своих
мыслей. Бакунин был до такой степени им обворожен, что согласился облечь его
фиктивными полномочиями, ведь в этой непреклонной натуре ему открылся
идеал, который он хотел бы навязать другим и до какой-то степени воплотить в
себе самом, если бы ему удалось избавиться от собственной мягкосердечности.
Нечаев не довольствовался ни заявлениями ‘ том, что следует соединиться «с
диким разбойничьим миро этим истинным и единственным революционером в
России», ни повторением фраз Бакунина о том, что политика должна
старелигией, а религияполитикой. Он был жестоким монахом безнадежной
революции; самой явной его мечтой было основание ; смертоносного ордена, с
чьей помощью могло бы расширив,, свою власть и в конечном счете
восторжествовать мрачное божество, которому он поклонялся.
Он не только разглагольствовал на темы всемирного ра рушения, но и
настойчиво внушал тем, кто посвятил себя революции, формулу «Все позволено»,
не говоря уже о том, что, сам позволял себе все. «Революционер это
человек заранее обреченный. У него не может быть ни любовных связей, ни
имущества, ни друзей. Он должен отречься даже от своего имени. Все его
существо должно сосредоточиться на единой страстиреволюции». Ведь если
история, чуждая всяких моральных принципе», является всего лишь полем битвы
между революцией и контрреволюцией, то человеку остается только полностью
слиться с одним из этих двух начал, чтобы вместе с ним погибнуть wi-л
победить. Нечаев доводит эту логику до конца. В его лице революция впервые
открыто отрекается от любви и дружбы.
В его учении усматриваются выводы из психологии воли. выдвинутой мыслью
Гегеля. Полагая, что взаимное признание между сознаниями возможно в любовном
противостоянии, Гегель в своем анализе все же отказался поставить на первый
план этот «феномен», который, по его мнению, «не обладает ни силой, ни
терпением, ни работой отрицания». Взаимодействие сознании показало им в виде
поединка крабов на морском берегу, которые сначала вслепую нащупывают
противника, а потом сцепляются в смертельной схватке; эта картина намеренно
дополняется другойобразом ночных маяков, чьи лучи с трудом пробиваются
друг к другу, чтобы в конце концов слиться в одно яркое сияние? Каждому
любящему, будь то друг или любовник, известно, что любовь это не только
вспышка страсти, но также долгая и мучительная борьба во мраке за признание
и окончательное примирение. Сходным образом можно сказать, что если
признаком исторической добродетели является ее способность к долготерпению,
‘о ненависть столь же терпелива, как и любовь. Требование справедливости
‘ Признание может осуществляться и в преклонении тогда слово
«господ! • означает того, кто созидает не разрушая.
242
не единственное оправдание многовековой революционной страсти,
которая, помимо прочего, опирается также и на мучительную потребность в
дружбе, особенно сильную перед лицом враждебных небес. Людей, умирающих во
имя справедливости, во все времена именовали «братьями». Их ненависть была
обращена лишь к неприятелю и, таким образом, поставлена на службу
угнетенным. Но если революция становится единственной ценностью, она требует
от революционера всего, в том числе доноса, оговора и предательства
единомышленников. Насилие, поставленное на службу абстрактной идее,
обращается теперь как на врагов, так и на друзей. Лишь с наступлением
царства одержимых стало возможным утверждение, что революция сама по себе
значит неизмеримо больше, нежели те, ради которых она совершается, и что
дружба, которая до сих пор скрашивала горечь поражений, должна быть
принесена в жертву и предана забвению вплоть до неведомого еще дня победы.
Таким образом, своеобразие Нечаева заключается в том, что он
вознамерился оправдать насилие, обращенное к собратьям. Как уже говорилось,
он написал «Катехизис» вместе с Бакуниным. Но когда Бакунин в припадке
самоослепления назначил его представителем «русского отдела Всемирного
революционного союза», существовавшего только в его воображении, и Нечаев в
самом деле вернулся в Россию, он тут же основал свою собственную организацию
под названием «Народная расправа» и самолично выработал ее устав. В нем
содержался пункт, касающийся тайного центрального комитета, безусловно
необходимого для любого военного или политического объединения, комитета,
которому должны были беспрекословно подчиняться все рядовые члены. Но Нечаев
не только милитаризировал революцию, он считал, что ее руководители вправе
употреблять по отношению к подчиненным ложь и насилие. Желая вовлечь
колеблющихся в задуманное им предприятие, он и сам начал со лжи, заявив, что
является посланником этого еще несозданного центрального комитета,
обладающего, по его словам, неограниченными полномочиями. Более того, он
разделил революционеров на несколько разрядов; к первомуто есть к
вожакамотносятся те, кто может «смотреть на других как на часть общего
революционного капитала, отданного в их распоряжение». Вполне возможно, что
политические деятели на протяжении всей истории думали именно так, но
никогда не решались сказать об этом вслух. Во всяком случае, до Нечаева
никто из революционных вожаков не рискнул открыто провозгласить этот
принцип. Ни одна из революций до той поры не осмелилась заявить в первых же
строках своих скрижалей, что человек это всего лишь слепое орудие. Ряды
ее участников пополнялись с помощью традиционных призывов к мужеству и духу
самопожертвования. Нечаев же решил, что колеблющихся можно шантажировать и
терроризировать, а доверчивыхобманывать. Даже те, кто лишь воображают себя
революционерами, могут пригодиться, если их систематически
243
подталкивать к совершению особо опасных акции Что же касается
угнетенных, то раз уж им предстоит полная и окончательная свобода, их можно
угнетать еще больше. Их потери обернутся благом для грядущих поколений.
Нечаев возводит в принцип положение, согласно которому следует всячески
подталкивать правительство к репрессивным мерам, ни в коем случае не трогать
тех его официальных представителей, которые особенно ненавистны населению,
и, наконец, всемерно способствовать усилению страданий и нищеты народных
масс.
Все эти благие намерения обрели подлинный смысл только сегодня
Нечаев не дожил до триумфа своих идей. Он успел лишь пустить их в ход во
время убийства студента Иванова события, настолько поразившего
воображение современников, что Достоевский сделал его одной из тем своих
«Бесов». Иванов, чья единственная вина заключалась в том, что он усомнился в
существовании мифического «центрального комитета», чьим посланцем называл
себя Нечаев, противопоставил себя революции, противопоставив тому, кто
отождествлял себя с нею. И следовательно, подписал себе смертный приговор.
«Кто дал нам право покушаться на человеческую жизнь? спрашивал Успенский,
один из товарищей Нечаева. Речь идет не о праве, а о нашем долге: мы
обязаны уничтожить всякого, кто вредит общему делу». Когда революция
становится единственной ценностью, ни о каких правах не может быть и речи,
остаются одни только обязанности. Но, с другой стороны, во имя исполнения
этих обязанностей кое-кто присваивает себе все права. Так поступил и сам
Нечаев. Не тронувший пальцем ни одного тирана, он во имя общего дела
расправляется с Ивановым, заманив его в ловушку. А потом бежит из России и
встречает с Бакуниным, который отворачивается от него, осуждая его
«омерзительную тактику». «Он мало-помалу убедил себя, пишет Бакунин, что
для создания несокрушимой организации необходимо взять за основу политику
Макиавелли и систему иезуитов: насилие для тела и ложь для души». Это
прекрасно помечено. Но можно ли называть подобную тактику «омерзительной»,
если революция, как утверждал сам Бакунин, является единственным благом?
Нечаев и впрямь находился на службу революции, радея не о себе, а об общем
деле. Выданный швейцарскими властями царскому правительству, он мужественно
держался на суде. А приговоренный к двадцати пяти год тюрьмы, не прекратил
своей деятельности и в крепости, сумел распропагандировать команду
Алексеевского равелина, строил планы убийства царя, но потерпел неудачу и
был снова суд! Смерть в глубине каземата, на исходе двенадцатого года
заключения, увенчала биографию этого мятежника, ставшего poдoначальником
высокомерных вельмож революции.
С этого момента в ее лоне окончательно восторжествовал принцип
вседозволенности, убийство было возведено в принцип. Однако в начале 70-х
годов, с обновлением народничества, явилась
244
надежда, что это революционное движение, чьи истоки восходят к
декабристам, а также социализму Лаврова и Герцена, сумеет затормозить
развитие политического цинизма, представленного Нечаевым. Народники
обратились к «живым душам», призывая их «идти в народ» и просвещать его,
чтобы потом он сам пошел по пути свободы. «Кающиеся дворяне» оставляли свои
семьи, одевались в отрепья и отправлялись читать проповедь мужику. Но тот
смотрел на них искоса и помалкивал. А то и выдавал новоявленных апостолов
жандармам. Неудача, постигшая этих прекраснодушных мечтателей, неминуемо
должна была отбросить движение к нечаевскому цинизму или, по меньшей мере, к
практике насилия. Интеллигенция, не сумевшая сплотить вокруг себя народ,
вновь почувствовала себя одинокой перед лицом самодержавия; мир снова
предстал перед ней в двойственном обличье господина и раба. Именно тогда
группа «Народная воля» решила возвести терроризм в принцип и начала серию
покушений, которые при участии партии эсеров не прекращались вплоть до 1905
года. Так зародилось движение террористов, отвратившихся от любви и
восставших против угнетения со стороны господ, но одиноких в своей
безнадежной борьбе и раздираемых внутренними противоречиями, которые им
удастся разрешить, лишь принеся в жертву свою невиновность заодно с жизнью.
Разборчивые убийцы
1878 год был годом рождения русского терроризма. 24 января, накануне
суда над ста девяноста тремя народниками, совсем еще юная девушка, Вера
Засулич, стреляет в генерала Трепова, губернатора Санкт-Петербурга.
Оправданная судом присяжных, она вслед за тем ускользнула от царской
полиции. Этот револьверный выстрел вызвал целую волну репрессий и покушений,
которые следовали друг за другом; уже тогда было ясно, что они прекратятся
не раньше, чем окончательно выдохнутся все их участники.
В том же году член «Народной воли» Кравчинский выпускает памфлет
«Смерть за смерть», в котором содержится апология террора. Последствия не
заставили себя ждать. Жертвами покушений в Европе стали немецкий кайзер,
король Италии и король Испании. В том же 1878 году Александр II создает в
лице Охраны * наиболее действенное орудие государственного террора. Начиная
с этого момента, весь конец XIX века, как в России, так и на Западе,
ознаменован непрекращающейся серией убийств. В 1879 году новое покушение
на испанского короля и неудавшийся заговор против русского императора. В
1881-м его убийство боевиками «Народной воли». Софья Перовская, Желябов и
их сподвижники повешены. В 1883-м покушение на немецкого кайзера,
покушавшийся гибнет под топором палача. В 1887-мказнь чикагских мучеников
и съезд испанских анархистов в Валенсии,
245
которые предупреждают: «Если общество нам не уступит, порок и зло все
равно должны будут погибнуть, даже если мы погибнем вместе с ними». 90-е
годы во Франции отмечены так называемой «пропагандой посредством фактов».
Подвиги Равашоля, Вайана и Юбера Анри * предшествуют убийству Карно. Только
в 1892 году происходит более тысячи покушений динамитчиков в Европе и около
пятисот в Америке. В 1898 году от их рук гибнет австрийская императрица
Елизавета, в 1901-мМак-Кинли, президент Соединенных Штатов. В России, где
покушения на второстепенных представителей власти никогда не прекращались, в
1903 году возникает боевая организация партии эсеров, группа самых
поразительных фигур русского терроризма. Убийство Плеве Сазоновым и великого
князя Сергея Каляевым знаменуют собой апогей тридцатилетнего кровавого
апостольства и завершают эпоху мучеников революционной религии.
Нигилизм, тесно связанный с развитием этой обманчивой веры,
завершается, таким образом, терроризмом. С помощью бомбы и револьвера, а
также личного мужества, с которым эти юноши, жившие в мире всеобщего
отрицания, шли на виселицу, они пытались преодолеть свои противоречия и
обрести недостающие им ценности. До них люди умирали во имя того, что знали,
или того во что верили. Теперь они стали жертвовать собой во имя чего то
неведомого, о котором было известно лишь одно: необходимо умереть, чтобы оно
состоялось. До сих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая
человеческое правосудие. А знакомясь с заявлениями смертников интересующего
нас периода, поражаешься тому, что все они, как один, взывали к суду
грядущие поколений. Лишенные высших ценностей, они смотрели на эти поколения
как на свою последнюю опору.
