которая обесчеловечивает рабочего. Кроме того, борьба за внешние

рынки и необходимость все больших капиталовложений в новое оборудование

способствуют концентрации и аккумуляции производства. Сначала мелкие

предприятия поглощаются более крупными, которые в состоянии, например, в

целях конкуренции дольше поддерживать убыточные цены. Затем все большая и

большая часть прибыли вкладывается в новые машины и аккумулируется в

постоянном капитале. Это движение, с одной стороны, ускоряет разорение

средних классов, пополняющих ряды пролетариата, а с другой

сосредоточивает в руках немногих богатства, созданные исключительно

пролетариями. Таким образом, численность пролетариата возрастает по мере

возрастания его нищеты. Капитал сосредоточивается в руках нескольких хозяев,

чье растущее могущество основано на краже. Сотрясаемые беспрестанными

кризисами, измученные противоречиями собственной системы, эти хозяева уже не

могут обеспечить прожиточный минимум своим рабам, попадающим в зависимость

от частной или общественной благотворительности. И вот неизбежно наступает

день, когда огромная армия угнетенных бросает вызов кучке презренных

предпринимателей. Это и есть день революции. «Гибель буржуазии и победа

пролетариата одинаково неизбежны» *.

Это ставшее знаменитым описание еще не касается проблемы затухания

противоречий. После победы пролетариата борьба за жизнь может продолжаться и

порождать новые противоречия. Далее Маркс вводит два понятия, одно из

которых является экономическим, это тождественность развития производства

и развития общества, а второе чисто доктринальным, это миссия

пролетариата. Оба эти понятия сливаются в том, что можно назвать активным

фатализмом Маркса.

Тот же процесс экономического развития, который сосредоточивает капитал

во все меньшем количестве рук, делает антагонизм все более жестоким и в то

же время в некотором роде

276

ирреальным. Создается впечатление, что на вершине развития

производительных сил достаточно легкого толчка, чтобы пролетариат стал

единственным хозяином средств производства, уже изъятых из сферы частной

собственности и сконцентрированных в огромную и единую общую массу. Частная

собственность, сосредоточенная в руках единственного владельца, отделена от

коллективной собственности только жизнью одного человека. Неотвратимым

итогом частного капитализма является своего рода государственный капитализм,

который достаточно затем поставить на службу коллектива, чтобы родилось

новое общество, где труд и капитал, слившись воедино, приведут к изобилию и

справедливости. Принимая во внимание этот процесс со счастливым исходом,

Маркс не уставал подчеркивать революционную роль, которую, пусть

неосознанно, играет в нем буржуазия. Он говорил об «историческом праве»

капитализма, источнике нищеты и в то же время прогресса. Историческая миссия

и оправдание капитала состоят, по мнению Маркса, в том, что они

подготавливают условия для высшего способа производства. Способ этот, сам по

себе не являясь революционным, будет лишь увенчанием революции. Только

основы буржуазного производства революционны. Когда Маркс утверждает, что

человечество ставит перед собой лишь такие вопросы, которые оно в силах

разрешить, он указывает тем самым, что решение революционной проблемы

находится в зародыше уже в самой капиталистической системе. И рекомендует не

только терпеть буржуазный строй, но и способствовать его созиданию, а не

возвращаться к менее развитым способам производства. Пролетарии «могут и

должны участвовать в буржуазной революции, поскольку она является

предпосылкой рабочей революции» *.

Таким образом, Маркс является пророком производства, и позволительно

думать, что не где-то еще, а именно в этом пункте он отдал своей системе

предпочтение перед действительностью. Он не уставал защищать Рикардо,

экономиста манчестерской формы капитализма, от тех, кто обвинял его в

желании развивать производство ради производства («Он желал это с полным

основанием!»*восклицал Маркс), не считаясь с нуждами людей. «В этом и

состоит его достоинство», подчеркивал Маркс с той же беззастенчивостью,

что и Гегель. И в самом деле, какое значение имеют человеческие жертвы, если

они послужат спасению всего человечества! Прогресс подобен «тому

отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из

черепов убитых» *. Он перестанет быть пыткой только после промышленного

апокалипсиса, в день всеобщего примирения.

Но если пролетариат не может ни избежать этой революции, ни отказаться

от овладения средствами производства, сумеет ли он хотя бы использовать их

ради всеобщего блага? Где гарантия того, что из его собственной гущи не

появятся новые сословия и классы с присущими им противоречиями? Гарантию

такого

277

рода дает Гегель. Пролетариат принужден использовать свои богатства

ради всеобщего блага. Ведь он и есть воплощение всеобщего, в

противоположность частному, то есть капитализму. Антагонизм между капиталом

и пролетариатом это последняя фаза борьбы между единичным и всеобщим в

исторической трагедии раба и господина. Схема развития общества, начертанная

Марксом, завершается тем, что пролетариат вбирает в себя все остальные

классы, кроме преступной кучки хозяев, которых неминуемо должна смести

революция. Более того, доведя пролетария до полной нищеты, капитализм

мало-помалу лишает его всех особенностей, которые могли бы отделять его от

остальных людей. У пролетариата не остается ничего ни собственности, ни

морали, ни отечества. Он сохраняет связи лишь с человеческим родом, чьим

обездоленным и неумолимым представителем отныне является. Утверждая себя, он

тем самым утверждает все и всех остальных. И делает это не потому, что

пролетарии это боги, а как раз в силу того, что они низведены до

бесчеловечного уровня. «Только пролетарии, полностью лишенные понятия о

собственной личности, способны к подлинному самоутверждению».

Именно такова миссия пролетариата: превратить наихудшее унижение в

высшее человеческое достоинство. Подобно Христу в человеческом обличье,

пролетариат своими страданиями и битвами искупает коллективный грех

отчуждения. Будучи сначала тысячелетним выразителем тотального отрицания, он

становится затем глашатаем окончательного утверждения. «Философия не может

быть воплощена в действительность без упразднения пролетариата, пролетариат

не может упразднить себя, не воплотив философию в действительность» * или:

«Пролетариат может существовать… только во всемирно-историческом смысле…

Коммунизм… вообще возможен лишь как «всемирно-историческое» существование»

*.

Но этот Христос является в то же время мстителем. Он, по убеждению

Маркса, приводит в исполнение приговор, который вынесла себе частная

собственность. «Ныне все дома мечены таинственным красным крестом. Судья

это история, исполнитель приговора это пролетариат». Кризисы будут

следовать за кризисами ‘, обнищание пролетариата будет углубляться, пока

наконец не разразится всемирный кризис, в котором погибнет мир товарообмена,

и история, претерпев последнюю вспышку насилия, перестанет быть насилием. И

приидет конечное царство.

Вполне понятно, что этот фатализм мог быть доведен (как это произошло с

мыслью Гегеля) до политического квиетизма теми марксистами, кто, подобно

Каутскому, считал, будто пролетариат столь же мало способен произвести

революцию, как буржуазия помешать ей. Даже Ленин, сторонник активных

аспектов марксистского учения, в непримиримом тоне писал

‘ Каждые десять-одиннадцать лет, уточняет Маркс. Затем периодичность

циклов должна «постепенно сокращаться».

278

в 1905 году: «Только реакционная мысль может искать спасения

пролетариата в чем-то ином, кроме массированного развития капитализма».

Природа экономики, согласно Марксу, не делает скачков в своем развитии, ее

нельзя насиловать. Совершенно неверно утверждать, будто

социалисты-реформисты в этом вопросе остались верными Марксу. Напротив,

фатализм исключает любые реформы, способные в какой-то мере смягчить

катастрофический аспект эволюции и, следовательно, отсрочить неотвратимый

конец. Логика подобной позиции требует одобрения всего, что может

способствовать растущему обнищанию пролетариата. Рабочему нельзя давать

ничего, чтобы в будущем он мог иметь все.

Тем не менее Маркс осознавал опасность этого квиетизма. Захват власти

невозможно откладывать на неопределенное время. Наступит день, когда ее

нужно брать, но как раз относительно этого дня в сочинениях Маркса царит

весьма сомнительная ясность, это чувствует каждый его читатель. В этом

пункте Маркс постоянно себе противоречил. Он отметил лишь, что общество

«исторически вынуждено пройти через диктатуру пролетариата». Что же касается

характера этой диктатуры, то здесь его определения противоречивы ‘. Он был

убежден, что вынес недвусмысленный приговор государству, сказав, что его

существование неотделимо от рабства. И в то же время протестовал против

замечания Бакунина, кстати справедливого, считавшего понятие временной

диктатуры несовместимым с тем, что нам известно о человеческой природе.

Маркс, разумеется, полагал, что диалектические истины выше истины

психологической. А чему учит диалектика? Тому, что ликвидация «государства

имеет у коммунистов только тот смысл, что она является необходимым

результатом отмены классов, вместе с которыми отпадает сама собой

потребность в организованной силе одного класса для удержания в подчинении

других классов» *. Согласно знаменитой формулировке, руководство людьми

должно смениться управлением вещами. Итак, диалектика на сей счет

высказывается вполне определенно и оправдывает пролетарское государство лишь

в течение того времени, когда буржуазия должна быть уничтожена или

растворена в пролетариате. Но и пророчество, и фатализм допускают, к

сожалению, и другие толкования. Если царство наверняка приидет, что по

сравнению с этим значат годы? Страдания кажутся вечными тому, кто не верит в

будущее. Но что такое сто лет муки для того, кто утверждает, будто сто

первый год будет годом созидания вселенского Града? В перспективе

пророчества ничто не имеет значения. Как бы то ни было, с исчезновением

класса буржуазии пролетариат установит царство всечеловека на вершине

развития

Мишель Коллине в своей «La tragedie du marxisme» выявляет у Маркса три

формы захвата власти пролетариатом: якобинская республика в

«Коммунистическом манифесте», авторитарная диктатура в «18-ом брюмера» и

федерально-анархистское правительство в «Гражданской войне во Франции».

279

производства, что вытекает из самой логики производственного развития.

И разве так уж важно, что все это свершится с помощью диктатуры и насилия?

Кто вспомнит о воплях казненных в этом новом Иерусалиме, преисполненном

рокота чудесных машин?

Итак, золотой век, отодвинутый в конец истории и вдвойне заманчивым

образом совпадающий с апокалипсисом, оправдывает все. Нужно как следует

призадуматься над поразительным честолюбием марксизма, оценить весь размах

его проповеди, чтобы понять, что столь пылкая надежда поневоле заставляет

забыть об остальных проблемах, кажущихся второстепенными. «Коммунизм как…

подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а

потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего

богатства достигнутого развития, возвращение человека к самому себе как

человеку общественному, т. е. человечному. Такой коммунизм, как завершенный

натурализм, — гуманизму… он есть подлинное разрешение противоречия между

человеком и природой, человеком и человеком… между существованием и

сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и

необходимостью, между индивидом и родом. Он решение загадки истории, и он

знает, что он есть это решение»*. Здесь только форма выражения силится быть

научной. Но чем, по сути дела, эта тирада отличается от пророчеств Фурье,

вещавшего о «плодоносных пустынях, опресненных морях, чья вода отдает

фиалками, о вечной весне…»? Вечная весна людей предсказывается нам языком

папских энциклик. Чего может желать и на что может надеяться лишенный бога

человек, как не на царствие человека? Этим и объясняется восторг учеников

Маркса. «В безмятежном обществе легко забыть о смерти», говорил один из

них. Конечно, подлинным проклятием нашего общества является тот факт, что

страх перед смертью является в нем роскошью, доступной скорее бездельнику,

чем труженику, задыхающемуся под бременем своих забот. Но всякий социализм

утопичен, и научный прежде всего. Утопия заменяет Бога будущим. Она

отождествляет будущее с моралью, а единственная ценность, которую она

признает, должна служить этому будущему. Отсюда следует, что она почти

всегда была принудительной и авторитарной.

Есть, конечно, основания настаивать на том, что в основе марксистских

мечтаний лежат этические требования ‘. Перед тем как приступить к

рассмотрению краха марксизма, нужно сказать, что требования эти составляют

подлинное величие Маркса. Краеугольным камнем его рассуждении был вопрос о

труде, о его исконном достоинстве и несправедливом унижении. Он восстал

против сведения труда к товару, против низведения труженика до уровня вещи.

Он напомнил привилегированным классам, что их привилегии отнюдь не

божественны, а право

Maximillien Rubel, «Pages choisies pour une ethique socialiste»,

Riviere.

К оглавлению

280

на собственность не является вечным. Он заставил мучиться угрызениями

совести тех, у кого она была нечиста, и с небывалой смелостью обличал тот

класс, чье преступление состояло не столько в обладании властью, сколько в

злоупотреблении ею ради выгоды бездарного и пошлого общества. Мы обязаны ему

мыслью, заключающей в себе все отчаяние нашего времени а отчаяние в

данном случае лучше всякой надежды, мыслью о том, что труд, превратившийся

в унижение, уже не