Великому Деянию алхимиков *. Сам человек ничего о
нем не знает, но в один прекрасный день стреляется или топится. Об одном
самоубийце-домоправителе мне говорили, что он сильно изменился, потеряв пять
лет назад дочь, что эта история его «подточила». Трудно найти более точное
слово. Стоит мышлению начаться, и оно уже подтачивает. Поначалу роль
общества здесь не велика. Червь сидит в сердце человека, там его и нужно
искать. Необходимо понять ту смертельную игру, которая ведет от ясности в
отношении собственного существования к бегству с этого света.
Причин для самоубийства много, и самые очевидные из них, как правило,
не самые действенные. Самоубийство редко бывает результатом рефлексии (такая
гипотеза, впрочем, не исключается). Развязка наступает почти всегда
безотчетно. Газеты сообщают об «интимных горестях» или о «неизлечимой
болезни». Такие объяснения вполне приемлемы. Но стоило бы выяснить, не был
ли в тот день равнодушен друг отчаявшегося тогда виновен именно он. Ибо и
этой малости могло быть достаточно, чтобы горечь и скука, скопившиеся в
сердце самоубийцы, вырвались наружу ‘.
Воспользуемся случаем, чтобы отметить относительность рассуждении, про
водимых в этом эссе самоубийство может быть связано с куда более уважи
тельными причинами Примером могут служить политические самоубийства, кого
рые совершались «из протеста» во время китайской революции
25
Но если трудно с точностью зафиксировать мгновение, неуловимое
движение, в котором избирается смертный жребий, то
намного легче сделать выводы из самого деяния. В известном смысле,
совсем как в мелодраме, самоубийство равносильно признанию. Покончить с
собой значит признаться, что жизнь кончена, что она сделалась непонятной.
Не будем, однако, проводить далеких аналогий, вернемся к обыденному языку.
Признается попросту, что «житьне стоит». Естественно, жить всегда нелегко.
Мы продолжаем совершать требуемые от нас действия по самым разным причинам,
прежде всего в силу привычки. Добровольная смерть предполагает, пусть
инстинктивное, признание ничтожности этой привычки, осознание отсутствия
какой бы то ни было причины для продолжения жизни, понимание бессмысленности
повседневной суеты, бесполезности страдания.
Каково же это смутное чувство, лишающее ум необходимых для жизни грез?
Мир, который поддается объяснению, пусть самому дурному, этот мир нам
знаком. Но если вселенная внезапно лишается как иллюзий, так и познаний,
человек становится в ней посторонним. Человек изгнан навек, ибо лишен и
памяти об утраченном отечестве, и надежды на землю обетованную. Собственно
говоря, чувство абсурдности и есть этот разлад между человеком и его жизнью,
актером и декорациями. Все когда-либо помышлявшие о самоубийстве люди сразу
признают наличие прямой связи между этим чувством и тягой к небытию.
Предметом моего эссе является как раз эта связь между абсурдом и
самоубийством, выяснение того, в какой мере самоубийство есть исход абсурда.
В принципе для человека, который не жульничает с самим собой, действия
регулируются тем, что он считает истинным. В таком случае вера в абсурдность
существования должна быть руководством к действию. Правомерен вопрос,
поставленный ясно и без ложного пафоса: не следует ли за подобным
заключением быстрейший выход из этого смутного состояния? Разумеется, речь
идет о людях, способных жить в согласии с собой.
В такой ясной постановке проблема кажется простой и вместе с тем
неразрешимой. Ошибочно было бы полагать, будто простые вопросы вызывают
столь же простые ответы, а одна очевидность с легкостью влечет за собой
другую. Если подойти к проблеме с другой стороны, независимо от того,
совершают люди самоубийство или нет, кажется априорно ясным, что может быть
всего лишь два философских решения: «да» и «нет». Но это слишком уж просто.
Есть еще и те, кто непрестанно вопрошает, не приходя к однозначному решению.
Я далек от иронии: речь идет о большинстве. Понятно также, что многие,
отвечающие «нет», действуют так, словно сказали «да». Если принять
ницшеанский критерий, они так или иначе говорят «да». И наоборот, самоубийцы
часто уверены в том, что жизнь имеет смысл. Мы постоянно сталкиваемся с
подобными противоречиями. Можно даже сказать, что противоречия особенно
остры как раз в тот момент, когда столь желанна логика. Часто сравнивают
философские теории с поведением тех,
26
кто их исповедует. Но среди мыслителей, отказывавших жизни в смысле,
никто, кроме рожденного литературой Кириллова, возникшего из легенды
Перегрина ‘* и проверявшего гипотезу Жюля Лекье *, не находился в таком
согласии с собственной логикой, чтобы отказаться и от самой жизни. Шутя,
часто ссылаются на Шопенгауэра, прославлявшего самоубийство за пышной
трапезой. Но здесь не до шуток. Не так уж важно, что трагедия не принимается
всерьез; подобная несерьезность в конце концов выносит приговор самому
человеку.
Итак, стоит ли полагать, столкнувшись с этими противоречиями и этой
темнотой, будто нет никакой связи между возможным мнением о жизни и деянием,
совершаемым, чтобы ее покинуть? Не будем преувеличивать. В привязанности
человека к миру есть нечто более сильное, чем все беды мира. Тело принимает
участие в решении ничуть не меньше ума, и оно отступает перед небытием. Мы
привыкаем жить задолго до того, как привыкаем мыслить. Тело сохраняет это
опережение в беге дней, понемногу приближающем наш смертный час. Наконец,
суть противоречия заключается в том, что я назвал бы «уклонением», которое
одновременно и больше, и меньше «развлечения» Паскаля *. Уклонение от смерти
третья тема моего эссе это надежда. Надежда на жизнь иную, которую
требуется «заслужить», либо уловки тех, кто живет не для самой жизни, а ради
какой-нибудь великой идеи, превосходящей и возвышающей жизнь, наделяющей ее
смыслом и предающей ее.
Все здесь путает нам карты. Исподволь утверждалось, будто взгляд на
жизнь как на бессмыслицу равен утверждению, что она не стоит того, чтобы ее
прожить. На деле между этими суждениями нет никакой необходимой связи.
Просто должно не поддаваться замешательству, разладу и непоследовательности,
а прямо идти к подлинным проблемам. Самоубийство совершают потому, что жить
не стоит, конечно, это истина, но истина бесплодная, трюизм. Разве это
проклятие существования, это изобличение жизни во лжи суть следствия того,
что у жизни нет смысла? Разве абсурдность жизни требует того, чтобы от нее
бежали к надежде или к самоубийству? Вот что нам необходимо выяснить,
проследить, понять, отбросив все остальное. Ведет ли абсурд к смерти? Эта
проблема первая среди всех других, будь то методы мышления или бесстрастные
игрища духа. Нюансы, противоречия, всеобъясняющая психология, умело
привнесенная «духом объективности», все это не имеет ничего общего с этим
страстным исканием. Ему потребно неправильное, то есть логичное, мышление.
Это нелегко дается. Всегда просто быть логичным, но почти невозможно быть
логичным до самого конца. Столь же логичным, как самоубийцы, идущие до конца
по пути своего чувства. Размышление по поводу самоубийства позволяет мне
поставить единственную проблему, Мне доводилось слышать об одном сопернике
Перегрина, послевоенном писателе, который, завершив свою первую книгу,
покончил с собой, желая привлечь внимание. Внимание он привлек, но книга
оказалась слабой
27
которая меня интересует: существует ли логика, приемлемая вплоть до
самой смерти? Узнать это я смогу только с помощью рассуждения, свободного от
хаоса страстей и исполненного светом очевидности. Так намечается начало
рассуждения, которое я называю абсурдным. Многие начинали его, но я пока не
знаю, шли ли они до конца.
Когда Карл Ясперс *, показав невозможность мысленно конституировать
единство мира, восклицает: «Этот предел ведет меня к самому себе, туда, где
я уже не прячусь за объективной точкой зрения, сводящейся к совокупности
моих представлений; туда, где ни я сам, ни экзистенция другого не могут
стать для меня объектами», он вслед за многими другими напоминает о тех
безводных пустынях, где мышление приближается к своим границам. Конечно, он
говорит вслед за другими, но сколь поспешно стремится покинуть эти пределы!
К этому последнему повороту, колеблющему основания мышления, приходят многие
люди, в том числе и самые незаметные. Они отрекаются от всего, что им
дорого, что было их жизнью. Другие, аристократы духа, тоже отрекаются, но
идут к самоубийству мышления, откровенно бунтуя против мысли. Усилий требует
как раз противоположное: сохранять, насколько возможно, ясность мысли,
пытаться рассмотреть вблизи образовавшиеся на окраинах мышления причудливые
формы. Упорство и проницательность таковы привилегированные зрители этой
абсурдной и бесчеловечной драмы, где репликами обмениваются надежда и
смерть. Ум может теперь приступить к анализу фигур этого элементарного и
вместе изощренного танца, прежде чем оживить их своей собственной жизнью.
Абсурдные стены
Подобно великим произведениям искусства, глубокие чувства значат всегда
больше того, что вкладывает в них сознание. В привычных действиях и мыслях
обнаруживаются неизменные симпатии или антипатии души, они прослеживаются в
выводах, о которых сама душа ничего не знает. Большие чувства таят в себе
целую вселенную, которая может быть величественной или жалкой; они
высвечивают некий мир, наделенный своей собственной аффективной атмосферой.
Есть целые вселенные ревности, честолюбия, эгоизма или щедрости. Вселенная
предполагает наличие метафизической системы или установки сознания. То, что
верно в отношении отдельных чувств, тем более верно для лежащих в их
основании эмоций. Они неопределенны и смутны, но в то же время «достоверны»;
столь же отдаленны, сколь и «наличны» подобно эмоциям, дающим нам
переживание прекрасного или пробуждающим чувство абсурда.
Чувство абсурдности поджидает нас на каждом углу. Это чувство неуловимо
в своей скорбной наготе, в тусклом свете своей атмосферы. Заслуживает
внимания сама эта неуловимость. Судя по
28
всему, другой человек всегда остается для нас непознанным, в нем всегда
есть нечто не сводимое к нашему познанию, ускользающее от него. Но
практически я знаю людей и признаю их таковыми по поведению, совокупности их
действий, по тем следствиям, которые порождаются в жизни их поступками. Все
недоступные анализу иррациональные чувства также могут практически
определяться, практически оцениваться, объединяться по своим последствиям в
порядке умопостижения. Я могу уловить и пометить все их лики, дать очертания
вселенной каждого чувства. Даже в сотый раз увидев одного актера, я не стану
утверждать, будто знаю его лично. И все же, когда я говорю, что знаю его
несколько лучше, увидев в сотый раз и попытавшись суммировать все им
сыгранное, в моих словах есть доля истины. Это парадокс, а вместе с тем и
притча. Мораль ее в том, что человек определяется разыгрываемыми им
комедиями ничуть не меньше, чем искренними порывами души. Речь идет о
чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине; но они частично
отражаются в поступках, в установках сознания, необходимых для того или
иного чувства. Понятно, что тем самым я задаю метод. Но это метод
анализа, а не познания. Метод познания предполагает метафизическую доктрину,
которая заранее определяет выводы, вопреки всем заверениям в
беспредпосылочности метода. С первых страниц книги нам известно содержание
последних, причем связь их является неизбежной. Определяемый здесь метод
передает чувство невозможности какого бы то ни было истинного познания. Он
дает возможность перечислить видимости, прочувствовать душевный климат.
Быть может, нам удастся раскрыть неуловимое чувство абсурдности в
различных, но все же родственных мирах умопостижения, искусства жизни и
искусства как такового. Мы начинаем с атмосферы абсурда. Конечной же целью
является постижение вселенной абсурда и той установки сознания, которая
высвечивает в мире этот неумолимый лик.
Начало всех великих действий и мыслей ничтожно. Великие деяния часто
рождаются на уличном перекрестке или у входа в ресторан. Так и с абсурдом.
Родословная абсурдного мира восходит к нищенскому рождению. Ответ «ни о чем»
на вопрос, о чем мы думаем, в некоторых ситуациях есть притворство. Это
хорошо знакомо влюбленным. Но если ответ искренен, если он передает то
состояние души, когда пустота становится красноречивой, когда рвется цепь
каждодневных действий и сердце впустую ищет утерянное звено, то здесь как
будто проступает первый знак абсурдности.
Бывает, что привычные декорации рушатся. Подъем, трамвай, четыре часа в
