «Наше дело

разрушать, а не строить». Для Гегеля нигилист это только скептик, у

которого не было иного выхода, кроме противоречия или философского

самоубийства. Но сам Гегель породил иного сорта нигилистов, которые,

превратив скуку в принцип действия, отождествят свое самоубийство с

философским убийством ‘. Так появляются террористы, решившие, ^о ради бытия

нужно убивать и умирать, поскольку человек и история не могут твориться без

жертвоприношений и убийства. Идеализм бесплоден, если он не оплачивается

риском для жизни.

Этот нигилизм, вопреки видимости, все еще нигилизм в ницшеанском

понимании постольку, поскольку он является клеветой на существующую жизнь в

пользу исторической запредельности, в которую силятся верить

229

Эту важную мысль о том, что всякий идеализм ничего не стоит, если ради

него не рискуют жизнью, должны были довести до конца молодые люди, которые

проповедовали ее не с университетской кафедры, чтобы затем мирно умереть в

постели, а среди взрывов бомб и до тех пор, пока не оказывались на виселице.

Действуя таким образом, они даже в самих своих заблуждениях исправляли

своего учителя и вопреки ему показали, что по крайней мере одна аристократия

стоит выше омерзительной аристократии успеха, восхваляемой Гегелем,

аристократия жертвенности.

Иного рода наследники Гегеля, которые прочтут его более серьезно,

остановят свой выбор на другом термине дилеммы и провозгласят, что раб

освободится, только порабощая в свой черед. Постгегельянские доктрины,

предав забвению мистический аспект мысли учителя, привели этих наследников к

абсолютному атеизму и научному материализму. Но подобную эволюцию нельзя

вообразить без абсолютного исчезновения всякого трансцендентного принципа

объяснения и без полного разрушения якобинского идеала. Безусловно,

имманентность не атеизм. Но имманентность в движении является, если

позволительно так выразиться, предварительным атеизмом ‘. Расплывчатый образ

Бога, который у Гегеля еще отражается в мировом духе, нетрудно будет

изгладить. Из двусмысленной формулы Гегеля «Бог без человека значит не

больше, чем человек без Бога» его последователи сделают решительные выводы.

Давид Штраус в своей «Жизни Иисуса» обособляет теорию Христа, который

рассматривается как Богочеловек. Бруно Бауэр («Критика евангельской

истории») создает своего рода материалистическое христианство, настаивая на

человеческой природе Христа. Наконец, Фейербах (которого Маркс считал

великим мыслителем, а себя признавал его критичным учеником) в «Сущности

христианства» всякую теологию заменит религией человека и человеческого

рода, которую приняла немалая часть современной ему интеллигенции. Фейербах

поставил себе задачу показать, что различие между человеком и божественным

иллюзорно, что оно представляет собой лишь различие между сущностью

человека, то есть человеческой природой, и индивидом. «Тайна Бога есть не

более чем тайна любви человека к самому себе». И тогда явственно слышатся

интонации нового странного пророчества: «Индивидуальность заняла место веры,

разум место Библии, политика место религии и Церкви земля место

неба, труд заменил молитву, нищета стала земным адом, а человек Христом».

Так что существует лишь один ад, и он от мира сего; против него-то и

необходимо бороться? Политика это религия; трансцендентное христианство,

принадлежащее миру иному, отрекшись от раба, укрепляет земных вла дык и

создает еще одного владыку на небесах. Вот почему

‘ Как бы там ни было, критика Кьеркегора действенна. Основать

божественность на истории значит парадоксальным образом создать

абсолютную ценность на приблизительном знании. Нечто «вечно историческое»

есть терминологическое противоречие.

К оглавлению

230

атеизм и революционный дух являются не более чем двумя ипостасями

одного и того же освободительного движения. Таков ответ на постоянно

возникающий вопрос: почему революционное движение отождествляется скорее с

материализмом, нежели с идеализмом? Потому что поработить Бога, поставить

его себе на службу означает уничтожить трансцендентность, которая

поддерживала прежних господ, и при возвышении всего нового подготовить

времена человека царя. Когда нищета будет преодолена, когда исторические

противоречия будут исчерпаны, «подлинным богом, богом человеческим, будет

Государство» *. Homo homini lupus становится homo homini deus *. Эта мысль

лежит в истоках современного мира. Фейербах дает начало внушающему ужас

оптимизму, который мы видим в действии еще и сегодня и который кажется

противоположностью нигилистического отчаяния. Но это лишь видимость. Нужно

знать последние выводы Фейербаха в его «Теогонии», чтобы разглядеть глубоко

нигилистические корни этих воспламененных мыслей. Вопреки самому Гегелю

мыслитель утверждает, что человек есть лишь то, что он ест, и Фейербах так

подытоживает свою философию будущего: «Истинная философия заключается в

отрицании философии. Никакой религии такова моя религия. Никакой

философии такова моя философия» *.

Цинизм, обожествление истории и материи, индивидуальный террор или

государственное преступление этим не ведающим пределов следствиям вскоре

предстоит во всеоружии появиться на свет из двусмысленной концепции мира,

которая предоставляет одной лишь истории производство ценностей и истины.

Если ничего нельзя себе представить четко, пока в конце времени не будет

явлена истина, всякое действие произвол, и в мире царствует сила. «Если

реальность немыслима, восклицал Гегель, нужно выковать немыслимые

понятия». Немыслимое понятие действительно не может рассчитывать, что его

примут благодаря убедительности, которая относится к порядку истины;

немыслимое понятие в конце концов должно быть навязано. Позиция Гегеля

выражена в его словах: «Вот истина, кажущаяся нам, однако, заблуждением, но

которая истинна именно потому, что ей случается быть заблуждением. Что

касается доказательства, то оно будет предоставлено не мной, а историей в ее

завершении». Подобное притязание может повлечь за собой только две позиции:

или временный отказ от всякого утверждения до предоставления доказательств,

или же утверждение всего того в истории, что по всей видимости обречено на

успех, и в первую очередьутверждение силы. В обоих случаях это нигилизм.

Как бы там ни было, нельзя понять революционную мысль XX века, если

пренебречь тем фактом, что по несчастной случайности она черпала

значительную часть своего вдохновения в философии конформизма и

оппортунизма.

В конечном счете именно то, что могло бы оправдать притязания Гегеля,

делает его в интеллектуальном смысле и навсегда

231

уязвимым. Он полагал, что в 1807 году с приходом Наполеона и его самого

история завершилась, что оправдание стало возможным и что нигилизм побежден.

«Феноменология духа», эта Библия которая пророчествовала только о прошлом,

установила границу времени. В 1807 году все грехи были прощены и сроки

истекли. Но история продолжалась. С тех пор вопиют другие грехи и являют

миру позор прежних преступлений, полностью оправданных немецким философом.

Обожествление Гегелем себя самого вслед за обожествлением Наполеона,

невинного отныне, потому что ему удалось стабилизировать историю,

продолжалось не более семи лет. Вместо тотального оправдания нигилизм вновь

завоевал мир. Философия, даже рабская,