имеет ничего общего с жизнью, хотя длится столько же,
сколько и сама жизнь. И кто теперь в этом обществе, каким бы тщеславным оно
ни было, может спать спокойно, зная, что все его низменные наслаждения
зиждутся на труде миллионов мертвых душ? Требуя для труженика подлинных
богатств, заключающихся не в деньгах, а в праве на отдых и свободное
творчество, Маркс, в сущности, требовал восстановления достоинства человека.
И это следует особо подчеркнуть он вовсе не предусматривал
дополнительных унижений, которые от его имени были навязаны человеку. Есть у
него фраза, на редкость ясная и резкая, которая раз и навсегда отказывает
его торжествующим ученикам в величии и гуманизме, свойственных ему самому:
«Цель, нуждающуюся в неправедных средствах, нельзя считать праведной целью».
Но здесь уже чувствуется ницшеанская трагедия. Размах пророчеств Маркса
щедр и всеобъемлющ, но учение его ограниченно. Сведение всех ценностей к
единственной исторической не могло не повлечь за собой самых крайних
последствий. Маркс верил, что по меньшей мере цели истории окажутся
совместимыми с моралью и разумом. В этом состояла его утопичность. А судьба
утопии, как это ему было небезызвестно, заключается в служении цинизму,
хотел он этого или не хотел. Маркс разрушил всякую трансцендентность, а
затем по собственной воле совершил переход от факта к долженствованию. Но у
этого долженствования нет иного принципа, кроме факта. Требование
справедливости превращается в несправедливость, если оно не основывается
прежде всего на этическом оправдании справедливости. В противном случае и
преступление в один прекрасный день может стать долгом. Когда добро и зло
внедрены во время и смешаны с событиями, ничто уже не может считаться добрым
или злым, но лишь преждевременным или устаревшим. Кому судить о
своевременности, как не временщику? А придет время говорят ученики и
судить будете вы сами. Но жертвы уже не будут участвовать в правосудии. Для
жертвы единственной ценностью является настоящее, а единственным возможным
действием бунт. Мессианство должно ополчиться против жертв, чтобы
существовать самому. Маркс, возможно, и не хотел этого, но, оправдав именем
революции кровавую борьбу против всех видов бунта, он несет за это
ответственность, в которой мы попробуем разобраться.
281
Крах пророчеств
Гегель самонадеянно подводил итог истории в 1807 году, сенсимонисты
считали революционные схватки 1830 и 1848 годов последними. Конт умер в 1857
году, готовясь взойти на церковную кафедру, чтобы проповедовать позитивизм
человечеству, отрекшемуся наконец от своих заблуждений. В свою очередь и в
том же романтическом ослеплении Маркс возвещал установление бесклассового
общества и разрешение тайны всемирной истории. У него хватило благоразумия
не называть точную дату, но, к сожалению, его пророчества также описывали
ход истории вплоть до часа всеобщего утомления и предрекали общую
направленность событий. Если же эти события и факты не желают укладываться в
уготованную им схему, их приходится загонять туда силой. К тому же и это
главное пророчества, успевшие сделаться живой надеждой миллионов, не
могут безнаказанно оставаться несвершенными. Наступает время, когда
разочарование превращает терпеливую надежду в негодование и когда та же
цель, защищаемая с остервенелым упорством, вынуждает искать иные средства
для ее достижения.
Участники революционного движения конца XIX начала XX века жили,
подобно первым христианам, в ожидании неминуемого конца света и пришествия
пролетарского Христа. Известно, сколь упорным было это чувство в среде
ранних христианских общин. Еще в конце IV века один из епископов Африки
рассчитывал, что до конца света осталась всего какая-нибудь сотня лет. А
затем приидет царствие небесное, которое нужно, не теряя времени, заслужить.
В I веке нашей эры чувство это было всеобщим ‘, и им объясняется то
безразличие, с которым первые христиане относились к чисто теологическим
вопросам. Если второе пришествие близко, нужно посвятить всего себя не
догмам и поучениям, а пылкой вере. В течение целого столетия, вплоть до
времен Климента и Тертуллиана *, христианская литература не интересуется
богословскими проблемами и не заботится об утонченности стиля. Но как только
стало ясно, что второе пришествие откладывается, верующие поняли, что им
предстоит жить, то есть как-то перебиваться. Тогда рождается благочестие и
катехизис. Сходным образом апостол Павел взялся за обоснование христианских
догм лишь после того, как описанное в Евангелии богоявление отошло в
прошлое. Церковь облекла плотью ту веру, которая первоначально была лишь
чистой тягой к грядущем) царствию. Ей предстояло упорядочить в мирской жизни
все, начиная с житий мучеников, свидетельства о которых легли в основу
монастырских орденов, и кончая формой проповеди, которая в конце концов
зазвучала из-под капюшонов инквизиции.
Сходное движение зародилось после того, как рухнули надежды
‘ О неминуемости этого события см.: Марк, VIII, 39; XIII, 30; Матфей,
X, 23. XII, 27; XXIV, 34, Лука, IX, 26, 27; XXI, 22, и т. д.
282
на революционное богоявление. Уже цитированные выше тексты Маркса дают
представление о пылкой вере, воодушевлявшей в то время революционеров.
Несмотря на отдельные неудачи движения, вера эта продолжала расти вплоть до
того момента, когда в 1917 году мечты революционеров показались близки к
осуществлению. «Мы боремся за овладение вратами неба», восклицал Либкнехт.
В 1917 году революционный мир почувствовал, что достиг этих врат. Сбывалось
пророчество Розы Люксембург: «Завтра революция распрямится во весь рост и с
наводящим ужас грохотом протрубит во все свои трубы: я была, я есть, я
буду». Деятели спартаковского движения верили, что участвуют в окончательной
революции, ибо, по мнению самого Маркса, она должна была начаться в России и
продолжиться на Западе ‘. После революции 1917 года советская Германия и
впрямь могла бы распахнуть небесные врата. Но восстание «Спартака» было
подавлено, всеобщая забастовка 1920 года во Франции провалилась, итальянское
революционное движение захлебнулось в крови. И тогда Либкнехт признал, что
революция еще не созрела. «Времена для нее не пришли». Но добавил и по
этому добавлению мы можем судить, как поражение может воспламенить веру
побежденного, доведя ее до религиозного экстаза: «Грохот экономического
развала, чьи первые раскаты уже приближаются, разбудит павших рабочих, трупы
погибших борцов встанут как по зову трубы Страшного суда и потребуют отчет у
тех, кто навеки обречен проклятью». Но, не дождавшись этого события, он сам
и Роза Люксембург были убиты, а Германия подпала под иго рабства. Русская
революция, выжившая вопреки собственной системе и все еще далекая от
небесных врат, принялась в одиночку налаживать свой апокалипсис. Богоявление
снова было отложено. Вера сохранилась в неприкосновенности, но ей пришлось
склониться под тяжкой грудой проблем и открытий, которые не были
предусмотрены марксизмом. Новая церковь опять призвала на суд Галилея: чтобы
сберечь свою веру, она должна была вновь отрицать солнце и унижать
свободного человека.
Что же сказал в этот момент Галилей? Какие ошибки в пророчестве были
выявлены самой историей? Известно, что экономическое развитие современного
мира опровергло прежде всего некоторую часть постулатов Маркса. Оказалось,
что революция, которая должна была свершиться в конечной точке двух
параллельных движений безграничной концентрации капитала и безграничного
обнищания пролетариата, либо не свершится, либо не должна была свершиться.
Капитал и пролетариат в равной степени оказались неверны Марксу. Тенденция,
подмеченная в промышленной Англии XIX века, в одних случаях превратилась в
собственную противоположность, в других усложнилась. Экономические
кризисы, которым следовало учащаться, стали, напротив, более редкими:
капитализм овладел тайнами планового хозяйства
1 Предисловие к русскому изданию «Коммунистического манифеста»
283
и со своей стороны способствовал росту государства-молоха. Кроме того,
с образованием акционерных обществ капитал, вместо того чтобы
концентрироваться, порождает новую категорию мелких собственников, которые
отнюдь не поощряют забастовок. Мелкие предприятия были во множестве
уничтожены конкуренцией, как это и предвидел Маркс. Но усложнение
производства способствовало появлению вокруг крупных фирм множества мелких
мануфактур. В 1938 году Форд мог заявить, что на него работают 5200
независимых мастерских. Эта тенденция с тех пор усилилась. Нет сомнения, что
в силу вещей Форд главенствует над всеми этими предприятиями. Но главное в
том, что эти мелкие промышленники образуют промежуточный социальный слой,
усложняющий надуманную схему Маркса. И наконец, закон концентрации оказался
совершенно ложным по отношению к сельскому хозяйству, на которое Маркс
смотрел излишне легкомысленно. Здесь разрыв между теорией и практикой
громаден. С какой-то точки зрения история социализма в нашем столетии может
рассматриваться как борьба рабочего движения с классом крестьянства. Эта
борьба продолжает в историческом плане идеологическую борьбу XIX века
между авторитарным социализмом и социализмом анархистского толка, чье
крестьянское и ремесленническое происхождение очевидно. Стало быть, в
идеологическом багаже своей эпохи Маркс имел достаточно материале для
размышления над крестьянской проблемой. Но его страсть к системе упростила
ее. И это упрощение в свое время дорого обошлось кулакам, представлявшим
собой более пяти миллионе! исторических исключений, которые посредством
казней и высылок были незамедлительно приведены к правилу.
Та же страсть к упрощению отвлекла Маркса и от национальной проблемы
и это в век развития национальностей! Он полагал, что развитие торговли и
обмена, не говоря уже о пролетаризации, сокрушит национальные барьеры. Но
случилось так, что эти барьеры сокрушили пролетарский идеал. Межнациональная
борьба оказалась почти столь же важной для объяснения истории, как и борьба
классовая. Но национальные особенности не могут целиком объясняться
экономикой; стало быть, марксистское учение проморгало их.
Пролетариат тоже не укладывался в отведенную ему схему. Поначалу
оправдались опасения Маркса: реформистские и профсоюзные движения добились
повышения уровня жизни и улучшения условий труда. Эти достижения,
разумеется, не могли должным образом решить социальную проблему. Но
нищенское положение английских текстильных рабочих по сравнению с эпохой
Маркса не только не ухудшилось, как он это предсказывал, но, напротив,
претерпело изменения к лучшему. Впрочем, Маркс не пожалел бы об этом.
поскольку равновесие системы было восстановлено другой ошибкой в его
предсказаниях. В самом деле, нетрудно заметить, что наиболее активной
участницей революционного и профсоюзного движения всегда была рабочая элита,
отнюдь
284
не парализованная голодом. Нищета и вырождение остались тем же самым,
чем они были до Маркса, и чего он, вопреки всякой очевидности, не хотел
замечать, фактором рабства, а не революции. Треть тружеников Германии в
1933 году оказалась без работы. И тогда буржуазному обществу пришлось
выискивать средства для содержания безработных, создавая тем самым условия,
необходимые, по мнению Маркса, для революции. Но что хорошего в положении,
когда будущие революционеры вынуждены получать хлеб от государства? Эта
навязанная им привычка сменилась другими, уже менее бескорыстными, и
Гитлер не преминул воспользоваться ими в своих целях.
И наконец, численность рабочего класса не возрастает до бесконечности.
Сами условия промышленного производства, о которых должен радеть каждый
марксист, способствовали значительному росту среднего класса ‘ и даже
появлению новой социальной прослойки техников. Столь дорогой Ленину идеал
общества, в котором инженер будет в то же время чернорабочим, не выдержал
испытания фактами. Главный из этих фактов состоит в том, что наука и техника
до такой степени усложнились, что один человек более не в силах овладеть
совокупностью их принципов и практических приемов. Вряд ли представимо,
например, чтобы современный физик имел всеобъемлющие познания в биологии.
Даже в собственной науке он не может претендовать на равный авторитет во
всех ее секторах. То же самое касается и техники. Начиная с того момента,
когда производительность труда, которую и буржуазные ученые, и марксисты
рассматривают как безотносительное благо, достигла неимоверной степени
развития, разделение труда, которого Маркс надеялся избежать, стало
неизбежным. Каждый рабочий вынужден выполнять личное задание, не имея
понятия об общем плане, в котором принимает участие своим трудом. А те, кто
сводят воедино труд каждого, в силу самой своей должности превратилось в
прослойку, чья социальная важность оказалась решающей.
Говоря об этой эре технократов, возвещенной Бернхемом *, было бы
несправедливо не отметить, что она была еще семнадцать лет назад описана
