ужин, сон;
понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме
вот путь, по которому легко идти день за днем. Но однажды встает вопрос
«зачем?». Все начинается
29
с этой окрашенной недоумением скуки. «Начинается» вот что важно.
Скука является результатом машинальной жизни, но она же приводит в движение
сознание. Скука пробуждает его и провоцирует дальнейшее: либо
бессознательное возвращение в привычную колею, либо окончательное
пробуждение. А за пробуждением рано или поздно идут следствия: либо
самоубийство, либо восстановление хода жизни. Скука сама по себе
омерзительна, но здесь я должен признать, что она приносит благо. Ибо все
начинается с сознания, и ничто помимо него не имеет значения. Наблюдение не
слишком оригинальное, но речь как раз и идет о самоочевидном. Этого пока что
достаточно для беглого обзора истоков абсурда. В самом начале лежит просто
«забота» *.
Изо дня в день нас несет время безотрадной жизни, но наступает момент,
когда приходится взваливать ее груз на собственные плечи. Мы живем будущим:
«завтра», «позже», «когда у тебя будет положение», «с возрастом ты поймешь».
Восхитительна эта непоследовательность ведь в конце концов наступает
смерть. Приходит день, и человек замечает, что ему тридцать лет. Тем самым
он заявляет о своей молодости. Но одновременно он соотносит себя со
временем, занимает в нем место, признает, что находится в определенной точке
графика. Он принадлежит времени и с ужасом осознает, что время его
злейший враг. Он мечтал о завтрашнем дне, а теперь знает, что от него
следовало бы отречься. Этот бунт плоти и есть абсурд ‘.
Стоит спуститься на одну ступень ниже и мы попадаем в чуждый нам
мир. Мы замечаем его «плотность», видим, насколько чуждым в своей
независимости от нас является камень, с какой интенсивностью нас отрицает
природа, самый обыкновенный пейзаж. Основанием любой красоты является нечто
нечеловеческое. Стоит понять это, и окрестные холмы, мирное небо, кроны
деревьев тут же теряют иллюзорный смысл, который мы им придавали. Отныне они
будут удаляться, превращаясь в некое подобие потерянного рая. Сквозь
тысячелетия восходит к нам первобытная враждебность мира. Он становится
непостижимым, поскольку на протяжении веков мы понимали в нем лишь те фигуры
и образы, которые сами же в него и вкладывали, а теперь у нас больше нет сил
на эти ухищрения. Становясь самим собой, мир ускользает от нас. Расцвеченные
привычкой, декорации становятся тем, чем они были всегда. Они удаляются от
нас. Подобно тому как за обычным женским лицом мы неожиданно открываем
незнакомку, которую любили месяцы и годы, возможно, настанет пора, когда мы
станем стремиться к тому, что неожиданно делает нас столь одинокими. Но
время еще не пришло, и пока что у нас есть только эта плотность и эта
‘ Но не в собственном смысле слова Речь идет не об определении, а о
перечислении тех чувств, что приводят к абсурду Завершив перечисление, мы
тем самым еще не исчерпали абсурда
К оглавлению
30
Люди также являются источником нечеловеческого. В немногие часы ясности
ума механические действия людей, их лишенная смысла пантомима явственны во
всей своей тупости. Человек говорит по телефону за стеклянной перегородкой;
его не слышно, но видна бессмысленная мимика. Возникает вопрос: зачем же он
живет? Отвращение, вызванное бесчеловечностью самого человека, пропасть, в
которую мы низвергаемся, взглянув на самих себя, эта «тошнота», как говорит
один современный автор *, это тоже абсурд. Точно так же нас тревожит
знакомый незнакомец, отразившийся на мгновение в зеркале или обнаруженный на
нашей собственной фотографии,это тоже абсурд…
Наконец, я подхожу к смерти и тем чувствам, которые возникают у нас по
ее поводу. О смерти все уже сказано, и приличия требуют сохранять здесь
патетический тон. Но что удивительно: все живут так, словно «ничего не
знают». Дело в том, что у нас нет опыта смерти. Испытанным, в полном смысле
слова, является лишь то, что пережито, осознано. У нас есть опыт смерти
других, но это всего лишь суррогат, он поверхностен и не слишком нас
убеждает. Меланхолические условности неубедительны. Ужасает математика
происходящего. Время страшит нас своей доказательностью, неумолимостью своих
расчетов. На все прекрасные рассуждения о душе мы получали от него
убедительные доказательства противоположного. В неподвижном теле, которое не
отзывается даже на пощечину, души нет. Элементарность и определенность
происходящего составляют содержание абсурдного чувства. В мертвенном свете
рока становится очевидной бесполезность любых усилий. Перед лицом кровавой
математики, задающей условия нашего существования, никакая мораль, никакие
старания не оправданы a priori.
Обо всем этом уже не раз говорилось. Я ограничусь самой простой
классификацией и укажу лишь на темы, которые само собой разумеются. Они
проходят сквозь всю литературу и философию, наполняют повседневные
разговоры. Нет нужды изобретать что-либо заново. Но необходимо
удостовериться в их очевидности, чтобы суметь поставить основополагающий
вопрос. Повторю еще раз, меня интересуют не столько проявления абсурда,
сколько следствия. Если мы удостоверились в фактах, то какими должны быть
следствия, куда нам идти? Добровольно умереть или же, несмотря ни на что,
надеяться? Но прежде всего необходимо хотя бы вкратце рассмотреть, как
осмыслялась эта ситуация в прошлом.
Первое дело разума отличать истинное от ложного. Однако стоит
мышлению заняться рефлексией, как сразу же обнаруживается противоречие.
Здесь не помогут никакие убеждения. В ясности и элегантности доказательств
никто на протяжении стольких веков не превзошел Аристотеля: «В итоге со
всеми подобными взглядами необходимо происходит то, что всем известно, они
сами себя опровергают. Действительно, тот, кто утверждает, что
31
все истинно, делает истинным и утверждение, противоположное его
собственному, и тем самым делает свое утверждение неистинным (ибо
противоположное утверждение отрицает его истинность); а тот, кто утверждает,
что все ложно, делает и это свое утверждение ложным. Если же они будут
делать исключение в первом случае для противоположного утверждения,
заявляя, что только оно одно не истинно, а во втором для собственного
утверждения, заявляя, что только оно одно не ложно, то приходится
предполагать бесчисленное множество истинных и ложных утверждений, ибо
утверждение о том, что истинное утверждение истинно, само. истинно, и это
может быть продолжено до бесконечности» *.
Этот порочный круг является лишь первым в том ряду, который приводит
погрузившийся в самого себя разум к головокружительному водовороту. Сама
простота этих парадоксов делает их неизбежными. Каким бы словесным играм и
логической акробатике мы ни предавались, понять значит прежде всего
унифицировать. Даже в своих наиболее развитых формах разум соединяется с
бессознательным чувством, желанием ясности. Чтобы понять мир, человек должен
свести его к человеческому, наложить на него свою печать. Вселенная кошки
отличается от вселенной муравья. Трюизм «всякая мысль антропоморфна» не
имеет иного смысла. В стремлении понять реальность разум удовлетворен лишь в
том случае, когда ему удается свести ее к мышлению. Если бы человек мог
признать, что и вселенная способна любить его и страдать, он бы смирился.
Если бы мышление открыло в изменчивых контурах феноменов вечные отношения, к
которым сводились бы сами феномены, а сами отношения резюмировались каким-то
единственным принципом, то разум был бы счастлив. В сравнении с таким
счастьем миф о блаженстве показался бы жалкой подделкой. Ностальгия по
Единому, стремление к Абсолюту выражают сущность человеческой драмы. Но из
фактического присутствия этой ностальгии еще не следует, что жажда будет
утолена. Стоит нам перебраться через пропасть, отделяющую желание от цели и
утверждать вместе с Парменидом реальность Единого* (каким бы оно ни было),
как мы впадаем в нелепые противоречия. Разум утверждает всеединство, но этим
утверждением доказывает существование различия и многообразия, которые
пытался преодолеть. Так возникает второй порочный круг. Его вполне
достаточно для того, чтобы погасить наши надежды.
Речь снова идет об очевидных вещах. Повторю еще раз, что они интересуют
меня не сами по себе, а с точки зрения тех последствий, которые из них
выводятся. Мне известна и другая очевидность: человек смертен. Но можно
пересчитать по пальцам тех мыслителей, которые сделали из этого все выводы.
Точкой отсчета данного эссе можно считать этот разрыв между нашим
воображаемым знанием и знанием реальным, между практическим согласием и
стимулируемым незнанием, из-за которого мы спокойно уживаемся с идеями,
которые перевернули бы всю нашу жизнь, если бы мы их пережили во всей их
истинности. В безысходной
32
противоречивости разума мы улавливаем раскол, отделяющий нас от
собственных наших творений. Пока разум молчит, погрузившись в недвижный мир
надежд, все отражается и упорядочивается в единстве его ностальгии. Но при
первом же движении этот мир дает трещину и распадается: познание остается
перед бесконечным множеством блестящих осколков. Можно прийти в отчаяние,
пытаясь собрать их заново, восстанавливая первоначальное единство,
приносившее покой нашим сердцам. Столько веков исследований, столько
самоотречения мыслителей, а в итоге все наше познание оказывается тщетным.
Кроме профессиональных рационалистов, все знают сегодня о том, что истинное
познание безнадежно утрачено. Единственной осмысленной историей
человеческого мышления является история следовавших друг за другом покаяний
и признаний в собственном бессилии.
Действительно, о чем, по какому поводу я мог бы сказать: «Я это знаю!»
О моем сердце ведь я ощущаю его биение и утверждаю, что оно существует.
Об этом мире ведь я могу к нему прикоснуться и опять-таки полагать его
существующим. На этом заканчивается вся моя наука, все остальное
мыслительные конструкции. Стоит мне попытаться уловить это «Я»,
существование которого для меня несомненно, определить его и резюмировать,
как оно ускользает, подобно воде между пальцами. Я могу обрисовать один за
другим образы, в которых оно выступает, прибавить те, что даны извне:
образование, происхождение, пылкость или молчаливость, величие или низость и
т. д. Но образы эти не складываются в единое целое. Вне всех определений
всегда остается само сердце. Ничем не заполнить рва между достоверностью
моего существования и содержанием, которое я пытаюсь ей придать. Я навсегда
отчужден от самого себя. В психологии, как и в логике, имеются
многочисленные истины, но нет Истины. «Познай самого себя» Сократа * ничем
не лучше «будь добродетелен» наших проповедников: в обоих случаях
обнаруживаются лишь наши тоска и неведение. Это бесплодные игры с
великими предметами, оправданные ровно настолько, насколько приблизительны
наши о них представления.
Шероховатость деревьев, вкус воды все это тоже мне знакомо. Запах
травы и звезды, иные ночи и вечера, от которых замирает сердце, могу ли я
отрицать этот мир, всемогущество коего я постоянно ощущаю? Но всем земным
наукам не убедить меня в том, что это мой мир. Вы можете дать его
детальное описание, можете научить меня его классифицировать. Вы
перечисляете его законы, и в жажде знания я соглашаюсь, что все они истинны.
Вы разбираете механизм мира и мои надежды крепнут. Наконец, вы учите
меня, как свести всю эту чудесную и многокрасочную вселенную к атому, а
затем и к электрону. Все это прекрасно, я весь в ожидании. Но вы толкуете о
невидимой планетной системе, где электроны вращаются вокруг ядра, вы хотите
объяснить мир с помощью одного-единственного образа. Я готов признать, что
это недоступная для моего ума поэзия. Но стоит ли негодовать по поводу
33
собственной глупости? Ведь вы уже успели заменить одну теорию на
другую. Так наука, которая должна была наделить меня всезнанием,
оборачивается гипотезой, ясность затемняется метафорами. недостоверность
разрешается произведением искусства. К чему тогда мои старания? Мягкие линии
холмов, вечерний покой научат меня куда большему. Итак, я возвращаюсь к
самому началу, понимая, что с помощью науки можно улавливать и перечислять
феномены, нисколько не приближаясь тем самым к пониманию мира. Мое знание
мира не умножится, даже если мне удастся прощупать все его потаенные
извилины. А вы предлагаете выбор между описанием, которое достоверно, но
ничему не учит,
