рабскую душу от небытия. И тогда гимны

немецкой свободе звучат в лагерях смерти под звуки оркестра, состоящего из

заключенных.

Гитлеровские преступления, в том числе истребление евреев, не имеют

себе равных в истории хотя бы потому, что в ее анналах отсутствуют сведения

о столь всеобъемлющем разрушительном учении, сумевшем завладеть командными

рычагами целой цивилизованной нации. Но важнее другое: впервые в истории

правители этой страны приложили колоссальные усилия для построения

мистической системы, не совместимой ни с какой моралью. Эта первая попытка

создания религии на идее уничтожения привела к уничтожению самой этой

религии. Разрушение Лидице как нельзя лучше показывает, что логическое и

наукообразное обличье гитлеровского движения на самом деле служило лишь

прикрытием иррационального напора, который не может быть объяснен ничем

иным, кроме отчаяния и гордыни. По отношению к деревне, заподозренной в

связях с неприятелем, можно было применить два рода наказания. Либо

расчетливые репрессии и хладнокровное истребление заложников, либо

остервенелый и в силу этого непродолжительный налет карателей. Лидице

подверглось обоим наказаниям сразу. Гибель этой деревни показывает, на какие

зверства способно иррациональное мышление, подобного которому невозможно

отыскать в истории. Все дома в деревне были сожжены, сто семьдесят четыре

жителя мужского пола расстреляны, двести три женщины депортированы, сто три

ребенка отправлены в детские приюты для перевоспитания в духе гитлеровской

религии. Но и этого оказалось мало. Специальным воинским бригадам

потребовалось несколько месяцев, чтобы расчистить пепелище при помощи

динамита, вывезти обломки камней, засыпать пруд, отвести речку в новое русло

и, наконец, разровнять дорогу, которая вела к деревне. В результате от

Лидице не осталось ровным счетом ничего, кроме будущего, к которому вела вся

логика событий Для большей уверенности каратели опустошили даже местное

кладбище, которое еще напоминало о том, что здесь что-то было ‘

Таким образом, нигилистическая революция, исторически воплотившаяся в

гитлеровской религии, привела только к бешеному всплеску небытия, в конце

концов обратившемуся против себя самого. Вопреки Гегелю, отрицание, по

крайней мере на сей раз, не было созидательным. Гитлер являет собой, быть

может, единственный в истории пример тирана, не оставившего после себя

ничего положительного. Для своего народа и для всего мира он пребудет лишь

воплощением истребления и самоистребления Семь миллионов замученных евреев,

семь миллионов

Стоит отметить, что сходные жестокости, совершавшиеся европейскими

нациями в колониях (Индия 1857 г Алжир 1945 г и т д ), были

следствиями того же иррационального предрассудка о расовом превосходстве

261

лиц других национальностей Европы, убитых или отправленных в лагеря

смерти, десять миллионов погибших на войне всего этого, быть может, и не

хватило бы истории для того, чтобы осудить Гитлера ей не привыкать к

убийцам. Но его отказ от последнего своего оправдания, то есть от немецкого

народа, превращает этого человека, долгие годы наводившего ужас на миллионы

людей, в пустую и жалкую тень. Из показаний Шпеера на Нюрнбергском процессе

явствует, что, отказавшись прекратить войну, не доводя ее до тотальной

катастрофы, Гитлер обрек немецкий народ на самоубийство, а германское

государство на материальный и политический разгром. Единственной его

целью до конца оставался триумф. Поскольку Германия проигрывала войну,

поскольку она оказалась страной трусов и предателей, она заслуживала гибели.

«Если немецкий народ не способен победить, он недостоин жить». И в то время,

когда русские пушки уже крушили стены берлинских дворцов, Гитлер решил

увлечь его за собою в могилу, превратив собственное самоубийство в мрачный

апофеоз. Гитлер и Геринг, Геббельс, Гиммлер и Лей, надеявшиеся, что их

останки будут покоиться в мраморных саркофагах, покончили с собой в

подземных укрытиях или тюремных камерах. Но их смерть была лишена смысла,

она напоминала дурной сон или дым, развеянный по ветру. Не будучи ни

жертвенной, ни героической, она лишь выявляла кровавую пустоту нигилизма.

«Они мнили себя свободными, истерически вопил Франк, но разве они не

знали, что от гитлеризма не освободишься!» Да, они не знали ни этого, ни

того, что всеобщее отрицание равносильно рабству и что истинная свобода

это внутреннее подчинение истине, которая противостоит истории со всеми ее

«триумфами».

Но, даже мало-помалу настраиваясь на руководящую роль в мире,

фашистские мистики никогда всерьез не помышляли о создании вселенской

империи. Удивленный своими победами, Гитлер сумел разве что отойти от

провинциальных истоков своего движения и обратиться к неясным грезам об

империи немцев, не имеющей ничего общего со Вселенским Градом. Русский же

коммунизм, напротив, как раз в силу своего происхождения открыто претендует

на создание всемирной империи. В этом его сила, его продуманная глубина и

его историческое значение. Несмотря на броскую внешность, немецкая революция

была лишена будущего. Она была лишь первобытным порывом, чьи сокрушительные

амбиции оказались сильнее ее реальных возможностей. А русский коммунизм

взвалил на себя бремя описываемых в этом эссе метафизических устремлений,

направленных к созданию на обезбоженной земле царства обожествленного

человека. Русский коммунизм заслужил название революции, на которое не может

претендовать немецкая авантюра, и, хотя в настоящее время он вроде бы

недостоин этой чести, он стремится завоевать ее снова и уже навсегда. Это

первое в истории политическое учение и движение, которое, опираясь на силу

оружия,

262

ставит своей целью свершение последней революции и окончательное

объединение всего мира. Дойдя до пределов безумия, Гитлер намеревался на

тысячу лет остановить ход истории. Он полагал, что уже взялся за эту задачу,

и философы-реалисты побежденных стран уже готовились оправдать его замыслы,

когда битвы за Англию и Сталинград вновь подтолкнули историю вперед. Но

человеческая тяга к самообожествлению, столь же ненасытная, как сама

история, тут же вспыхнула с новой силой в обличье рационального государства,

построенного в России

263

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ТЕРРОРИЗМ И РАЦИОНАЛЬНЫЙ ТЕРРОР

В Англии XIX века со всеми ее страданиями и страшной нищетой,

обусловленными переходом от земельного капитала к промышленному, у Маркса

было достаточно материала для впечатляющей критики ранней стадии

капитализма. Что же касается социализма, то здесь он мог опираться лишь на

уроки французских революций, во многом, кстати, расходящиеся с его

собственным учением, и был вынужден говорить о нем лишь отвлеченно и в

будущем времени. Неудивительно поэтому, что в его учении вполне законный

критический метод уживается с весьма спорным утопическим мессианством. Беда

в том, что этот критический метод, по определению применимый только к

реальной действительности, все более и более расходился с фактами по мере

того, как хотел сохранить верность мессианству. Давно замечено и это само

по себе является показательным, что люди черпают из мессианских доктрин

лишь то, что, по их представлениям, согласуется с истиной. Это противоречие

было присуще Марксу еще при его жизни. Учение, изложенное в

«Коммунистическом манифесте», уже не казалось столь же неоспоримым через

двадцать лет, после выхода «Капитала». Впрочем, «Капитал» остался

незавершенным, поскольку под конец жизни Маркс погрузился в изучение массы

новых и неожиданных социально-экономических явлений, к которым нужно было

заново приспособить его систему. Эти явления относились, в частности, к

России, о которой он до той поры отзывался с пренебрежением. Известно,

наконец, что Институт Маркса Энгельса в Москве прервал в 1935 году

издание полного собрания сочинений Маркса, хотя ему предстояло выпустить еще

более тридцати томов: их содержание, по всей видимости, оказалось

недостаточно «марксистским».

Как бы то ни было, после смерти Маркса лишь горстка учеников осталась

верной его критическому методу. Те же из марксистов, что считают себя

вершителями истории, взяли на вооружение пророческие и апокалипсические

аспекты его учения, дабы с их помощью совершить марксистскую революцию в тех

условиях, в которых, по мнению Маркса, она как раз и не имела шансов

произойти. О Марксе можно сказать, что большинство его предсказаний вошли в

противоречие с фактами, тогда как пророчества стали объектом все

возрастающей веры. Объясняется

264

это просто: предсказания были рассчитаны на ближайшее будущее и могли

подвергнуться проверке. А пророчества, относящиеся к отдаленному будущему,

обладали тем самым преимуществом, которое обеспечивает незыблемость религий:

их невозможно подтвердить. Когда предсказания не сбываются, единственной

надеждой остаются пророчества. Из этого следует что лишь они одни и движут

историей. Марксизм и его наследники будут рассмотрены здесь именно под углом

зрения пророчества.

Буржуазные пророчества

Маркс пророк буржуазный и в то же время революционный. Эта вторая

его ипостась более известна, нежели первая. Но первая способна многое

объяснить в судьбе второй. Мессианство христианского и буржуазного

происхождения, одновременно историческое и научное, повлияло у него на

мессианство революционное, которое было порождено немецкой идеологией и

французскими революционными выступлениями.

При сопоставлении с античным миром схожесть христианского и

марксистского миров представляется поразительной. Их роднит общий взгляд на

мировые процессы, столь отличающийся от воззрений античности. Прекрасное

определение этого взгляда было дано Ясперсом: «Именно христианской мысли

присуще понимание истории как в высшей мере единого процесса». Христиане

первыми усмотрели и в человеческой жизни, и в чередовании мировых событий

некую связную историю, разворачивающуюся от начала к концу, в ходе которой

человек либо удостаивается спасения, либо обрекает себя на вечную гибель.

Философия истории родилась из христианских представлений, непостижимых для

греческого духа. Греческое понятие о становлении не имеет ничего общего с

нашей идеей исторической эволюции. Между ними та же разница, что между

окружностью и прямой линией. Греки представляли себе мир цикличным.

Аристотель, к примеру, считал себя почти что современником Троянской войны.

Чтобы распространиться по всему Средиземноморью, христианству пришлось

эллинизироваться и тем самым придать своему учению известную гибкость. Но

именно благодаря христианству в античный мир были введены два дотоле не

связанных между собой понятия история и возмездие Идея посредничества

роднит христианство с греческой мыслью. Понятие историчности, которое мы

найдем потом в немецкой идеологии, связывает его с иудаизмом.

Разница между античным и христианским мировоззрением будет особенно

заметна, если мы вспомним о той вражде, которую историческое мышление питает

к природе: для него она является предметом не созерцания, а преобразования.

Как христиане, так и марксисты стремятся покорить природу. А греки полагали

265

, что лучше всего следовать ее велениям. Греческая любовь к космосу

недоступна первым христианам, которые к тому же ждали скорого конца света.

Эллинизм в сочетании с христианством породил впоследствии восхитительное

цветение альбигойской культуры, с одной стороны, и «Цветочки» Франциска

Ассизского * с другой. Но с появлением инквизиции и последующим

искоренением катарской ереси * церковь снова отгораживается от мира и

мирской красоты, признавая превосходство истории над природой. Тот же Ясперс

мог с полным основанием сказать: «Именно христианство мало-помалу лишило мир

его субстанции… ибо та основывалась на совокупности символов». То были

символы божественной драмы, разыгрывающейся во времени. Природа превратилась

теперь всего лишь в декорацию этой драмы. Прекрасное равновесие

человеческого начала и природы, дружеское согласие человека с миром,

возвышавшее и украшавшее всю античную мысль, было нарушено прежде всего

христианством, нарушено в пользу истории. Появление на исторической арене

северных народов, не привыкших жить в согласии с природой, только ускорило

этот процесс. А начиная с того момента, когда божественность Христа была

поставлена под сомнение, когда усилиями немецкой идеологии он был превращен

всего лишь в символ человекобога, понятие посредничества сходит на нет и

воскресает иудаистское видение мира. Вновь воцаряется беспощадный бог

небесных воинств, любое проявление красоты оплевывается как источник

праздных наслаждений и сама природа объявляется подлежащей покорению. С этой

точки зрения Маркса можно считать Иеремией бога истории и святым Августином

революции. Простое сравнение Маркса с одним из его современников искусным

идеологом реакции Жозефом де Местром позволит объяснить эти реакционные

аспекты его учения.

Жозеф де Местр отвергал якобинство и кальвинизм, в которых, по его

мнению, подводился итог «всех злокозненных мыслей за последние три

столетия», противопоставляя им христианскую философию истории. Вопреки всем

расколам и ересям он стремился воссоздать «хитон без шва», то есть подлинно

вселенскую церковь. Целью де Местра, как явствует из его масонских увлечений

‘,