единая ценность уже не внушала доверия. Нельзя сбрасывать со
счетов изречение Гете, сказавшего что «немцы стараются усложнить все на
свете, такова уж их суд! ба», и все же эпидемия самоубийств, прокатившаяся
по всей Гер мании между двумя войнами, лучше всего свидетельствует о
духовном смятении той эпохи. Никакие рассуждения не способны вернуть веру
людям, которые отчаялись во всем; это могут сделать только страсти, в данном
случае те самые, что лежали :. основе их отчаяния, то есть горечь
унижения и ненависть. Не су шествовало больше истинных ценностей,
признаваемых всеми этими людьми и в то же время возвышающихся над ними, во
имя которых они могли бы судить друг друга. И вот в 1933 году Германии не
только согласилась признать низкопробные ценности, приняв лежавшие всего
нескольким людям, но и попыталась навязать их целой цивилизации. За
неимением морали Гете она избрал мораль уголовного мира и поплатилась за
это.
Мораль уголовника это бесконечное чередование побед, завершающихся
местью, и поражений, порождающих отчаяние злобу. Прославляя «стихийные
порывы личности», Муссолини предвосхищал преклонения перед темными силами
инстинкта крови, биологическое оправдание всего наихудшего, к чему может
привести слепая тяга к господству. На Нюрнбергском процесс Франк *
подчеркивал, что Гитлером руководила «ненависть к всякой форме». И нельзя не
признать, что это человек был всего лиги
256
проявлением силы, находящейся в постоянном движении, силы,
подкрепленной расчетливой хитростью и безошибочным тактическим ясновидением.
Даже сама телесная сущность Гитлера, посредственная и банальная, не
ограничивала его страсть к движению, позволяя раствориться в человеческой
массе . Лишь действие гарантировало ему стабильность. «Быть» значило для
него «делать». Вот почему Гитлер и его режим не могли обходиться без врагов.
Эти взбесившиеся денди 2 нуждались в противниках, чтобы выявить
свою суть; они обретали форму только в ожесточенной борьбе, которая привела
их к гибели. Евреи, франкмасоны, плутократы, англосаксы, скотоподобные
славяне все эти образы врага один за другим мелькали в их пропаганде и
истории, чтобы не дать сникнуть слепой силе, толкавшей их в пропасть.
Бесконечная борьба требовала беспрестанных усилий.
Гитлер был воплощением истории в чистом виде. «Становление, говорил
Юнгер, важнее жизни». Вот почему он проповедовал полное отождествление с
потоком жизни на самом низком его уровне и вразрез с любой высшей
реальностью. Режим, который изобрел биологическую внешнюю политику, попирал
свои же собственные насущные интересы. Он повиновался своей, особой логике.
Розенберг напыщенно сравнивал свою жизнь с поступью солдатской колонны:
«Главное в том, что она марширует, а в каком направлении и с какой целью
это дело тридесятое». И неважно, что колонна эта оставит после себя руины, а
потом опустошит и собственную страну, суть в том, что она все-таки
маршировала. Истинная логика этого порыва заключалась либо в полном
поражении, либо в бесконечных победах над все новыми и новыми врагами,
победах, которые должны увенчаться созданием империи крови и действия. Мало
вероятно, что Гитлер, по крайней мере в начале своей карьеры, провидел эту
империю. Не только по своей духовной культуре, но даже по тактическому чутью
или инстинкту он не был на высоте своей судьбы. Германия потерпела крах,
потому что развязала всемирную бойню, руководствуясь при этом местечковым
политическим мышлением. Но тот же Юнгер уловил эту логику, дал ей
определение. Ему мерещилась «всемирная техническая империя», «религия
антихристианской техники», чьими послушниками и воинами должны стать
рабочие, поскольку рабочий (и в этом он смыкается с Марксом) по сути своей
универсален. «На смену общественному договору придут уставы нового порядка.
Рабочий будет отторгнут от сферы торговли, благотворительности и литературы
и вознесен в сферу деяний. Юридические обязанности превратятся в воинскую
присягу». Империя эта, как явствует из вышеприведенной цитаты, должна была
стать полузаводомполуказармой
См. замечательную книгу: Picard Max. L’homme du neant. Cahiers du
^hone.
Известно, что Геринг иногда принимал гостей в гриме и костюме Нерона.
9 Ал ьбер Камю
257
всемирного масштаба, царством раба, принявшего обличье
работника-солдата, о котором писал Гегель. Гитлер относительно рано был
остановлен на пути, ведущем к этой империи. Но если бы даже он продвинулся
по нему гораздо дальше дело ограничилось бы все возрастающим размахом
неукротимого динамизма и ужесточением тех циничных принципов, на которых он
мог покоиться.
Говоря о такого рода «революции», Раушнинг подчеркивал, что здесь уже
не может идти речь об освобождении, справедливости и духовном взлете, а лишь
«о гибели свободы, о власти насилия и духовном рабстве». В самом деле,
фашизм это прежде всего презрение. И стало быть, всякая форма презрения,
примешанная к политике, подготавливает фашизм или помогает ему
восторжествовать. Необходимо добавить, что он и не мог быть ничем иным, не
отрекшись от самого себя. Исходя из своих собственных постулатов, Юнгер
пришел к выводу, что лучше быть преступником, чем благонамеренным
обывателем. Гитлер, наделенный меньшим литературным талантом, но
отличавшийся по крайней мере в данном пункте большей
последовательностью, понимал, что человеку, верящему только в свой успех,
совершенно безразлично, кем он является преступником или обывателем. И
сам был одновременно и тем и другим. «Дело это все», говорил Муссолини.
А Гитлер развивал эту мысль так: «Когда расе грозит опасность порабощения…
вопрос о законности может играть только второстепенную роль». Оно и понятно:
раса просто не может существовать, не испытывая угрозы со стороны, о каком
уж тут равенстве может идти речь. «Я готов подписаться под чем угодно,
продолжал Гитлер, сегодня я могу без всякой задней мысли ратифицировать
любое соглашение, но, если завтра на карту будет поставлено будущее
немецкого народа, я хладнокровно порву его». Однако, перед тем как развязать
войну, фюрер заявил своим генералам, что у победителя не будут спрашивать,
лгал ли он или говорил правду. Лейтмотив защиты Геринга на Нюрнбергском
процессе сводился именно к этой, отнюдь не бесспорной, идее: «Победитель
всегда будет судьей, а побежденный обвиняемым». Но тогда непонятна
позиция Розенберга, заявившего на том же процессе: «Я не мог предвидеть, что
нацистский миф ведет к массовым убийствам». Когда английский обвинитель
заметил, что «Майн кампф» это прямая дорога к газовым камерам Майданека,
он коснулся главной темы процесса, темы исторической ответственности
западного нигилизма единственной, которая по вполне понятным причинам не
была по-настоящему затронута в Нюрнберге. Невозможно построить процесс на
тотальном обвинении целой цивилизации. Поэтому были осуждены только
преступные деяния, к отмщению за которые взывала вся земля.
Как бы там ни было, Гитлер пустил в ход вечный двигатель завоевания и
захвата, без которого он сам остался бы ничем. Но вечные поиски врага
предполагают вечный террортеперь
258
уже на государственном уровне. Государство отождествляется с
«аппаратом», т. е. с совокупностью механизмов завоевания и подавления.
Завоевание, обращенное внутрь страны, называется пропагандой («первый шаг к
преисподней», по выражению франка) или репрессией. Направленное вовне, оно
порождает военную экспансию. Таким образом, все государственные проблемы
милитаризируются, переводятся в область насилия. Начальник генерального
штаба определяет не только внешнюю политику, но и основные вопросы
внутреннего управления. Этот принцип, неоспоримый в военной сфере,
распространяется и на гражданское население. Формула «Один вождь, один
народ» на деле означает: «Один хозяин, миллионы рабов». Политические
посредники, в любом обществе являющиеся гарантами свободы, исчезают, уступая
место Иегове в солдатских сапогах, царящему над толпой, которая либо
безмолвствует, либо что не меняет сути дела выкрикивает навязанные ей
лозунги. Общение вождя с народом осуществляется не с помощью органов
примирения и посредничества, а с помощью партии, пресловутого «аппарата»,
который является эманацией вождя и орудием его воли, направленной на
угнетение. Так рождается первый и единственный принцип этой низкопробной
мистики, «Fuhrerprinzip» *, восстанавливающий в нигилистическом мире
идолопоклонство и выродившееся священство.
Латинский юрист Муссолини довольствовался идеей всеобемлющей значимости
государства, которую он посредством риторических ухищрений возвел в абсолют.
«Ничего вне государства, над государством, вопреки государству. Все
посредством государства, ради государства, в государстве». Гитлеровская
Германия облекла эту ложную идею в соответствующую словесную формулу, по
сути своей религиозную. «Наше божественное предназначение, писала одна
нацистская газета во время партийного съезда, состоит в том, чтобы вернуть
каждого к истокам, в царство Матерей. Это воистину богоугодное дело». Под
«истоками», по всей видимости, нужно понимать вой первобытной орды. Но о
каком боге идет здесь речь? Просветить нас на сей счет может одно из
официальных заявлений партии: «Все мы верим в Адольфа Гитлера, нашего
фюрера… и признаем, что национал-социализм это единственная вера,
ведущая наш народ к спасению». Законом и моралью в таком случае становятся
заповеди вождя, звучащие с Синайских высот, уставленных трибунами,
украшенных флагами и озаренных прожекторами, заменяющими пламя неопалимой
купины. И достаточно всего один раз прокричать в микрофон преступный приказ,
чтобы он от начальника к подчиненному докатился до последнего раба, который
только получает приказания, но никому их не отдает. А потом какой-нибудь
угодивший за решетку палач из Дахау начинает плакаться: «Я был всего лишь
исполнителем приказов. Все это затеяли фюрер и рейхсфюрер. Кальтенбруннер
спускал приказы Глюку, тот пересылал их дальше, а отдуваться за них
259
всех приходится мне, ведь я простой хауптшарфюрер, у меня под командой
никого нет. Я только исполнял приказы о расстреле, а теперь они твердят, что
я убийца». Геринг на процессе оправдывался своей верностью фюреру и тем,
что «в этой проклятой жизни еще существуют понятия о чести». Честь для него
состояла в слепом повиновении, которое зачастую было тождественно
преступлению. Военные законы карают за неповиновение смертной казнью, а
воинская честь равносильна рабству Когда все население страны приравнено к
военным, преступником оказывается тот, кто отказывается убивать по приказу.
А приказы, к сожалению, весьма редко требуют творить добро. Динамизм,
облеченный в форму доктрины, не может быть направлен на благо, он стремится
лишь к эффективности. До тех пор, пока у него есть враги, он будет раздувать
террор, а враги у него будут’ до тех пор, пока он существует, ибо они
непременное условие его существования: «Любые замыслы, могущие подорвать
суверенитет народа, обеспечиваемый фюрером при поддержке партии, должны
решительно пресекаться». Враги это еретики, их нужно либо обращать в
истинную веру посредством проповеди, то бишь пропаганды, либо истреблять с
помощью инквизиции, то есть гестапо В результате человек, как таковой,
исчезает: будучи членом партии, он превращается в орудие фюрера, становится
простым винтиком «аппарата»; будучи врагом фюрера, он подлежит перемалыванию
между жерновами того же «аппарата» Иррациональный порыв, порожденный бунтом,
направлен теперь только к одному: подавить в человеке то, что не позволяет
ему стать простым винтиком, то есть его страсть к бунту. Романтический
индивидуализм немецкой революции в конечном счете жаждет овеществить весь
мир. Иррациональный террор превращает человека в вещь, в «планетарную
бактерию», согласно выражению Гитлера. Он ставит своей целью не только
разрушение личности, но и уничтожение заложенных в ней возможностей, таких,
как способность к мышлению, тяга к единению, призыв к абсолютной любви
Пропаганда и пытки это всего лишь прямые орудия разложения, кроме них
используется систематическое запугивание, втаптывание в грязь,
насильственное привлечение к соучастию в преступлении. Убийце или палачу
приходится довольствоваться лишь тенью победы ведь они не могут
чувствовать себя невиновными. Им нужно вызвать чувство вины у своих жертв,
чтобы в том безысходном мире, где они оказались, всеобщая виновность
послужила оправданием новых актов насилия. Когда понятие невиновности
истребляется даже в сознании невинной жертвы, над этим обреченным миром
окончательно воцаряется культ силы. Вот почему омерзительные и страшные
ритуалы покаяния так распространены в этом мире, где разве что камни
избавлены от чувства вины. Осужденные должны там сами надевать друг другу
веревку на шею. И даже материнский вопль находится под запретом вспомним
ту гречанку, которой было предложено выбрать, какого из трех ее
К оглавлению
260
сыновей отправить на расстрел. Вот так в этом мире обретают свободу.
