также имеет свои Ватерлоо.
Но ничто не может поколебать жажду божественного в сердце человека.
Пришли и приходят другие те, кто, забывая Ватерлоо, все еще претендуют на
то, чтобы завершить историк.. Обожествление человека еще не закончено и
будет достигнут не раньше чем в конце времен. Нужно готовить этот
апокалипсие и, за неимением Бога, строить хотя бы церковь. В конце концов,
история, которая еще не остановилась, позволяет увидеть перспективу, которая
могла бы быть перспективой гегелевской системы; но это возможно лишь по той
простой причине, чтя духовные сыны Гегеля эту перспективу пока ведут, если
не влеку г. Когда холера уносит в расцвете славы философа Иенской баталии,
порядок всего того, что последует, уже готов. Небо пусто, земля отдана
беспринципной силе. Избравшие убийство и выбравшие рабство будут
последовательно занимать авансцену истории от имени бунта, отвернувшегося от
своей истины.
Писарев, теоретик русского нигилизма, считал, что самые ярые фанатики
это дети и юноши. Сказанное им верно и по отношению к целым народам.
Россия была в ту пору молодой нацией, появившейся на свет немногим более
века назад с помощью акушерских щипцов, которыми орудовал царь, в простоте
душевной собственноручно рубивший головы бунтовщикам. Неудивительно, что
немецкая идеология в России была доведена до таких крайностей
самопожертвования и разрушения, на которые немецкие профессора были способны
разве что мысленно. Стендаль усматривал главное отличие немцев от других
народов в том, что размышления взвинчивают их вместо того, чтобы
успокаивать. В еще большей степени это верно и по отношению к России. В этой
юной стране, лишенной философских традиций 1, совсем еще молодые люди,
духовные собратья трагических лицеистов Лотреамона, усвоили немецкую
идеологию и стали кровавым воплощением ее выводов. «Пролетариат
семинаристов»2 перехватил в то время инициативу великого
освободительного движения, придав ему свою собственную исступленность.
Вплоть до конца XIX века этих семинаристов насчитывалось всего несколько
тысяч. И однако именно они, в одиночку противостоявшие самому могучему
абсолютизму в истории, не только призывали к свержению крепостного права, но
и реально способствовали освобождению сорока миллионов мужиков. Большинство
из них поплатилось за эту свободу самоубийством, казнью, каторгой или
сумасшедшим домом. Всю историю русского терроризма можно свести к борьбе
горстки интеллектуалов против самодержавия на глазах безмолвствующего
народа. Их нелегкая победа в конечном счете обернулась поражением. Но и
принесенные ими жертвы и самые крайности их протеста способствовали
воплощению в жизнь новых моральных ценностей, новых добродетелей, которые по
сей день противостоят тирании в борьбе за подлинную свободу.
Германизация России в XIX веке не изолированное явление. Воздействие
немецкой идеологии было в тот момент преобладающим и во Франциидостаточно
вспомнить такие имена, как Мишле и Кине *. Но если во Франции этой идеологии
пришлось бороться и уживаться с социализмом анархистского толка, то в России
она не столкнулась с уже сложившейся общественной
1. Тот же Писарев замечает, что идеологические компоненты цивилизации в
России всегда были статьей импорта. См. соч. Armand Coquart: Pisarev et
1’ideo’ogie du nihilisme russe.
2. Выражение Достоевского.
233
мыслью и оказалась как бы на собственной территории. Первый русский
университет, основанный в 1750 году в Москве *, был, по сути, немецким.
Постепенная колонизация России немецкими учителями, бюрократами и военными,
начатая в царствование Петра Великого, при Николае I превратилась в
систематическое онемечивание. В 30-е годы русская интеллигенция благоговела
перед Шеллингом и французскими мыслителями, в сороковые перед Гегелем, а
во второй половине столетия перед его порождениемнемецким социализмом’.
Тогдашняя русская молодежь вдохнула в эти абстракции всю безмерную силу
своей страстности, буквально оживила эти мертвые идеи Религии человека, чьи
догматы уже были сформулированы германскими профессорами, еще не хватало
апостолов и мучеников. Эту роль взяли на себя русские христиане,
уклонившиеся от своего первоначального призвания, для чего им пришлось
отринуть и Бога, и добродетель.
Отказ от добродетели
В 20-е годы прошлого века у первых русских революционеров-декабристов
понятия о добродетели еще существовали. Эти представители дворянства еще не
изжили в себе якобинский идеализм. Более того, их отношение к добродетели
было сознательным. «Наши отцы были сибаритами, писал один из них, Петр
Вяземский, а мы последователи Катона». К этому прибавлялось всего одно
убеждение, дожившее до Бакунина и эсеров девятьсот пятого года, убеждение
в очистительной силе страдания Декабристы напоминают тех французских дворян,
которые, отрекшись от своих привилегий, вступили в союз с третьим сословием
Эти аристократы-идеалисты пережили свою ночь на 4 августа*, решив
пожертвовать собой ради освобождения народа. Хотя вождь декабристов Пестель
и не чуждался общественной и политической мысли, их неудавшийся заговор не
имел четкой программы; вряд ли можно даже сказать, что они верили в свой
успех. «Да, мы умрем, говорил один из них накануне восстания, но это
будет прекрасная смерть». Их смерть и в самом деле была прекрасной. В
декабре 1824 года каре мятежников, собравшихся на Сенатской площади в
Санкт-Петербурге, было рассеяно пушечными ядрами. Уцелевших отправили в
Сибирь, повесив перед тем пятерых руководителей восстания, причем так
неумело, что казнь пришлось повторять дважды. Вполне понятно, что эти
жертвы, казалось бы напрасные, были с восторгом и ужасом восприняты всей
революционной Россией. Пусть после их казни ничего не изменилось, но сами
они стали примером для других. Их гибель знаменовала начало революционной
эры, правоту и величие того, что Гегель иронически именовал «прекрасной
душой»: русской революционной
1. «Капитал» переведен на русский язык в 1872 г
234
мысли еще предстояло определить свое отношение к этому понятию
Немудрено, что в этой атмосфере всеобщей экзальтации немецкая мысль
пересилила французское влияние и сумела навязать свои ценности русским,
умам, мятущимся между жаждой мученичества, тягой к справедливости и
сознанием собственного бессилия Воспринятая поначалу как божественное
откровение, она была соответствующим образом превознесена и истолкована.
философическое безумие овладело лучшими умами. Дошло до того что «Логику»
Гегеля принялись перелагать в стихи. Поначалу главный урок, почерпнутый
русскими интеллектуалами из гегельянской системы, заключался в оправдании
социального квиетизма. Достаточно осознать разумность мироздания, мировой
дух в любом случае реализует себя было бы время. Именно такой была,
например, первая реакция Станкевича’, Бакунина и Белинского. Но вслед за тем
страстная русская натура, испуганная фактической или хотя бы теоретической
близостью этой мысли к принципам самодержавия, бросилась в противоположную
Весьма показательна в этом отношении эволюция Белинского, одного из
самых знаменитых и влиятельных русских мыслителей 3040-х годов. Живший
дотоле довольно смутными понятиями либерального идеализма, Белинский
внезапно открывает для себя Гегеля. Впечатление было ошеломляющим: в полночь
у себя в комнате он, как некогда Паскаль, содрогается от рыданий и, не
колеблясь, расстается со своими прежними убеждениями: «Не существует ни
случая, ни произвола: я прощаюсь с французами». В одну ночь он становится
консерватором и поборником социального квиетизма, без колебаний пишет об
этом, храбро защищая свою позицию в том виде, в каком она ему
представляется. Но вскоре до этого человека щедрой души доходит, что он
таким образом оказался на стороне несправедливости а ее он ненавидит
больше всего на свете. Если все логично, то все оправдано. Остается только
сказать «да» кнуту, крепостному праву и Сибири. Принять мир таким, как он
есть, со всеми его страданиями, на какой-то миг показалось ему признаком
величия духа, ибо он думал лишь о собственных страданиях и метаниях. Но у
него не хватило духу смириться со страданиями других. И он поворачивает
вспять. Если смириться с чужими страданиями невозможно, значит, что-то в
мире не поддается оправданию, и история, по крайней мере в одном из ее
пунктов, не укладывается в рамки разума. А ведь она должна быть либо целиком
разумной, либо вовсе бессмысленной. Одинокий протест Белинского, на
мгновение умиротворенного идеей, что все на свете поддается оправданию,
вспыхивает с новой силой. Он в самых резких выражениях обращается
непосредственно к Гегелю: «Со всем подобающим вашему философскому
филистерству уважением, честь имею донести
«Если мир управляется духом разума, я могу быть спокойным насчет всего
остального»
235
вам, что, если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лестницы
развития,я и там попросил бы вас отдать мне отче1 во всех жертвах условий
жизни и истории… Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен насчет
каждого из моих братии по крови…» *1
Белинский понял, что он желал не разумного абсолюта, а полного бытия.
Он отказывается отождествить эти два понятия. Он хочет бессмертия
конкретного человека, живой личности, а не абстрактного бессмертия рода
человеческого, ставшего «Духом». Он с прежней страстью ополчается на новых
противников, обращая в этой борьбе против Гегеля у него же почерпнутые
выводы.
Эти выводыобоснование взбунтовавшегося индивидуализма. Индивидуум не
может принять историю такой, какая она есть. Он должен разрушить реальность,
чтобы утвердиться в ней, а не служить ее пособником. «Отрицание мой бог.
В истории мои герои разрушители старого Лютер, Вольтер,
энциклопедисты, террористы, Байрон («Каин»)» *. Примечательно, что здесь
одна за другой перечислены все темы метафизического бунта Разумеется,
заимствованная из Франции традиция индивидуалистического социализма все еще
жила в России. Сен-Симона Фурье читали в 30-е годы, а Прудон, открытый в
40-е, вдохновлял. великого мыслителя Герцена, а позднее Петра Лаврова. Hi
эта мысль, не терявшая связи с этическими ценностями, в конце концов
потерпела поражение в великой схватке с иным, циническим направлением, хотя
ее поражение и было временном Белинский же, напротив, то действуя заодно с
Гегелем, то против него, развивал тенденции социального индивидуализма, но
неизменно в плане отрицания, отказа от трансцендентных ценностей Впрочем,
под конец жизнион умер в 1848 годуего взгляда были весьма близки
взглядам Герцена. Но за время конфронта ции с Гегелем он достаточно точно
определил свою позицию которая перейдет затем к нигилистам и отчасти к
террористам Таким образом, его можно считать связующим звеном между
дворянами-идеалистами 1825 года и студентами-нигилистами 1860-го.
Трое одержимых
И в самом деле, Герцен подхватывает слова Белинского, когда пишет,
защищая нигилистическое движение* правда, лишь в то мере, в какой оно
представлялось ему освобождением от готовы понятий: «Уничтожение
старогоэто зарождение будущего Говоря о тех, кого он называл радикалами,
Котляревский* определяет их как апостолов, «которые хотели полностью
отречься от прошлого и выковать человеческую личность на совершенно иной
основе». Сходным образом Штирнер требовал отказа от все
Цит. по кн.: Hepner. Bakounine et le panslavisme revolutionnaire. Ri\
ic’r
236
истории и создания будущего не как поля деятельности исторического
духа, а как условия существования царственной личности. Но царственная
личность не может прийти к власти в одиночку. Нуждаясь в помощи других, она
впадает при этом в нигилистическое противоречие, которое постараются
разрешить Писарев, Бакунин и Нечаев, постепенно расширявшие границы
отрицания и разрушения до тех пор, пока терроризм не покончил с самим этим
противоречием в сплошной оргии самопожертвования и убийства.
Нигилизм 60-х годов начался» по крайней мере внешне, с самого
решительного отрицания, какое только можно себе представить, с отказа от
любого действия, которое не является чисто эгоистическим. Общеизвестно, что
сам термин «нигилизм» был впервые употреблен Тургеневым в его романе «Отцы и
дети», главный герой которого, Базаров, воплотил в себе законченный тип
нигилиста. В рецензии на эту книгу Писарев утверждал, что нигилисты признали
в Базарове свой прообраз. «Мы можем похвалиться,заявлял Базаров,только
бесплодностью нашего сознания и, до некоторой степени, бесплодностью всего,
что нас окружает».»Это и есть нигилизм?»спрашивали его. «Это и есть
нигилизм» *. Писарев расхваливает этот прообраз, для большей ясности
определяя его так: «Я чужд существующему строю вещей, я не желаю в него
вмешиваться». Единственная ценность для таких людей сводилась, стало быть, к
разумному эгоизму.
Отрицая все, что не служит удовлетворению «эго», Писарев объявляет
войну философии, «бессмысленному» искусству, лживой морали, религии и даже
правилам хорошего тона. Он строит теорию интеллектуального терроризма,
напоминающую теорию наших сюрреалистов. Вызов общественному мнению
возводится им в
